Каждый раз, когда её забирали из моего пространства, я терял её и радость её обретения мною была незначительной в сравнении с потерей.
Как люди, приходившие туда иногда были одинаковыми, как были одинаковы они все, так были похожи, сакраментально похожи дни, останавливающиеся в этом доме. Я не могу сказать, сколько было их - дней моего безумства. Не потому, что не считал - считал, просто не помню. Мы жили в этом доме уже больше года и почему-то я ясно запомнил последний день моего пребывания, оказавшийся чрезвычайно коротким к тому же. Я помню его ясно, так же, как и первый день из моей жизни там. Всё находящее между ними - месиво из картинок, вспышек, лиц тех, кто наслаждался Эсфирь, её глаз, её волос, тело, Ридо - всё заплакано - слёз моих было больше, чем всего остального.
А теперь я расскажу (и скорее всего, самому себе), как нелепо всё закончилось, а это должно было закончиться. По какой-то случайности, я приложил немало усилий к этому, а если прямо - то всё закончил я один. Всё прекратилось также внезапно, как началось, также всё прекратилось и началось по моему желанию. Желание - это, пожалуй, причина моего тления. Я ведь сам навязался туда, я сам хотел туда попасть и тела, которые станут доступными мне, я считал самым важным, что может быть для меня. Каким бесповоротно другим был я и как вывернуто я изменился. Я думаю, ещё больше мог измениться любой, если бы пришлось ему оказаться вместо меня в последний день моей несвободы, а я и сейчас остался изменённым только Эсфирь и тем, что было рядом с ней. Я уверен, что любовь к ней, а не жалость к себе могла заставить меня сделать то, что я сделал.
В тот день с самого утра Ридо пил. Пил грязно и много и грязно-много. Он ещё держался на ногах, в отличии от охранника, который давно уже находился в прострации - частое явление - здоровый детина теряет сознание от детской дозы спиртного. Ридо был даже бодрым.
Окончание будет быстрым. Даже слишком быстром для обладания им права быть на бумаге. В комнате, где нас всегда запирали, был я и была Эсфирь. Никого больше не было - Аннах, Метте, Техаамана и Аполлос, догадываюсь, опять где-нибудь устроили свою привычную оргию, от каждого моего взгляда на очередной пример которой мне было сначала основательно противно, а потом также основательно смешно, как и от любой другой сценой механической любви с серьёзными и счастливыми лицами. Мы были вдвоём с Эсфирь, мы были вдалеке от них. Мои руки - в её волосах, её лицо - в её коленях, как всегда. Мы были обняты и мы молчали. Сейчас мне я считаю, что такое наше соединение тел было одним и незаконченным, прерываемым всем и всеми и всегда восстанавливаемым.
В одну из секунд нашего молчания в комнату вплелся Ридо - пьяный и решительный. Он очень сильно оттолкнул меня от неё. Я не знаю, почему он решился на это. По моим соображения, в его сексуальных вкусах были крупноформные вульгарные блондинки с длинными ногтями. Вероятно, алкоголь так подействовал на него - его врожденный инстинкт сработал с объяснимой быстрой. Он как-то быстро оказался - разжёванное слово - насилующим Эсфирь, прижимая к полу своим телом и своими движениями привыкшую не сопротивляться девочку.
Я мог бы написать, что почувствовал в этом момент нечто особенное. Нет, ничего не было. Я просто осознал, что сейчас я сделаю то, что давно хотел. И я был уверен, что сделаю это, был уверен так, как будто уже сделал.
Все следующее - просто. Я взял валяющуюся такой же пьяной его камеру, взял за кожаный её ремешок и как библейский Давид, подтверждающий её библейское имя, начал раскручивать её в воздухе. Я слушал стоны воздуха, ставшие вторыми стонами в этой комнате после стонов Ридо, до тех пор, пока не почувствовал, что ему будет достаточно. С этой крутящейся ненавистью в руке я подошёл близко к ним, к Ридо и Эсфирь. Со страхом задёть её я отдал его голове один удар его же камеры. Мне это всегда виделось замедленной съёмкой - то, как его мозги вылетали из его разбитого и смещённого черепа, то, как они шлёпались о прозрачные стенки моего восприятия и как с неохотой стекали по ним. Я убил его и это было одним из наипростейших совершённых мною действий. "Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы"? Вряд ли.
Затем я совершенно спокойно подошёл к валяющемуся охраннику, которого мне пришлось ещё и поискать, и таким же образом даже во сне его ухмыляющейся голове досталась от меня смерть. Всё. Я сделал то, что хотел.
Когда вернулся в комнату к Эсфирь я увидел её сидящей на полу, на голых её ногах лежал мертвый Ридо. Отсутствующая большей частью голова лежала по её левую сторону, ноги - как ни странно, по правую. Большая кровавая мразь. Она встала, убрав ноги из под него, подошла ко мне.
Она смотрела мне в глаза - "Что же ты сделал, я же любила его". Раньше я не верил, что от остроты полученных чувств люди могут потерять свои собственные. Эсфирь показала мне это - обычно, если логически рассуждать, взяв за основу добрую сотню произвольных романов, при такой ситуации у Эсфирь должны были бы быть слёзы, ужас на лице, ярость, ещё что-то. Но ничего не было. "Что же ты сделал, я же любила его". Больше я не слышал от неё ничего. Больше я её не видел - я вышел из этого дома, спокойный и рассудительный. Через две недели, грязный и оборванный, я пришёл к дверям своего дома, после полутора лет отсутствия там. За две недели я успел выдумать правдоподобную историю, так никому и не рассказав, где я это время был и что я там делал. Я вернулся совсем другим, но хорошо это скрывшим.
Так долго продолжалось и так быстро закончилось время моего основательного рабства, из которого я не вышел свободным, а так и остался рабом, только рабство моё стало более тонким, более пленительным и просачивающимся, рабством воспоминаний.
Я написал это исключительно в технических целях - это было поводом, чтобы заставить себя искренне возможно вспомнить всё, что долгое время существовало на стенках моей памяти, чтобы вернуть себя в то время, когда я был рядом с той, которую любил. Есть, правда, ещё одна только что вспомненная деталь. Во мне случайно возник вопрос, а что было на плёнке в камере, когда я убивал ей Ридо и охранника. Ответ я узнал незамедлительно я вспомнил, что за день до этого он фотографировал Эсфирь - тридцать шесть кадров, которые лежат под моим взглядом. Они - единственное, чем обладаю я из материального подтверждения существования в моей жизни Эсфирь. Единственное и огромное, что осталось у меня от неё.
Конец
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Как люди, приходившие туда иногда были одинаковыми, как были одинаковы они все, так были похожи, сакраментально похожи дни, останавливающиеся в этом доме. Я не могу сказать, сколько было их - дней моего безумства. Не потому, что не считал - считал, просто не помню. Мы жили в этом доме уже больше года и почему-то я ясно запомнил последний день моего пребывания, оказавшийся чрезвычайно коротким к тому же. Я помню его ясно, так же, как и первый день из моей жизни там. Всё находящее между ними - месиво из картинок, вспышек, лиц тех, кто наслаждался Эсфирь, её глаз, её волос, тело, Ридо - всё заплакано - слёз моих было больше, чем всего остального.
А теперь я расскажу (и скорее всего, самому себе), как нелепо всё закончилось, а это должно было закончиться. По какой-то случайности, я приложил немало усилий к этому, а если прямо - то всё закончил я один. Всё прекратилось также внезапно, как началось, также всё прекратилось и началось по моему желанию. Желание - это, пожалуй, причина моего тления. Я ведь сам навязался туда, я сам хотел туда попасть и тела, которые станут доступными мне, я считал самым важным, что может быть для меня. Каким бесповоротно другим был я и как вывернуто я изменился. Я думаю, ещё больше мог измениться любой, если бы пришлось ему оказаться вместо меня в последний день моей несвободы, а я и сейчас остался изменённым только Эсфирь и тем, что было рядом с ней. Я уверен, что любовь к ней, а не жалость к себе могла заставить меня сделать то, что я сделал.
В тот день с самого утра Ридо пил. Пил грязно и много и грязно-много. Он ещё держался на ногах, в отличии от охранника, который давно уже находился в прострации - частое явление - здоровый детина теряет сознание от детской дозы спиртного. Ридо был даже бодрым.
Окончание будет быстрым. Даже слишком быстром для обладания им права быть на бумаге. В комнате, где нас всегда запирали, был я и была Эсфирь. Никого больше не было - Аннах, Метте, Техаамана и Аполлос, догадываюсь, опять где-нибудь устроили свою привычную оргию, от каждого моего взгляда на очередной пример которой мне было сначала основательно противно, а потом также основательно смешно, как и от любой другой сценой механической любви с серьёзными и счастливыми лицами. Мы были вдвоём с Эсфирь, мы были вдалеке от них. Мои руки - в её волосах, её лицо - в её коленях, как всегда. Мы были обняты и мы молчали. Сейчас мне я считаю, что такое наше соединение тел было одним и незаконченным, прерываемым всем и всеми и всегда восстанавливаемым.
В одну из секунд нашего молчания в комнату вплелся Ридо - пьяный и решительный. Он очень сильно оттолкнул меня от неё. Я не знаю, почему он решился на это. По моим соображения, в его сексуальных вкусах были крупноформные вульгарные блондинки с длинными ногтями. Вероятно, алкоголь так подействовал на него - его врожденный инстинкт сработал с объяснимой быстрой. Он как-то быстро оказался - разжёванное слово - насилующим Эсфирь, прижимая к полу своим телом и своими движениями привыкшую не сопротивляться девочку.
Я мог бы написать, что почувствовал в этом момент нечто особенное. Нет, ничего не было. Я просто осознал, что сейчас я сделаю то, что давно хотел. И я был уверен, что сделаю это, был уверен так, как будто уже сделал.
Все следующее - просто. Я взял валяющуюся такой же пьяной его камеру, взял за кожаный её ремешок и как библейский Давид, подтверждающий её библейское имя, начал раскручивать её в воздухе. Я слушал стоны воздуха, ставшие вторыми стонами в этой комнате после стонов Ридо, до тех пор, пока не почувствовал, что ему будет достаточно. С этой крутящейся ненавистью в руке я подошёл близко к ним, к Ридо и Эсфирь. Со страхом задёть её я отдал его голове один удар его же камеры. Мне это всегда виделось замедленной съёмкой - то, как его мозги вылетали из его разбитого и смещённого черепа, то, как они шлёпались о прозрачные стенки моего восприятия и как с неохотой стекали по ним. Я убил его и это было одним из наипростейших совершённых мною действий. "Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы"? Вряд ли.
Затем я совершенно спокойно подошёл к валяющемуся охраннику, которого мне пришлось ещё и поискать, и таким же образом даже во сне его ухмыляющейся голове досталась от меня смерть. Всё. Я сделал то, что хотел.
Когда вернулся в комнату к Эсфирь я увидел её сидящей на полу, на голых её ногах лежал мертвый Ридо. Отсутствующая большей частью голова лежала по её левую сторону, ноги - как ни странно, по правую. Большая кровавая мразь. Она встала, убрав ноги из под него, подошла ко мне.
Она смотрела мне в глаза - "Что же ты сделал, я же любила его". Раньше я не верил, что от остроты полученных чувств люди могут потерять свои собственные. Эсфирь показала мне это - обычно, если логически рассуждать, взяв за основу добрую сотню произвольных романов, при такой ситуации у Эсфирь должны были бы быть слёзы, ужас на лице, ярость, ещё что-то. Но ничего не было. "Что же ты сделал, я же любила его". Больше я не слышал от неё ничего. Больше я её не видел - я вышел из этого дома, спокойный и рассудительный. Через две недели, грязный и оборванный, я пришёл к дверям своего дома, после полутора лет отсутствия там. За две недели я успел выдумать правдоподобную историю, так никому и не рассказав, где я это время был и что я там делал. Я вернулся совсем другим, но хорошо это скрывшим.
Так долго продолжалось и так быстро закончилось время моего основательного рабства, из которого я не вышел свободным, а так и остался рабом, только рабство моё стало более тонким, более пленительным и просачивающимся, рабством воспоминаний.
Я написал это исключительно в технических целях - это было поводом, чтобы заставить себя искренне возможно вспомнить всё, что долгое время существовало на стенках моей памяти, чтобы вернуть себя в то время, когда я был рядом с той, которую любил. Есть, правда, ещё одна только что вспомненная деталь. Во мне случайно возник вопрос, а что было на плёнке в камере, когда я убивал ей Ридо и охранника. Ответ я узнал незамедлительно я вспомнил, что за день до этого он фотографировал Эсфирь - тридцать шесть кадров, которые лежат под моим взглядом. Они - единственное, чем обладаю я из материального подтверждения существования в моей жизни Эсфирь. Единственное и огромное, что осталось у меня от неё.
Конец
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13