«Иш-шь ты, ш-шус-с-стрые какие!»
При этих-то именно папочкиных словах, раза два подозрительно мигнув, погасла ничтожная лампочка.
И воцарилась темнота.
Она, против ожидания, оказалась удивительно кстати. Придав мыслям стройность, успокоила, вразумила, помогла выделить главное, существенное. Деликатно отстранив второстепенное, не зачеркнула в то же время, не затушевала его совершенно, но, как и главное, лишь упорядочила, расставила мелкие частности по местам, создав таким образом удобство для мысленного обозрения всей жизни вообще и – что, пожалуй, самое значительное – ее наступающего конца.
Да, что ни говори, а на прожитое приходилось, ох, приходилось оглянуться. И, значит, правдой истинной было бог весть когда и каким умником высказанное утверждение, что «мгновенной мыслью человек перед смертью охватывает»… и так далее, о чем уже упоминалось.
«Мгновенной»… Как бы не так!
Но прежде чем вглядываться в минувшее – два слова о настоящем, о болезни. Она, к сожалению, никуда не ушла, она – в нем. Лишь затаилась до времени, притихла глубоко внутри. Как гадюка, свернулась в клубок и ждет удобного момента, чтобы яростно броситься на жертву и поразить ее.
Вот это и есть настоящее: ожидание смертельного броска.
В подобные значительные или – нет, страшные даже минуты, казалось, и мыслям приличествовал бы строй строгий, возвышенный, как органная музыка, как длинные строки гекзаметра. Ибо ведь последний суд наступал, в котором он был сам и ответчик, и строгий, безжалостный судия. Но…
…вприскочку, вприскочку, подергиваясь и чуть ли не пританцовывая, вывернулся откуда-то из потемок шумоватый человечек, мсье Шорше. Словно под прыгающую польку-бабочку, – и р-раз, и два, – промелькнул возле ширм, за которыми, что-то бормоча во сне и легонько постанывая, тревожно спала Елена Прекрасная.
Кромешная тьма – а больной отлично почему-то видел танцора. Моднейший, в искорку, рябенький пиджачок, лакированные туфли с белоснежными гетрами, блестящая, как рояль, набрильянтиненная голова и черные усики-сопельки на вздернутой легкомысленной губке – не оставляли никакого сомнения: полуночный визитер был именно мсье Шорше, представитель всему миру известной французской синематографической фирмы «Патэ».
В самом начале войны в доме на Мало-Садовой француз появился, как с неба упал. Отпустив извозчика, он, как, помните, в свое время петербургский литератор, прежде чем позвонить, занялся чтением забавной надписи над калиткой: «Кто приходит ко мне» и т. д. Но если тот лишь недоуменно пожал плечами и только, то мсье Шорше с чисто галльской непосредственностью прямо-таки стонал в корчах веселого смеха.
– О-о! Карашо! Бьен! – восклицал восторженно, вертя, почти жонглируя тросточкой перед носом вышедшей на звонок Фени. – Карашо, карашо! Браво!
– Антре, месье, – сказала Феня, приятно удивив парижского франта своими познаниями во французском. Ну, еще бы! Не раз сопровождая Дуровых в их заграничных гастролях («сюр лез этранже»), она вдосталь нахваталась французских словечек; из нее, как из дырявого мешка, сыпались всякие эти «бонсуар», «пуркуа», «эн вуатюрье», что создавало ей в кругу домашней прислуги, да, пожалуй, и на всей Мало-Садовой, репутацию девицы н е к а к о й – н и б у д ь, а образованной и б л а г о р о д н о й.
Итак, в самом прекрасном расположении духа мсье Шорше впорхнул в калитку дуровского дома.
«Я сказаль»! Ах, ты…
А что – ведь так приблизительно все и произошло: Анатолий Леонидович наотрез отказался от предложения господина Шорше, хотя тот и проявил настойчивость и энергию почти сверхчеловеческие; павлиний хвост истинно гасконского красноречия сверкал всеми немыслимыми ярчайшими цветами. Однако Дуров оставался непреклонен.
– Нет, нет и нет! Благодарю за честь, за лестное предложение, но, знаете ли, э… мсье… мсье…
– Шорше, с вашего разрешения.
– Да, да, мсье Шорше. В другой раз, знаете ли…
Последние годы он метался в поисках нового, такого нового, от чего весь мир ахнул бы в изумлении и восторге, а его уговаривали снять дрессированных зверюшек для коротенькой и совсем не смешной пьески в синематографе: собачки в кайзеровских касках, свинья, наряженная генералом, и мартышка с наклееными усами, с железным крестом и пышными эполетами, изображающая самого императора… «Вильгельм! – усмехнулся Анатолий Леонидович. – Старый знакомый…»
ВИЛЬ-ГЕЛЬМ.
Когда-то такая неожиданная игра слов, шутка буквально потрясла манеж берлинского Винтер-Гартена, и прямо из цирка, в смешном гриме, в пестром клоунском балахоне, Дурова водворили в мрачный Моабит, из которого, как говорили, уже не возвращаются… Вспомнились мертвая тишина тюрьмы, белая клетка камеры, томительные, безнадежные дни и ночи… Испуганная, плачущая Тереза в поисках восьми тысяч марок для залога, под который шуцманы обещали выпустить до суда…
Но ведь какой каламбур!
ВИЛЬ-ГЕЛЬМ!
Хавронья лижет каску. Это, конечно, было гениально. А то, что нынче предлагал француз – куцая, пошловатая фильма с мартышкой-кайзером, – нет, это не интересно, это плоско. Ремесленная поделка. Пустячок. Да, главное, и не ново: братец Володечка, помнится, что-то подобное уже показывал.
– Нет, нет, мсье… мсье…
– Шорше, если позволите.
– Мсье Шорше, да, да… простите. Крайне сожалею, но…
Огорченному представителю фирмы «Патэ» ничего более не оставалось, как ретироваться из тесного, загроможденного всякими чудесами кабинета хозяина и перекочевать в гостиную, где им занялась Прекрасная Елена.
И тут он, черт возьми, преуспел.
Как Анатолий Леонидович ни отнекивался, «пустячок» с мартышкой и собачками был снят, все синематографы мира под бравурные галопы и веселенькие, спотыкающиеся полечки крутили картинку, и публика – ох, эта публика! – стонала от смеха. И все-таки…
Вся затея все-таки представлялась пустячком.
Каприз Прекрасной Елены был выполнен; фирма «Патэ» добилась своего, в ее сейфы потекли золотые ручейки; зрители хохотали над похождениями мартышки-кайзера. В малиновой ленте славы Анатолия Леонидовича прибавился еще один блестящий жетончик. И, казалось бы, на этом можно ставить точку, всё, комедия, как говорится, окончена.
Э-э, нет-с, милостивые государи! Отсюда-то именно и начиналось.
В искусстве он не терпел ничего раз навсегда утвержденного, застывшего, возвеличенного в чин непререкаемого совершенства, в образец. Венера Милосская, Рафаэль, Шекспир – ах-ах! О-о! – восклицательные знаки. Какая-то восторженная одурелость на лице при возглашении сих благоговейных ахов и охов.
Бывая в Париже, много раз ходил в великолепный Лувр на свиданье с безрукой красавицей, вглядывался пристально в ее чуть-чуть тронутую странной улыбкой слепую маску, в мощные мраморные телеса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
При этих-то именно папочкиных словах, раза два подозрительно мигнув, погасла ничтожная лампочка.
И воцарилась темнота.
Она, против ожидания, оказалась удивительно кстати. Придав мыслям стройность, успокоила, вразумила, помогла выделить главное, существенное. Деликатно отстранив второстепенное, не зачеркнула в то же время, не затушевала его совершенно, но, как и главное, лишь упорядочила, расставила мелкие частности по местам, создав таким образом удобство для мысленного обозрения всей жизни вообще и – что, пожалуй, самое значительное – ее наступающего конца.
Да, что ни говори, а на прожитое приходилось, ох, приходилось оглянуться. И, значит, правдой истинной было бог весть когда и каким умником высказанное утверждение, что «мгновенной мыслью человек перед смертью охватывает»… и так далее, о чем уже упоминалось.
«Мгновенной»… Как бы не так!
Но прежде чем вглядываться в минувшее – два слова о настоящем, о болезни. Она, к сожалению, никуда не ушла, она – в нем. Лишь затаилась до времени, притихла глубоко внутри. Как гадюка, свернулась в клубок и ждет удобного момента, чтобы яростно броситься на жертву и поразить ее.
Вот это и есть настоящее: ожидание смертельного броска.
В подобные значительные или – нет, страшные даже минуты, казалось, и мыслям приличествовал бы строй строгий, возвышенный, как органная музыка, как длинные строки гекзаметра. Ибо ведь последний суд наступал, в котором он был сам и ответчик, и строгий, безжалостный судия. Но…
…вприскочку, вприскочку, подергиваясь и чуть ли не пританцовывая, вывернулся откуда-то из потемок шумоватый человечек, мсье Шорше. Словно под прыгающую польку-бабочку, – и р-раз, и два, – промелькнул возле ширм, за которыми, что-то бормоча во сне и легонько постанывая, тревожно спала Елена Прекрасная.
Кромешная тьма – а больной отлично почему-то видел танцора. Моднейший, в искорку, рябенький пиджачок, лакированные туфли с белоснежными гетрами, блестящая, как рояль, набрильянтиненная голова и черные усики-сопельки на вздернутой легкомысленной губке – не оставляли никакого сомнения: полуночный визитер был именно мсье Шорше, представитель всему миру известной французской синематографической фирмы «Патэ».
В самом начале войны в доме на Мало-Садовой француз появился, как с неба упал. Отпустив извозчика, он, как, помните, в свое время петербургский литератор, прежде чем позвонить, занялся чтением забавной надписи над калиткой: «Кто приходит ко мне» и т. д. Но если тот лишь недоуменно пожал плечами и только, то мсье Шорше с чисто галльской непосредственностью прямо-таки стонал в корчах веселого смеха.
– О-о! Карашо! Бьен! – восклицал восторженно, вертя, почти жонглируя тросточкой перед носом вышедшей на звонок Фени. – Карашо, карашо! Браво!
– Антре, месье, – сказала Феня, приятно удивив парижского франта своими познаниями во французском. Ну, еще бы! Не раз сопровождая Дуровых в их заграничных гастролях («сюр лез этранже»), она вдосталь нахваталась французских словечек; из нее, как из дырявого мешка, сыпались всякие эти «бонсуар», «пуркуа», «эн вуатюрье», что создавало ей в кругу домашней прислуги, да, пожалуй, и на всей Мало-Садовой, репутацию девицы н е к а к о й – н и б у д ь, а образованной и б л а г о р о д н о й.
Итак, в самом прекрасном расположении духа мсье Шорше впорхнул в калитку дуровского дома.
«Я сказаль»! Ах, ты…
А что – ведь так приблизительно все и произошло: Анатолий Леонидович наотрез отказался от предложения господина Шорше, хотя тот и проявил настойчивость и энергию почти сверхчеловеческие; павлиний хвост истинно гасконского красноречия сверкал всеми немыслимыми ярчайшими цветами. Однако Дуров оставался непреклонен.
– Нет, нет и нет! Благодарю за честь, за лестное предложение, но, знаете ли, э… мсье… мсье…
– Шорше, с вашего разрешения.
– Да, да, мсье Шорше. В другой раз, знаете ли…
Последние годы он метался в поисках нового, такого нового, от чего весь мир ахнул бы в изумлении и восторге, а его уговаривали снять дрессированных зверюшек для коротенькой и совсем не смешной пьески в синематографе: собачки в кайзеровских касках, свинья, наряженная генералом, и мартышка с наклееными усами, с железным крестом и пышными эполетами, изображающая самого императора… «Вильгельм! – усмехнулся Анатолий Леонидович. – Старый знакомый…»
ВИЛЬ-ГЕЛЬМ.
Когда-то такая неожиданная игра слов, шутка буквально потрясла манеж берлинского Винтер-Гартена, и прямо из цирка, в смешном гриме, в пестром клоунском балахоне, Дурова водворили в мрачный Моабит, из которого, как говорили, уже не возвращаются… Вспомнились мертвая тишина тюрьмы, белая клетка камеры, томительные, безнадежные дни и ночи… Испуганная, плачущая Тереза в поисках восьми тысяч марок для залога, под который шуцманы обещали выпустить до суда…
Но ведь какой каламбур!
ВИЛЬ-ГЕЛЬМ!
Хавронья лижет каску. Это, конечно, было гениально. А то, что нынче предлагал француз – куцая, пошловатая фильма с мартышкой-кайзером, – нет, это не интересно, это плоско. Ремесленная поделка. Пустячок. Да, главное, и не ново: братец Володечка, помнится, что-то подобное уже показывал.
– Нет, нет, мсье… мсье…
– Шорше, если позволите.
– Мсье Шорше, да, да… простите. Крайне сожалею, но…
Огорченному представителю фирмы «Патэ» ничего более не оставалось, как ретироваться из тесного, загроможденного всякими чудесами кабинета хозяина и перекочевать в гостиную, где им занялась Прекрасная Елена.
И тут он, черт возьми, преуспел.
Как Анатолий Леонидович ни отнекивался, «пустячок» с мартышкой и собачками был снят, все синематографы мира под бравурные галопы и веселенькие, спотыкающиеся полечки крутили картинку, и публика – ох, эта публика! – стонала от смеха. И все-таки…
Вся затея все-таки представлялась пустячком.
Каприз Прекрасной Елены был выполнен; фирма «Патэ» добилась своего, в ее сейфы потекли золотые ручейки; зрители хохотали над похождениями мартышки-кайзера. В малиновой ленте славы Анатолия Леонидовича прибавился еще один блестящий жетончик. И, казалось бы, на этом можно ставить точку, всё, комедия, как говорится, окончена.
Э-э, нет-с, милостивые государи! Отсюда-то именно и начиналось.
В искусстве он не терпел ничего раз навсегда утвержденного, застывшего, возвеличенного в чин непререкаемого совершенства, в образец. Венера Милосская, Рафаэль, Шекспир – ах-ах! О-о! – восклицательные знаки. Какая-то восторженная одурелость на лице при возглашении сих благоговейных ахов и охов.
Бывая в Париже, много раз ходил в великолепный Лувр на свиданье с безрукой красавицей, вглядывался пристально в ее чуть-чуть тронутую странной улыбкой слепую маску, в мощные мраморные телеса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26