Ах, эта первая ласка моего дурня, сколько же я мечтала о ней! Да, да, все как прежде, его мощь и его слабость, неразделимые.
– Так, значит, ты достаточно скучал по мне, мой альбатрос, чтобы прилететь из такой дали?
– Скажи лучше, я слишком скучал по тебе, чтобы не прилететь.
Мы лежим, обнявшись, по-детски твердо уверенные, что мы именно там, где должны быть. Я глажу густые волоски на его руках – в них уже серебрится седина. Он положил ладонь на темный треугольник под моим животом – жест хозяина.
– Боюсь, мы уже никогда не вылечимся от этой болезни. Я больше не надеюсь!
– Вот видишь, значит, это никакая не болезнь. Наоборот, это жизнь, ты сама мне сколько раз твердила. Не надо; не нравится мне, когда ты про это говоришь как про болезнь.
– Я так говорю, потому что это как приступ лихорадки: когда он приходит, каждый раз думаешь, что больше не повторится.
– Ты говори за себя. А я про себя знаю: безнадежно. И доволен, если хочешь знать! – Он смеется своим прежним молодым смехом.
Немного успокоившись, мы можем перейти к следующему эпизоду: «Возвращение моряка». Гавейн распаковывает чемодан, устраивается, а я наслаждаюсь самыми простыми, будничными мелочами и каждым движением говорю ему: «люби меня» и «спасибо за твою любовь». Я ставлю на стол два прибора, приношу ему виски (он привык к нему в Южной Африке), подаю ужин, который приготовила для него утром. Я играю заботливую супругу, дождавшуюся своего странника, и в то же время я – очаровательная шалунья, а порой и уличная девка. Все это азы искусства, но Гавейну больше и не нужно, он в полной уверенности, что ужинает с царицей Савской. Я смакую каждый его взгляд. Никогда и ни для кого я не буду секс-бомбой, которую видит во мне он.
После десерта он поднимается и торжественно кладет на стол рядом с моей тарелкой красный кожаный футляр. О-о, если уж Гавейн дарит мне драгоценность – это серьезно.
– А что я еще мог тебе купить в Южной Африке, кроме золота… разве что бриллиант? – говорит он со счастливой и смущенной улыбкой, когда я открываю футляр: внутри длинная золотая цепочка из ровных массивных колец, очень похожая на яркую цепь.
Я сразу понимаю, что она мне нравится.
– Хотел привезти тебе какое-нибудь украшение, не просто цепочку, только я ничего не понимаю в твоих вкусах, так боялся опять дать маху. Вспомнил, какое у тебя лицо бывает, когда я тебе дарю какую-нибудь штуку, а тебе хочется ее сразу выкинуть в мусорное ведро…
– Ох! Неужели это так заметно?
– Шутишь? Ты думаешь, что улыбаешься, а сама только рот кривишь… и глаза такие презрительные… просто хочется сквозь землю провалиться. И главное, хоть бы знать почему. Вон, в последний раз я привез тебе кожаную сумку, верно, опять не угодил – больше ее у тебя не видел!
Я смеюсь, чтобы не отвечать: не признаваться же ему, в самом деле, что сумку я подарила своей консьержке-испанке, потому что от оранжевой подкладки из искусственного шелка меня трясло, а от золоченой застежки со стразами я покрывалась сыпью.
– Не понимаю, как ты можешь еще любить меня с моими сложными вкусами, моими маниями интеллектуалки, моим «снобизмом»? Какое счастье, что я помимо того и сексуальная маньячка, правда?
– Ну-ка, покажи мне это, я уже забыл! И надень цепочку, Karedig, я хочу увидеть ее на твоей коже. На будущий год подарю тебе якорь, чтобы ты никуда от меня не делась.
Я тоже забыла, что такое первая ночь с пиратом, много месяцев не видевшим женщины. Странный подарок преподнесла нам жизнь: у нас было больше первых ночей, чем десятых! Когда я рассталась с ним в двадцать лет, мне казалось, что я встречу еще мужчин, с которыми мне будет так же хорошо. Теперь я знаю: такие любовники слишком редки, чтобы найти даже двух за одну жизнь.
Вся ночь потребовалась нам, чтобы освободиться от нашего желания. Каждое слово, каждое движение были «предоргазмическими», как сказала бы Эллен. Если изъясняться псевдопоэтическими терминами, «бушующее пламя охватило нас обоих», я протягивала ему свои пылающие губы, и он обнимал меня с лихорадочной страстью, как пишут в романах, авторы которых боятся даже заикнуться о том, что происходит ниже пояса, намеренно игнорируя тот факт, что половые органы неразрывно связаны с мозгом!
Но я в этой книге не хочу останавливаться на уровне талии. Я должна признаться, истинным запалом нашего пламени… да, конечно, это была любовь. Не спорю. Но какой интерес писать: «Мы занимались любовью»? На самом деле я совершенно точно знаю, отчего была на седьмом небе в ту ночь: большой палец Гавейна пробирался в мой «туннель», его средний палец одновременно теребил «пуговку на шлейфе моего платья», другая рука гладила мои «надсердечники», а его «клинок», его «шпора», его «меч» твердел и вздрагивал, когда его находили мои руки, мои губы… прошу учесть, что все поэтические образы, почерпнутые из средневековья, я употребила, дабы не раздражать дуэнью, которая к старости стала совсем несносной.
Должна ли я пожалеть о том, что не могу открыть ничего более современного, более свободного, более смелого? Должна ли сетовать на то, что мы ограничивались этими, признаю, весьма примитивными действиями? Я ведь понимаю, что у уважающего себя автора эротических романов самое невинное, что делает герой, – это смотрит, как испражняется партнерша (или партнер), а «извержение» происходит (цитирую дословно их изящный слог), только если на ней черный пояс с резинками или если он помочился ей на лицо. Говорят, эти ребяческие и нечистоплотные забавы таят в себе кладезь несказанных удовольствий. Что ж, может быть, мы знали только самые простые утехи, но их нам было достаточно, чтобы ступить за грань. Более того – они примирили меня с моим полом и его признаками, освободили от пагубного влияния той самой когорты авторов, которых я много лет считала своим долгом уважать вслед за Сиднеем и его друзьями. Благодаря Гавейну, Гавейну, никогда их не читавшему, их полные презрения и злобы писания стали мне безразличны. Да-да, ты освободил меня даже от Фрейда, хотя не уверена, что ты вообще слышал это имя!
В этом бесконечном состязании не было ни победителя, ни побежденного. Я не знаю, кто из нас ведущий, кто ведомый, и порой запрещаю себе быть слишком требовательной, но при малейшем прикосновении воспламеняюсь так быстро, что потом мы спорим, кто первый начал.
– Ты делал вид, будто спишь, а сам терся о мою спину, я же чувствовала, гнусный ты тип!
– Так нечестно! Это ты задвигала ляжками, как раз когда я начал засыпать!
Наконец, уже на рассвете, мы вытягиваемся, обессиленные, и я молча благодарю его, сжимая в руке еще трепещущую птицу. Гавейн уснул, как всегда, на полуслове, и нежная птица, замерев, обмякла. Когда я просыпаюсь, в моей ладони лежит сморщенная картофелина, забытая на дне кастрюли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55