Так только прикорнуть на минутку в вечность, и сразу же очнуться, и увидеть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах - красивый человек из дома Давида.
Сначала она брела по улице Яффо - тесной, неудобной в той части, где она, извиваясь, подползает к рынку Маханэ-Иегуда. Пробиралась мимо старых, вросших порогом в тротуар лавок и мастерских, притираясь к стене, чтоб разминуться с идущим навстречу стариком ортодоксом.
Она любила шататься по рыночным тесным лавчонкам, там всегда можно было наткнуться на неожиданность, то есть на то, что более всего она ценила в жизни.
Сегодня она отыскала в посудно-хозяйственной лавке, которую на задах улицы Агриппас держал весьма сурового вида ультраортодокс с длинными седыми пейсами, накрученными на дужки очков, - белую фаянсовую кружку с грустной надписью по-английски:
"Оральный секс - темное, одинокое и неблагодарное дело, но
кто-то ведь должен им заниматься..."
Стараясь ничем не обнаружить перед хозяином лавки своего ликования, она уплатила за чашку с лукавой надписью пять шекелей и, напоследок не удержавшись, спросила, ласково глядя на старика:
- А ты читаешь по-английски?
Он не ответил. Очевидно, старик был из района Меа-Шеарим, где не говорят в быту на иврите, считая это осквернением святого языка. Тогда Зяма задала тот же вопрос на идише. Старик ничуть не удивился.
- Пусть гои читают на своих языках, - с достоинством коэна ответил он...
И который раз к растроганному ее сердцу - а ее способны были растрогать и внезапная ласка, и доверчивая глупость, и простодушное хамство, и коварство, и идиотская шутка (она вообще по натуре своей была сочувственным наблюдателем), - к растроганному ее сердцу подкатила нежность к этому старому иерусалимскому еврею, уроженцу религиозного квартала Меа-Шеарим, добывающему свою тяжелую Парнасу на сбыте неприличных чашек.
Так спустя несколько дней после приезда она испытала мгновенный, как ожог, удар настоящего счастья.
В автобусе номер тридцать шесть она увидела мальчика.
Он был очень мал ростом, щупл и не просто некрасив - он был восхитительно, кинематографически, карикатурно уродлив. Судя по одежде, ему уже исполнилось тринадцать (возраст совершеннолетия): черный сюртучок, черные брюки и, главное, широкополая черная шляпа - отрок был учащимся одной из ультрарелигиозных иешив.
Так вот, он был фантастически уродлив.
Перед отъездом из Москвы все троллейбусные остановки в районе, где жила Зямина семья, были обклеены листовками какого-то патриотического общества. На одной из таких листовок был изображен сатана в виде еврейского отрока в специфической одежде времен черты оседлости (там, на остановке московского троллейбуса, этот костюм казался ей аксессуаром старины глубокой; сегодня не было ничего более привычного ее иерусалимскому глазу). Одна нога отрока в черном ботинке была выставлена вперед, вторую он как бы воровато завел назад, и - о ужас! - это было волосатое копыто дьявола. Основной же заряд горючей своей, искренней страсти-ненависти художник вложил в изображение типично еврейской физиономии, какой он таковую понимал: длинный крючковатый нос, скошенный лоб, срезанный подбородок, маленькие косящие глазки... словом, персонаж анекдота.
Так вот. Мальчик именно в таком костюме, именно с таким лицом - урод из антисемитского анекдота - сидел перед Зямой в иерусалимском автобусе номер тридцать шесть, следующем по маршруту Рамот - центр. Она даже под сиденье заглянула - нет ли копыта. Копыта она не обнаружила, а вот ногу в приютском черном, несоразмерно большом, растоптанном, как лапоть, ботинке он закинул на другую ногу и весьма вальяжно ею покачивал. На колене у него лежал раскрытый карманный молитвенник, и мальчик бормотал молитву, покачивая шляпой в такт движению автобуса.
И таким спокойствием было исполнено это уродливое, рыжее, щуплое создание, таким безмятежным достоинством дышали все его жесты - движения человека, не знающего унижений, - что вот в тот момент Зяма и испытала сильное, как удар, сжатие сердечной мышцы: счастье. Настоящее счастье при мысли, что этот мальчик родился и живет здесь.
- ...Ты прав, - сказала она старику ортодоксу. - Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.
глава 25
Витя лежал в постели между господином Штыкер-голдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.
Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: "Финита газэта!" - и отчаянно перебре-хивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.
Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах - Витины пляжные сандалики.
Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идише - европейское образование, как ни крути... Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.
- Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! - крикнул Штыкерголд.
- Je ne c'est goy! - обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. Их бин аид.
- Нет, ты гой!! - заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. - Финита газэта! Если б не эти... я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!
- Их бин юде, - грустно проговорил его преосвященство. - Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.
Витя поморщился.
- Послушайте, - мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. - Вот этим вы могли бы не спекулировать.
- Поц! - заорал грубиян Штыкерголд. - Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже вельикий хлопчик, поц!
- В католическом молитвеннике нет такой молитвы, - виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного "цуккетто".
Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет...
- Монсеньор, - проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, - я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Сначала она брела по улице Яффо - тесной, неудобной в той части, где она, извиваясь, подползает к рынку Маханэ-Иегуда. Пробиралась мимо старых, вросших порогом в тротуар лавок и мастерских, притираясь к стене, чтоб разминуться с идущим навстречу стариком ортодоксом.
Она любила шататься по рыночным тесным лавчонкам, там всегда можно было наткнуться на неожиданность, то есть на то, что более всего она ценила в жизни.
Сегодня она отыскала в посудно-хозяйственной лавке, которую на задах улицы Агриппас держал весьма сурового вида ультраортодокс с длинными седыми пейсами, накрученными на дужки очков, - белую фаянсовую кружку с грустной надписью по-английски:
"Оральный секс - темное, одинокое и неблагодарное дело, но
кто-то ведь должен им заниматься..."
Стараясь ничем не обнаружить перед хозяином лавки своего ликования, она уплатила за чашку с лукавой надписью пять шекелей и, напоследок не удержавшись, спросила, ласково глядя на старика:
- А ты читаешь по-английски?
Он не ответил. Очевидно, старик был из района Меа-Шеарим, где не говорят в быту на иврите, считая это осквернением святого языка. Тогда Зяма задала тот же вопрос на идише. Старик ничуть не удивился.
- Пусть гои читают на своих языках, - с достоинством коэна ответил он...
И который раз к растроганному ее сердцу - а ее способны были растрогать и внезапная ласка, и доверчивая глупость, и простодушное хамство, и коварство, и идиотская шутка (она вообще по натуре своей была сочувственным наблюдателем), - к растроганному ее сердцу подкатила нежность к этому старому иерусалимскому еврею, уроженцу религиозного квартала Меа-Шеарим, добывающему свою тяжелую Парнасу на сбыте неприличных чашек.
Так спустя несколько дней после приезда она испытала мгновенный, как ожог, удар настоящего счастья.
В автобусе номер тридцать шесть она увидела мальчика.
Он был очень мал ростом, щупл и не просто некрасив - он был восхитительно, кинематографически, карикатурно уродлив. Судя по одежде, ему уже исполнилось тринадцать (возраст совершеннолетия): черный сюртучок, черные брюки и, главное, широкополая черная шляпа - отрок был учащимся одной из ультрарелигиозных иешив.
Так вот, он был фантастически уродлив.
Перед отъездом из Москвы все троллейбусные остановки в районе, где жила Зямина семья, были обклеены листовками какого-то патриотического общества. На одной из таких листовок был изображен сатана в виде еврейского отрока в специфической одежде времен черты оседлости (там, на остановке московского троллейбуса, этот костюм казался ей аксессуаром старины глубокой; сегодня не было ничего более привычного ее иерусалимскому глазу). Одна нога отрока в черном ботинке была выставлена вперед, вторую он как бы воровато завел назад, и - о ужас! - это было волосатое копыто дьявола. Основной же заряд горючей своей, искренней страсти-ненависти художник вложил в изображение типично еврейской физиономии, какой он таковую понимал: длинный крючковатый нос, скошенный лоб, срезанный подбородок, маленькие косящие глазки... словом, персонаж анекдота.
Так вот. Мальчик именно в таком костюме, именно с таким лицом - урод из антисемитского анекдота - сидел перед Зямой в иерусалимском автобусе номер тридцать шесть, следующем по маршруту Рамот - центр. Она даже под сиденье заглянула - нет ли копыта. Копыта она не обнаружила, а вот ногу в приютском черном, несоразмерно большом, растоптанном, как лапоть, ботинке он закинул на другую ногу и весьма вальяжно ею покачивал. На колене у него лежал раскрытый карманный молитвенник, и мальчик бормотал молитву, покачивая шляпой в такт движению автобуса.
И таким спокойствием было исполнено это уродливое, рыжее, щуплое создание, таким безмятежным достоинством дышали все его жесты - движения человека, не знающего унижений, - что вот в тот момент Зяма и испытала сильное, как удар, сжатие сердечной мышцы: счастье. Настоящее счастье при мысли, что этот мальчик родился и живет здесь.
- ...Ты прав, - сказала она старику ортодоксу. - Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.
глава 25
Витя лежал в постели между господином Штыкер-голдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.
Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: "Финита газэта!" - и отчаянно перебре-хивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.
Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах - Витины пляжные сандалики.
Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идише - европейское образование, как ни крути... Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.
- Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! - крикнул Штыкерголд.
- Je ne c'est goy! - обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. Их бин аид.
- Нет, ты гой!! - заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. - Финита газэта! Если б не эти... я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!
- Их бин юде, - грустно проговорил его преосвященство. - Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.
Витя поморщился.
- Послушайте, - мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. - Вот этим вы могли бы не спекулировать.
- Поц! - заорал грубиян Штыкерголд. - Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже вельикий хлопчик, поц!
- В католическом молитвеннике нет такой молитвы, - виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного "цуккетто".
Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет...
- Монсеньор, - проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, - я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87