- Помню. Что же, я расшибся?
- Нет; вы только получили большое сотрясение.
- Кто спас мне жизнь?
- Конечно, тот, кто вам дал ее.
- Но я помню ваше лицо...
- Я был там.
- Кто же вы?.. Как ваше имя?
- Мое имя Филипп.
- О, вы Кольберг!
- Я Кольберг, я тот, которого мать ваша считает своим другом, но теперь пока это все: пока более ни слова. Слушайте меня: мы здесь одни, во всем имении нет ни хозяина, ни управителя, ни Лаптева, который привел вас; все они разъехались кто куда: я один ждал вас и дождался. За все это я попрошу у вас повиновения.
- Я должен повиноваться.
- Да; и она так хочет... она этого даже просила.
- Вы получили письмо от матушки?
- Да.
- Нельзя ли его видеть?
- Нет; его нельзя видеть, - отвечал Кольберг, - и вы должны не повторять этой просьбы до тех пор, когда я сам найду нужным это исполнить.
XXXVI
Он не скоро это исполнил - и зачем он исполнил это? О, сколько было бы лучше, если бы я никогда не узнал того, что сделалось с теми, кого любил я, в мое отсутствие.
С этой поры я видел Кольберга всякий день - и, глядя на его вдохновенное лицо, думал:
"Что за тайна связывает этого человека с моею матерью: может быть, она его любила, когда еще не была женою моего отца; может быть, он о сю пору ее любит".
- Господин Кольберг! - спросил я его однажды, когда мы сидели вдвоем: я читал книгу, а он рисовал карандашом эскиз будущей картины.
Он обернулся.
- Знаете, что я хочу вас спросить?
- Нет, не знаю.
- Не будет ли на этой картине, которую вы сочиняете, лицо моей матери?
- Будет.
- Зачем вы его так часто рисуете?
- Потому, что оно прекрасно.
И он положил карандаш и закрыл руками глаза.
- Господин Кольберг! - продолжал я.
- Спрашивайте.
- Как это было?
- Что?
- Maman и вы...
Он рассказал мне странную историю, в которой сам играл роль жалкую, а моя мать, по обыкновению, святую и миссионерскую: он был дерптский студент, бурш, кутила и демократ; мать - христианка. Он был происхождения ничтожного; она - баронесса. Он за нее сватался - ему отказали, - он не переставал ее любить, искал забвения в искусстве, искал смерти на баррикадах, и остался жив для того, чтобы встретить ее вдовою. Он снова предложил ей руку и снова получил отказ, но на этот раз уже не от ее родителей, а от нее самой.
- И вы знаете, кто этому был виноват? - заключил он, - виновник всего этого вы.
- Я!
- Да; она отвечала мне: "И половина сердца не может отвечать целому, а мое целое принадлежит все моему сыну". Взамен любви она предложила мне свою дружбу, и я жил ею, но когда ее не стало, я буду жито любовью к вам!
- Кого не стало? - вскрикнул я.
- Кого!.. дружбы, - отвечал Кольберг, по-видимому, совершенно спокойно, но я видел, что он лжет, и спросил:
- Разве вы поссорились с maman?
- Да, мы разладили.
- На чем?
- Я вам это скажу завтра.
Я с нетерпением ждал этого завтра и не знал, как начать, но Кольберг предупредил меня сам и довольно грубо; он сказал мне:
- Вы теперь достаточно сильны, чтобы узнать о том, что случилось...
- С maman!
- Нет; с девушкою, которую зовут...
- Христя!
- Да.
- Что с нею?
- Ровно ничего.
- Как это?
- Ее больше нет.
- Она умерла?
- Умерла. Хотите прочесть об этом?
- Очень хочу.
И я взял из его рук письмо maman от довольно давней уже даты и прочел весть, которая меня ошеломила. Maman, после кратких выражений согласия с Кольбергом, что "не все в жизни можно подчинить себе", справедливость этого вывода применяет к Христе, которая просто захотела погибнуть, и погибла. Суть дела была в том, что у Христи явилось дитя, рождение его было неблагополучно - и мать и ребенок отдали богу свои чистые души.
"Я укоряю себя за эту девушку, - писала maman, - я слишком высоко подняла в ней тон - и это ее сгубило. Принимая вещи обыденнее, она была бы счастливее, и..."
Тут что-то было далее, но Кольберг, следивший за моим чтением, вынул на этом месте из моих рук письмо и сказал:
- Остальное к делу не идет.
Я совсем оправился и стал собираться домой. Кольберг возвращался в Петербург. Мы расстались в городе очень дружно - и на прощание он взял с меня слово, что если мне когда-нибудь понадобится друг, то я не стану искать никого другого, кроме его. Я дал ему это слово.
- А на дорогу совет, - добавил он, - не поднимайте очень высоко тона...
- Не понимаю, - говорю.
- Берите жизнь попроще, а то спутаетесь и других спутаете. Я пострадал от этого, - смотрите вы не пострадайте, - зато и выработал себе консерв.
- Какой консерв?
- Морали: я согласен, что не делать того другому, чего себе не желаешь - мало; слова нет, что мало, потому что это одно отрицание зла, но не добро, - а вот как: faites се que vous voulez qu'on vous fasse поступайте так, как бы вы хотели, чтобы с вами поступали - франц. - и больше этого ничего не нужно. Прощайте.
Я ехал благополучно до самого Киева и уже переменял лошадей на последней станции, как вдруг смотритель мне подал пакет. Я взглянул на адрес и узнал руку Кольберга, а распечатав, нашел то же материно письмо, которое уже было в моих руках и не дочитано на букве "и".
"Дочитайте!" - подписал на нем Кольберг.
"Принимая вещи обыденнее, она могла бы быть счастливее, и это приложимо ко многим. Я часто думаю, что в христианском мире установился несколько неправильный взгляд на нашу собственную жизнь: отчего, изводя себя по мелочам ради той или другой идеи, мы не вправе делать того же самого en gros в большом, в крупном - франц.? Я этою решительно не понимаю: те, которые клали под топор свою голову за какую-нибудь высокую идею, разве в сущности не те же самоубийцы? Если сохранение жизни важнее всего, то они должны были ее сохранить, и тогда у нас не было бы тех идеалистов, которыми хвалится и ими живет, не доходя до крайней низости, весь род человеческий. Не укоряйте меня, мой друг, что все эти мысли приходят мне, когда я думаю о моем сыне: он теперь прожил уже срок своего наказания, получает чин и был бы свободен: он бы уехал к вам, вы бы открыли дорогу его художественному развитию, между тем как со мною он погибнет здесь среди удушливой атмосферы канцелярской, но почем знать - может быть, со временем сживется с нею и позабудет все, что я старалась в него вдохнуть... Эта мысль не дает мне покоя, и я чувствую, что я с нею не справлюсь: мое счастье развязать ему крылья и благословить его полет, искупив свое самовластие над собою карою, какой буду заслуживать".
Внизу этого рукою Кольберга было отмечено: "С тех пор писем не было".
Вы можете вообразить, в какое состояние пришел я, прочитав это письмо! Вообразите же другое мое состояние, когда я, входя в свою квартиру, не встретил моей матери... Я не спросил никакого объяснения у нашей служанки и бросился к Альтанскому.
Это был вечер: старик сидел дома, все в том же кресле, и в том же халате, и за теми же классиками.
- А, друг мой! это ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54