Со мной они не говорят о прошлом – стесняются. Но я знаю их истории из твоих песен – например, из песни об одной из многочисленных попыток твоего друга совершить побег. Ему за это и добавляли каждый раз срок до того, что ему надо было бы быть бессмертным, чтобы до конца отсидеть его.
Группа из пятидесяти заключенных ушла на лесоповал довольно далеко от лагеря, стерегли их только трое вооруженных солдат с овчарками на поводках, и твой друг решает рискнуть. В бесконечной тайге, растянувшейся на тысячи километров, почти невозможно выжить, и охранникам это отлично известно. Видимо, поэтому они и не особенно ищут сбежавших. Надо только спрятаться в снегу и выждать время.
Твой друг видит, как пытается бежать один из его товарищей. Но его заметили, охрана кричит, спускает собак. Человек выпрямляется, делает несколько прыжков, свистит пуля, он заваливается совсем рядом от того места, где прячется твой друг – у него размозжен череп. Собаки бросаются на труп, начинают слизывать мозг и так возбуждены кровью, что не чувствуют присутствия живого человека. Стражники уволакивают тело за телом, оставляя на снегу кровавый след, по которому идут собаки, опустив вниз морды. Твоему другу удается продержаться несколько дней в этой ледяной пустыне, но потом его снова хватают, полумертвого от холода.
Другой рассказанный им случай из лагерной жизни не приснится и в кошмарном сне. Троим заключенным удается обмануть бдительность охраны. Они хорошо подготовились – у них есть ножи, еда, теплая одежда. Самый пожилой из них встретился в лагере с собственным сыном, которого не видел много лет. По иронии судьбы, он проклял этого сына, узнав от вновь прибывающих в лагерь, что тот работает в органах. И вот они оба – заключенные. Так часто случалось в те странные времена: палачи сидели вместе с жертвами, и ужас каждого дня стирал прошлое, они становились ближе, один – потому что начинал вдруг понимать, что натворил, другой – потому что видел бывшего мучителя в свею очередь униженным и избитым, доведенным до животного состояния, – и тогда проходила злоба, и жертве становилось жаль палача.
И потом, такая связь между ними давала все-таки этим людям без будущего хотя бы общее прошлое.
Примирившиеся отец и сын идут друг за другом, третий беглец – почти мальчик. Три поколения вязнут в бесконечном пространстве. Еда кончилась, они пробуют охотиться, но дичь здесь редка, а ножи – не самое удачное оружие для охоты. Глубокий снег мешает бежать, и три человека, ослабев, даже не стараются поймать редких зверьков. с которыми они вдруг сталкиваются в таежных зарослях. Отец, чувствуя приближение конца, заставляет двух молодых людей поклясться, что, когда он умрет, они разрежут его на куски и будут есть его мясо – «чтобы выжить и свидетельствовать», – говорит он. Старик умирает на руках у сына, успокоенный торжественной клятвой.
Они выжили, но свидетельствовать не смогли. Их ночи отравлены кошмарами, а дни навсегда переполнены ненавистью к слепой системе, которая сделала из них людоедов.
Был побег на рывок -
Наглый, глупый, дневной.
Вологодского – с ног
И – вперед головой.
И запрыгали двое,
В такт сопя на бегу,
На виду у конвоя
Да по пояс в снегу.
Положен строй в порядке образцовом,
И взвыла «Дружба» – старая пила,
И осенили знаменьем свинцовым
С очухавшихся вышек три ствола.
Все лежали плашмя,
В снег уткнули носы,
А за нами двумя -
Бесноватые псы.
Девять граммов горячие,
Как вам тесно в стволах!
Мы на мушках корячились.
Словно как на колах.
Нам – добежать до берега, до цели,
Но свыше – с вышек – все предрешено.
Там у стрелков мы дергались в прицеле
Умора просто, до чего смешно.
Вот бы мне посмотреть,
С кем отправился в путь,
С кем рискнул помереть,
С кем затеял рискнуть..
Где-то виделись будто.
Чуть очухался я,
Прохрипел: "Как зовут-то?
И какая статья?"
Но поздно, зачеркнули его пули
Крестом – затылок, пояс, два плеча.
А я бежал и думал: «Добегу ли?» -
И даже не заметил сгоряча.
Я к нему, чудаку, -
Почему, мол, отстал?
Ну, а он – на боку
И мозги распластал.
Пробрало – телогрейка
Аж просохла на мне.
Лихо бьет трехлинейка.
Прямо как на войне.
Как за грудки, держался я за камни,
Когда собаки близко – не беги.
Псы покропили землю языками
И разбрелись, слизав его мозги.
Приподнялся и я,
Белый свет стервеня,
И гляжу – кумовья
Поджидают меня.
Пнули труп: "Сдох, скотина,
Нету проку с него.
За поимку – полтина,
А за смерть – ничего ".
И мы прошли гуськом перед бригадой,
Потом – за вахту, отряхнувши снег.
Они – обратно в зону, за наградой,
А я – за новым сроком за побег.
Я сначала грубил,
А потом перестал.
Целый взвод меня бил -
Аж два раза устал.
Зря пугают тем светом -
Тут – с дубьем, там с кнутом.
Врежут там – я на этом.
Врежут здесь – я на том
А в промежутках – тишина и снеги,
Токуют глухари, да бродит лось
И снова вижу я себя в побеге,
Да только вижу, будто удалось.
Надо б нам вдоль реки, -
Он был тоже не слаб.
Чтоб людям не с руки,
А собакам – не с лап.
Вот и сказке конец,
Зверь бежал на ловца
Снес, как срезал,
Беглецу пол-лица.
Я гордость под исподнее упрятал,
Видал, как пятки лижут гордецы.
Пошел лизать я раны в изолятор -
Не зализал, и вот они, рубцы.
Все взято в трубы, перекрыты краны,
Ночами только воют и скулят.
Но надо, надо сыпать соль на раны.
Чтоб лучше помнить. Пусть они болят.
Мы в Париже, это семьдесят восьмой год. Я смотрю по телевизору передачу об охоте на волков с вертолета. В фильме, снятом в Сибири, показано, как уничтожают стаю волков.
Обезумевшие животные стараются зарыться в снег, поднимают искаженные отчаянием морды к ревущим машинам, откуда дождем льется смерть. Вскоре снег покрывается длинными кровавыми дорожками. Почти никто не уцелел в этой бойне.
По телефону я пересказываю тебе фильм. Ночью ты пишешь песню «Охота с вертолета» – продолжение и в каком-то смысле заключение «Охоты на волков».
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный Сезам,
Появились стрелки, на помине легки, -
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла в две руки, в две руки.
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап,
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, -
Тоже в страхе взопрел – и прилег, и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал.
Зря мы любим ее, однолюбы.
А у смерти – красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу -
Псам еще не намылены холки.
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55