Ломаю конверт и достаю грязноватый листок, на котором начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: "осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен), лежал я всё время в обложной болезни с нутренностями в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши чёрного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения. А потому прибегаю к вашему благородию как к командеру за помощью нет ли в царстве вашего благородия столько милосердных денежек на выкуп моего благословения для обуви ног, за что вашему благородию всё воздаст бог в день страшного своего пришествия, а я, в ожидании всей вашей ко мне благоволении, остаюсь по гроб жизни вашей роты рядовой солдат, Семеон Мамашкин".
Тем и кончилась страница "секрета", но я был так благоразумен, что, несмотря на подпись, заключающую письмо, перевернул листок и на следующих его страницах нашёл настоящий "секрет". Пишет мне далее господин Мамашкин нижеследующее:
"А что у нас от жидов по службе, через их падение начался обегдот и вашему благородию есть опасение, что через то может последовать портёж по всей армии, то я могу все эти кляверзы уничтожить".
Прочёл я ещё это письмо, и, сам не знаю почему, оно мне показалось серьёзным.
Только немало меня удивило, что я всех своих солдат отлично знаю и в лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал - тоже не помню. Но как раз в это время заходит ко мне Полуферт и напоминает мне, что это тот самый солдатик, который, выполоскав на реке свои белые штаны, надел их на плечи и, встретясь с становихою, сделал ей реверанс и сказал: "кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку". За это мы его в успокоение штатских властей посекли, а потом он, от какого-то другого случая был болен и лежал в лазарете.
Впрочем, Полуферт рекомендовал мне этого Мамашкина как человека крайне легкомысленного.
- Муа же ле коню бьен, - говорил Полуферт; - сет бет Мамашкин: он у меня в взводе и, - ву саве, - иль мель боку, и всё просит себе "хлеба насупротив человеческого положения".
- Пришлите его, пожалуйста, ко мне; я хочу его видеть.
- Не советую, - говорит Полуферт.
- А почему?
- Пар се ке же ву ди - иль мель боку.
- Ну, "мель" не "мель", а я его хочу выслушать. И с этим кликнул вестового и говорю:
- Слетай на одной ноге, братец, в роту, позови ко мне из второго взвода рядового Мамашкина.
А вестовой отвечает:
- Он здесь, ваше благородие.
- Где здесь?
- В сенях, при кухне, дожидается.
- Кто же его звал?
- Не могу знать, ваше благородие, сам пришёл, - говорит, будто известился в том, что скоро требовать будут.
- Ишь, - говорю, - какой торопливый, времени даром не тратит.
- Точно так, - говорит, - он уже щенка вашего благородия чистым дёгтем вымазал и с золой отмыл.
- Отлично, - думаю, - я всё забывал приказать этого щенка отмыть, а мосье Мамашкин сам догадался, значит - практик, а не то что "иль мель боку", и я приказал Мамашкина сейчас же ввести.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Входит этакий солдатик чистенький, лет двадцати трех-четырех, с маленькими усиками, бледноват немножко, как бывает после долгой болезни, но карие маленькие глазки смотрят бойко и сметливо, а в манере не только нет никакой робости, а, напротив, даже некоторая простодушная развязность.
- Ты, - говорю, - Мамашкин, есть очень сильно желаешь?
- Точно так, - отвечает, - очень сильно желаю.
- А все-таки нехорошо, что ты родительское благословение проел.
- Виноват, ваше благородие, удержаться не мог, потому дают, ваше благородие, всё одну булочку да несносный суп.
- А всё же, - говорю, - отец тебя не похвалит.
Но он меня успокоил, что у него нет ни отца, ни матери.
- Тятеньки, - говорит, - у меня совсем и в заводе не было, а маменька померла, а сапоги прислал целовальник из орловского кабака, возле которого Мамашкин до своего рекрутства калачи продавал. Но сапоги были важнейшие: на двойных передах и с поднарядом.
- А какой, - говорю, - ты мне хотел секрет сказать об обегдоте?
- Точно так, - отвечает, а сам на Полуферта смотрит.
Я понял, что, по его мнению, тут "лишние бревна есть", и без церемонии послал Полуферта исполнять какое-то порученьишко, а солдата спрашиваю:
- Теперь можешь объяснить?
- Теперь могу-с, - отвечает: - евреи в действительности не по природе падают, а делают один обегдот, чтобы службы обежать.
- Ну, это я и без тебя знаю, а ты какое средство против их обегдота придумал?
- Всю их хитрость, ваше благородие, в два мига разрушу.
- Небось, как-нибудь ещё на иной манер их бить выдумал?
- Боже сохрани, ваше благородие! решительно без всякого бойла; даже без самой пустой подщёчины.
- То-то и есть, а то они уже и без тебя и в хвост и в голову избиты... Это противно.
- Точно так, ваше благородие, - человечество надо помнить: я, рассмотрев их, видел, что весь спинкой календарь до того расписан, что открытку поднять невозможно. Я оттого и хочу их сразу от всего страданья избавить.
- Ну, если ты такой добрый и надеешься их без битья исправить, так говори, в чём твой секрет?
- В рассуждении здравого рассудка.
- Может быть, голодом их морить хочешь?
Опять отрицается.
- Боже, - говорит, - сохрани! пускай себе что хотят едят: хоть свой рыбный суп, хоть даже говяжий мыштекс, - что им угодно.
- Так мне, - говорю, - любопытно: чем же ты их хочешь донять?
Просит этого не понуждать его открывать, потому что так уже он поладил сделать всё дело в секрете. И клянётся, и божится, что никакого обмана нет и ошибки быть не может, что средство его верное и безопасное. А чтобы я не беспокоился, то он кладёт такой зарок, что если он нашу жидовскую кувыркаллегию уничтожит, то ему за это ничего, окромя трех гривенников на выкуп благословенных сапогов не нужно, "а если повторится опять тот самый многократ, что они упадут", то тогда ему, господину Мамашкину, занести в спинной календарь двести палок.
Пари, как видите, для меня было совсем беспроигрышное, а он кое-чем рисковал.
Я задумался и, как русский человек, заподозрил, что землячок какою ни на есть хитростью хочет с меня что-то сорвать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Посмотрел я на Мамашкина в упор и спрашиваю:
- Что же тебе, может быть, расход какой-нибудь нужен?
- Точно так, - говорит, - расход надо беспременно.
- И большой?
- Очень, ваше благородие, значительный.
Ну, лукавь, думаю, лукавь, - откройся скорее, - на сколько ты замахнулся отца-командира объегорить.
- Хорошо, - говорю, - я тебе дам сколько надо, - и для вящего ему соблазна руку к кошельку протягиваю, но он заметил мое движение и перебивает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9