Пока другие веселились, он погрузился в мучительные, потому что бесплодные, безрезультатные воспоминания-размышления, пьяные и сопровождаемые обильным потом, который катился по лицу. «О чем? Нет, зачем? При чем здесь Коты? Коты молодцы, они сделали свое дело, довели меня до Мудреца и ушли. Тогда несправедливо, что пьют только за меня, а Котов не. вспоминают, Надо сказать тост. А то без них бы ничего не вышло. Нет, но забыл я не это. Что-то еще. Чего-то я пока не сделал. Ладно, скажу пока о Котах, а тогда сразу вспомню и остальное».
Он встал, поднял руку, требуя внимания и видя обратившиеся к нему лица как бы в чужом сне или в кинофильме, будто они не в одной с ним комнате сидели. И подумал, что его восприятие мира как-то стало зависеть от этой комнаты, что он никак не сообразит чего-то важного, что за ее пределами. Поднявшись, он увидел неожиданно себя в темном окне, что было напротив него, и с любопятством посмотрел на себя чужого — краснолицего, потного, со слипшимися волосами и глуповатой самодовольной улыбкой, хотя и с мучительным вопросом в глазах:
— Друзья! Я хочу выпить за моих друзей, за тех, что собрались сейчас здесь, и за тех, кого сейчас нет с нами, — за Настоящих Котов, которые помогли мне, а потом — фьють — и исчезли неизвестно куда, унеся с собой тайну, зачем мне помогали, — он сел, попытался проглотить водку, налитую в рюмку, но проглотить удалось только половину содержимого, больше не принимал организм. Он увидел, как у собравшихся за столом людей в глазах промелькнул тот же мучительный вопрос, что и у него, то же недоумение, что они не могут на него ответить, а потом Саша махнул рукой, видимо, так и не найдя ответа, и попытался серьезностью тона скрыть отсутствие ответа:
— Мы преступно забыли Настоящих Котов, героев, которые помогли нашему другу. Не могу понять, откуда такая у нас забывчивость, хотя и извинить ее тоже не могу. Поэтому ура Котам!
— Ура — Котам! — услышал Борис общий нестройный возглас, донесшийся как будто издали, как будто со сцены театра, в котором он был всего лишь зритель. Его мутило, и лица качались перед глазами, то приближаясь, то удаляясь. Из этой туманной мути вдруг прояснилось лицо Ойле. Оно склонилось к нему.
Пойдем отсюда, Борис, — говорила она. Он растерянно оглянулся на остальных, как бы спрашивая, удобно ли ему покинуть компанию, да и не хотел он уходить, пока не удастся вспомнить, зачем он ходил к Мудрецу. Но Ойле настойчиво поднимала его за руку.
— Да угомонись ты, Милка, — сказал Саша.
— Во-первых, я не Милка, а Ойле, во-вторых, разве ты не видишь, что его что-то мучает, и, чтобы он успокоился, я хочу отвести его и положить отдохнуть. Пусть поспит.
— Ну вот, — сказал Саня, — вот тебе и раз — отдохнуть! Как же так! Ведь лежачие не пьют!..
— Замолчи, балаболка! Ойле правильно делает, — пьяный Саша, судя по голосу, вроде бы даже протрезвел.
Ойле все-таки удалось поднять его и вывести в коридор. Она прикрыла дверь в комнату, заглушив звуки голосов, а Борису показалось, что ему ватой заткнули уши, от тишины ему стало вдруг совсем плохо, и он, уже не стыдясь, почти обвис у нее на руках. Он уже был не в состоянии ни о чем думать.
— Боричка, ну приди в себя, ну, постарайся, — сквозь вату доходили ее слова. — Ну заложи два пальца в рот, тебе сразу легче станет.
Она подвела его к туалету; шатаясь, почти ничего не видя перед собой и думая только как бы ему не упасть, он вошел туда, придерживаясь за стены, наткнулся на унитаз, склонился над ним и едва он успел засунуть в рот пальцы, как у него началась мучительная рвота, сопровождавшаяся кашлем, насморком и слезами из глаз. Кровь прилила ему к голове, но, когда он поднялся, он почувствовал, что ему стало легче. Он спустил воду и вышел. Ойле отвела его в ванную, где он умылся, с удовольствием ощущая, как проходят кружение головы и тошнота. За всеми этими физиологическими процессами он совершенно забыл о своем вопросе, к самому себе обращенном.
* * *
Когда Борис, умытый и причесанный, посвежевший, хотя и стыдящийся своего первого пьяного унижения, вышел из ванной, Ойле ничего ему не сказала, не попрекнула (что с особенной благодарностью было им воспринято), молча взяла за руку и повела за собой.
Но не в комнату, где сидели гости, а в ту, что была ближе к входной двери. Комната была совсем небольшая, в ней едва помещалась тахта, у окна сбоку круглый стол с двумя стульями, да в углу зажженный камин. На столе стояла ваза с одним цветком розы, в камине с тихим шумом горели дрова, и красный свет от огня освещал розу, делая ее таинственной и еще более прекрасной, чем она была на самом деле; остальная часть комнаты оставалась в полумраке. Стену над тахтой покрывал большой ковер, закрывавший собой и тахту. В комнате было жарко и уютно.
Ойле оставила в покое его руку и подошла к окну. Она стояла молча, отражаясь в темном стекле, а Борис в растерянности не двигался с места, не зная, что сказать, что сделать, и не понимая, что она от него ждет. Ойле молчала, и он молчал тоже. Борису очень хотелось обнять и поцеловать Ойле, но он не знал, как к этому делу подступиться, как за него приняться. А она стояла и молчала, словно вынуждая его на разговор, на действие, на какой-то поступок. Но он молчал и не шевелился даже.
— Зачем же ты пришел сюда? — вдруг насмешливо спросила она, повернувшись к нему лицом. — Меня, как видишь, спасать не надо, а от Старухиного заклятья я и сама защитилась.
Она стояла такая красивая, кудлатая, стройная, насмешливая и влекущая, что Борис в ответ пожал плечами и, сам не понимая, как у него это получилось, подошел к ней, делая вид будто бы тоже хочет посмотреть в окно, но, подойдя ближе, неожиданно для себя самого, взял ее плечи и притянул к себе. Она не противилась, только с усмешкой смотрела ему в лицо, что же, дескать, дальше… Она была уже взрослая, ей было целых семнадцать лет, но и Борис за этот день чувствовал себя изрядно повзрослевшим, способным отважиться на многое. И он тогда еще теснее прижал ее к себе и принялся целовать в щеки, шею, нос, лоб, снова щеки, наконец, губы… И тогда она ответила на его поцелуй, руки ее обвились вокруг его шеи, она гладила его по плечам, ерошила волосы на затылке, и непонятно как они очутились на тахте, обнимая и целуя друг друга и ничего при этом не говоря, ни слова. Борис никогда раньше не подозревал, что, оказывается, такое пустое занятие, как объятия и поцелуи, может так плотно заполнить время, что оно не кажется растрачиваемым зря. Они по-прежнему ничего почти не говорили, только раз, слегка опомнившись, Борис спросил:
— А что подумают твои гости?
— Не волнуйся, — пробормотала она, не глядя ему в лицо и прижавшись к его плечу, — мои друзья меня любят, никто нас не потревожит, не волнуйся.
И снова потекли не то минуты, не то часы, не то даже и дни, конца которым не предвиделось и которые сливались в сладостное сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Он встал, поднял руку, требуя внимания и видя обратившиеся к нему лица как бы в чужом сне или в кинофильме, будто они не в одной с ним комнате сидели. И подумал, что его восприятие мира как-то стало зависеть от этой комнаты, что он никак не сообразит чего-то важного, что за ее пределами. Поднявшись, он увидел неожиданно себя в темном окне, что было напротив него, и с любопятством посмотрел на себя чужого — краснолицего, потного, со слипшимися волосами и глуповатой самодовольной улыбкой, хотя и с мучительным вопросом в глазах:
— Друзья! Я хочу выпить за моих друзей, за тех, что собрались сейчас здесь, и за тех, кого сейчас нет с нами, — за Настоящих Котов, которые помогли мне, а потом — фьють — и исчезли неизвестно куда, унеся с собой тайну, зачем мне помогали, — он сел, попытался проглотить водку, налитую в рюмку, но проглотить удалось только половину содержимого, больше не принимал организм. Он увидел, как у собравшихся за столом людей в глазах промелькнул тот же мучительный вопрос, что и у него, то же недоумение, что они не могут на него ответить, а потом Саша махнул рукой, видимо, так и не найдя ответа, и попытался серьезностью тона скрыть отсутствие ответа:
— Мы преступно забыли Настоящих Котов, героев, которые помогли нашему другу. Не могу понять, откуда такая у нас забывчивость, хотя и извинить ее тоже не могу. Поэтому ура Котам!
— Ура — Котам! — услышал Борис общий нестройный возглас, донесшийся как будто издали, как будто со сцены театра, в котором он был всего лишь зритель. Его мутило, и лица качались перед глазами, то приближаясь, то удаляясь. Из этой туманной мути вдруг прояснилось лицо Ойле. Оно склонилось к нему.
Пойдем отсюда, Борис, — говорила она. Он растерянно оглянулся на остальных, как бы спрашивая, удобно ли ему покинуть компанию, да и не хотел он уходить, пока не удастся вспомнить, зачем он ходил к Мудрецу. Но Ойле настойчиво поднимала его за руку.
— Да угомонись ты, Милка, — сказал Саша.
— Во-первых, я не Милка, а Ойле, во-вторых, разве ты не видишь, что его что-то мучает, и, чтобы он успокоился, я хочу отвести его и положить отдохнуть. Пусть поспит.
— Ну вот, — сказал Саня, — вот тебе и раз — отдохнуть! Как же так! Ведь лежачие не пьют!..
— Замолчи, балаболка! Ойле правильно делает, — пьяный Саша, судя по голосу, вроде бы даже протрезвел.
Ойле все-таки удалось поднять его и вывести в коридор. Она прикрыла дверь в комнату, заглушив звуки голосов, а Борису показалось, что ему ватой заткнули уши, от тишины ему стало вдруг совсем плохо, и он, уже не стыдясь, почти обвис у нее на руках. Он уже был не в состоянии ни о чем думать.
— Боричка, ну приди в себя, ну, постарайся, — сквозь вату доходили ее слова. — Ну заложи два пальца в рот, тебе сразу легче станет.
Она подвела его к туалету; шатаясь, почти ничего не видя перед собой и думая только как бы ему не упасть, он вошел туда, придерживаясь за стены, наткнулся на унитаз, склонился над ним и едва он успел засунуть в рот пальцы, как у него началась мучительная рвота, сопровождавшаяся кашлем, насморком и слезами из глаз. Кровь прилила ему к голове, но, когда он поднялся, он почувствовал, что ему стало легче. Он спустил воду и вышел. Ойле отвела его в ванную, где он умылся, с удовольствием ощущая, как проходят кружение головы и тошнота. За всеми этими физиологическими процессами он совершенно забыл о своем вопросе, к самому себе обращенном.
* * *
Когда Борис, умытый и причесанный, посвежевший, хотя и стыдящийся своего первого пьяного унижения, вышел из ванной, Ойле ничего ему не сказала, не попрекнула (что с особенной благодарностью было им воспринято), молча взяла за руку и повела за собой.
Но не в комнату, где сидели гости, а в ту, что была ближе к входной двери. Комната была совсем небольшая, в ней едва помещалась тахта, у окна сбоку круглый стол с двумя стульями, да в углу зажженный камин. На столе стояла ваза с одним цветком розы, в камине с тихим шумом горели дрова, и красный свет от огня освещал розу, делая ее таинственной и еще более прекрасной, чем она была на самом деле; остальная часть комнаты оставалась в полумраке. Стену над тахтой покрывал большой ковер, закрывавший собой и тахту. В комнате было жарко и уютно.
Ойле оставила в покое его руку и подошла к окну. Она стояла молча, отражаясь в темном стекле, а Борис в растерянности не двигался с места, не зная, что сказать, что сделать, и не понимая, что она от него ждет. Ойле молчала, и он молчал тоже. Борису очень хотелось обнять и поцеловать Ойле, но он не знал, как к этому делу подступиться, как за него приняться. А она стояла и молчала, словно вынуждая его на разговор, на действие, на какой-то поступок. Но он молчал и не шевелился даже.
— Зачем же ты пришел сюда? — вдруг насмешливо спросила она, повернувшись к нему лицом. — Меня, как видишь, спасать не надо, а от Старухиного заклятья я и сама защитилась.
Она стояла такая красивая, кудлатая, стройная, насмешливая и влекущая, что Борис в ответ пожал плечами и, сам не понимая, как у него это получилось, подошел к ней, делая вид будто бы тоже хочет посмотреть в окно, но, подойдя ближе, неожиданно для себя самого, взял ее плечи и притянул к себе. Она не противилась, только с усмешкой смотрела ему в лицо, что же, дескать, дальше… Она была уже взрослая, ей было целых семнадцать лет, но и Борис за этот день чувствовал себя изрядно повзрослевшим, способным отважиться на многое. И он тогда еще теснее прижал ее к себе и принялся целовать в щеки, шею, нос, лоб, снова щеки, наконец, губы… И тогда она ответила на его поцелуй, руки ее обвились вокруг его шеи, она гладила его по плечам, ерошила волосы на затылке, и непонятно как они очутились на тахте, обнимая и целуя друг друга и ничего при этом не говоря, ни слова. Борис никогда раньше не подозревал, что, оказывается, такое пустое занятие, как объятия и поцелуи, может так плотно заполнить время, что оно не кажется растрачиваемым зря. Они по-прежнему ничего почти не говорили, только раз, слегка опомнившись, Борис спросил:
— А что подумают твои гости?
— Не волнуйся, — пробормотала она, не глядя ему в лицо и прижавшись к его плечу, — мои друзья меня любят, никто нас не потревожит, не волнуйся.
И снова потекли не то минуты, не то часы, не то даже и дни, конца которым не предвиделось и которые сливались в сладостное сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71