- Советские нравы... обучили кого в трусиках, кого - "долой стыд!".
- А прежде-то? И рада б иная попышней, чтобы мужчина в щелку в купальной на нее посмотрел, - а он в щелку и бамто стыдится, разве что в бинокль из кустов.
- Сейчас оба пола сравнялись, безо всякой без разницы живут.
Мелькнули в березках: голубая в оборках Зоечка и серая пара, желтые башмаки - Петя Ростаки.
И сейчас дачницы Папкова, Чушкова, Краузе:
- Кто с Зоей? Чей он? Откуда?
- Мы в одном вагоне из Москвы ехали. У меня сидячее место, а они себе на площадке знакомились, - закумила Папкова.
- У теперешних просто: раз, два - и под липку.
- Эта Зойка готова хоть на шею козлу...
- Она и с бандитом не прочь.
- А кто поручится, что он не бандит? Железнодорожный мужчина и в наше время был самый опасный мужчина.
- Бандиты, что кооператив наш обчистили, тоже были в серой паре, чудесно побриты, в руках тросточки, совершенно эстрадники. Когда все открылось, их наши дамы прозвали бандиты-шико. Троих взяли, один убежал.
- Может, он?
- Опре-де-ленно!
И Пайкова, Чушкова и Краузе, три сезонные сплетницы, на досмотр кинулись в парк. Ирка с мохнатым полотенцем - наперерез, прямо к гроту свиданий, Салтычихину.
Зоечка, с Петей Ростаки, плыла по аллеям. Овевал ее ветерок сладким липовым духом, засматривал ей в голубые глаза Петя - дон Диего, не сразу выталкивая слова, как бы в них неуверенный, что казалось ей воспитаньем и скромностью после обхождения теперешних. В частой улыбке Диего обнажались мелкие острые зубы, в серо-зеленых глазах, чуть прищуренных, было хищное и смешливое, как у щуки, хватающей пескаря.
У самого пруда, над глубокой пещерой древней каменной кладки, росли две огромные березы. Уже добрую сотню лет березы склонялись далеко над входом своими бело-черными, как горностаевый мех, стволами. Их плакучие ветви кружевной завесой спадали перед входом, то тут, то там пропуская в просветы днем синее небо и пурпур знамен пионеров, а ночью, пока влюбленные пары еще могли наблюдать, зеленые светляки лампионоЁ театрального сада им здесь подмигивали цветом вечных надежд.
- Здесь должно быть чудесно в лунную ночь, - сказал Диего и, помолчав, прибавил: - Сегодня будет именно лунная ночь.
Из кустов глянула еще мокрая от купанья голова Иркипионерки, и, всей рукой подманивая к себе Зою, она, запыхавшись от бега, прошептала ей:
- Брось фигли-мигли с буржуем! Папкова, Чушкова и Краузе уже раскумили, что это бандит.
- Да как ты смеешь...
- Бессознательный рудимент! - Ирка гневно исчезла, а Зоечка, зардевшись, сказала Диего:
- Поселок вас возвел уже в чин непойманного бандиташико. Вот вам и тема.
Диего залился, обнажая свои мелкие щучьи зубы, а Зоечке вдруг чуть-чуть страшно: а если он и вправду бандит? Теперь такие необыкновенные пошли вещи. И чем, скажите, зарабатывать бывшим дворянам? И тут же Зоечка: а если бы он, как Дубровский Троекурову Машу, - меня полюбил...
Папкова, Чушкова и Краузе, рука под руку, сомкнутым строем, звеня серьгами и браслетами, вдруг надвинулись к гроту. Поравнявшись с Зоечкой, они проглотили глазами дон Диего с его желтыми башмаками, серым костюмом и канули в столетний липовый мрак.
- Они будут подглядывать. Идемте на открытие клуба. Их стенгазка срамит, они туда не суются...
Зоечка перестарок, хотя так моложава, что все без колебаний зовут ее просто по имени, как она любит. Она из той несчастной полосы, которую революция уже застала окончившими прежнюю школу и расположившими будущность в твердых днях. Октябрь, как лукошко с грибами, опрокинул все ее планы. Хорошо - хоть хватило у Зоечки сметки поселиться с последней невымершей теткой здесь, в поселке, где хоть малый домишко, да свой. Однако зависть берет уж на Ирку и прочих знакомых подростков. Как ладится у них все, без морщинки.
Пионерки, потом комсомолки, идут со своими гуртом. Свой у них клуб, свои кавалеры. Им жизнь, как свежая тропочка, далеко вперед кинулась, а у Зоечки - оборвалась. Вот с самой с последней надеждой и хватается за последнего... вроде как из прежних.
- А что ж, ваши кумушки и по ночам ходят в грот?
- Ах, что вы! Сейчас ни за что! Их мужья запугали налетчиками. А у Чушковой, например хоть, только в праздники брильянты, а в будни стразы...
- Вот мещанка, ужели стразы?!
- Но даже их бережет она пуще глаза! А в праздник видали: четыре браслета, по два на каждой руке, представьте, а у Папковой на ноге, с ним купается, и с серьгами, перстнями...
Ювелирная лавка!
Петя Ростаки залился, обнажая мелкие щучьи зубы:
- Сегодня праздник, значит, гражданки в крупной цене Ну, пойдем при луне в этот грот!
Волнует Зоечку взор Диего, и смех, и щучья улыбка: нет, нет, не бандит - он Дубровский.
В бревенчатом здании поссовета, в просторной комнате, происходило открытие клуба.
Первым с лекцией о текущих событиях вышел товарищ Довбик. Он ступал по сцене, как статуя командора, камнем стуча каждый шаг, отчего задняя декорация трепетала. Он сейчас же перешел, ввиду богомольности поселка, к антирелигиозной агитации.
С шиком развернул гремучую змею длиннейшего плаката под огненным заголовком: "Сколь ни поддавайся - проглочен не будешь!"
На плакате изображен был Иона с серой бородой, в красных трусах и в десяти позах; наиудобнейших для кита. Но для всех десяти, не исключая той, где Иона хитрым сплетением рук и ног обратил себя в круглый футбольный мяч, горло кита пребывало ему совершеннейшей непроходимостью.
При бурных овациях товарищ Довбик демонстрировал "научно точные" диаметры китовой глотки и в кратчайшем делении Иону.
Эстрадные номера возвещал приземистый беспартийный. Он обещал в будущем вполне революционную программу, но лишь сегодня конфузливо предлагал прослушать, по бедности, одни только "местные силы".
- Лучше, товарищи, открыть клуб ими, нежели ждать именно у моря погоды, потому справедливо, что необходима пища не одна именно телесная, а как сказано: "не о хлебе едином жив будет человек".
- А какого, извиняюсь, вождя эта последняя, товарищ, цитата? поддевают беспартийного...
- Гляди, расцитатят в стенгазке.
На сцене неизбежный "Монолог сумасшедшего". Некто в халате, с побеленным на совесть лицом, с "Чтецом-декламатором"
в правой руке.
- Это вполне спец. Откалывай, Бобриков!
Бобриков схватил венский стул, швырнул его к дверям, зарычал, поймал снова, потряс над головой, скосил к носу глаза, замахнулся на публику и, польщенный женским визгом, изрек:
- Из Мазуркевича.
После Бобрикова девушка прошлого века в полосатом шарфе сказала:
- Из Соллогуба-поэта, - как говорили, бывало: "Абрикосовы сыновья".
Инфернально завернувшись в свой шарф, она, сколько полагалось в стихах, полетала "на качелях", визганула "вверхвниз" и, совсем как когда-то светские дамы, подражая цыганскому пенью, полоснула в конце:
1 2 3 4