водили нас по залу, как пляшущих медведей, и заставляли нас выделывать разные штуки. Да, это было оскорбительно — но что же мог сделать бедный матрос? Что мог поделать старый Иоганнес Маартенс против целой гирлянды смеющихся девушек, обступивших его, дергавших его за нос, щипавших за руки, щекотавших под ребрами, так что он волей-неволей подпрыгивал? Чтобы избавить нас от этой пытки, Ганс Амден, расчистив местечко, отхватил неуклюжий голландский танец, при виде которого придворные так и катились со смеху.
Все это оскорбляло и меня, которому Ким в течение многих дней был равноправным и славным товарищем. Я оказал сопротивление смеющимся ки-санг. Расставив ноги и скрестив руки на груди, я крепко уперся на месте; ни щекотанье, ни щипки не могли нарушить мою невозмутимость. И меня оставили ради более легкой добычи.
— Ради бога, дружище, произведи внушительное впечатление! — пробормотал Гендрик Гамель, пробравшись ко мне и таща за собой трех ки-санг.
Неудивительно, что он бормотал, ибо всякий раз, как он раскрывал рот, в него напихивали сластей.
— Избавь нас от этого безумия, — умолял он, мотая головой во все стороны, чтобы увернуться от пальчиков, державших сласти. — Мы должны соблюдать достоинство, — понимаешь ты — достоинство! Иначе мы погибли. Они превратят нас в ручных животных, в игрушки. Когда мы им надоедим, они нас выбросят вон. Ты действуешь правильно. Держись! Не сдавайся! Требуй уважения, уважения ко всем нам… — последние слова я едва мог разобрать, ибо к тому времени ки-санг совершенно забили его рот сластями.
Как и уже говорил, я был наделен и волей, и бесстрашием, и усиленно работал своими матросскими мозгами, ища выхода. Дворцовый евнух, щекотавший мне перышком затылок, подал мне мысль. Я уже обратил на себя внимание своей невозмутимостью и нечувствительностью к атакам ки-санг, так что многие возлагали теперь надежды на то, что евнух меня раздразнит. Я не подавал знака, не делал движения, пока не соразмерил отделявшего нас расстояния. И тогда с молниеносной быстротой, не повернув ни головы, ни туловища, а просто вытянув руку, я повалил его одним ударом руки наотмашь. Тыльная часть моей руки пришлась по его щеке и челюсти. Послышался треск, как от бруса, расколовшегося в шторм. Евнух отлетел прочь и безжизненной кучей рухнул на пол шагах в десяти от меня.
Смех прекратился, послышались крики изумления, бормотанье и шепот: «Йи-Йонг-Ик!»
Опять я скрестил руки и застыл в той же высокомерной позе. Должно быть, во мне, Адаме Стрэнге, между прочим, сидела и душа актера. И смотрите, что вышло! Теперь я был самым выдающимся лицом в нашей компании. Пренебрежительно, недрогнувшим взглядом я встречал устремленные на меня глаза и заставлял их отворачиваться, — опускались или отворачивались все глаза, кроме одной пары. Это были глаза молодой женщины, в которой по богатству наряда и по полдюжине женщин, толпившихся за ее спиной, я признал знаменитую придворную даму, и действительно, это была княжна, дева Ом, принцесса дома Мин. Я сказал — молодая? Ей было столько же, сколько мне, — тридцать лет; несмотря на свою зрелость и красоту, она была не замужем, как мне пришлось узнать.
Только она бесстрашно глядела в мои глаза, пока я сам не отвернулся в сторону. Во взоре ее не было ни вызова, ни вражды — одно только восхищение. Мне не хотелось признать свое поражение перед маленькой женщиной, и глаза мои, отвернувшись в сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей и осаждавших их ки-санг и дали мне необходимый предлог. Я хлопнул в ладоши на азиатский манер, как хлопают, отдавая приказы.
— Перестать! — прогремел я на туземном языке, тоном, каким приказывают подчиненным.
О, у меня была громкая и грубая глотка, и я умел реветь так, что оглушал! Я убежден, что такой громкий приказ никогда еще не потрясал священного воздуха императорского дворца…
Огромная палата остолбенела. Женщины вздрогнули и прижались друг к другу, словно ища спасения. Ки-санг оставили в покое матросов и с трусливым хихиканьем удалились прочь. Только княжна Ом не шевельнулась и продолжала глядеть широко раскрытыми глазами в мои глаза, которые я вновь устремил на нее, Наступило глубокое безмолвие, словно в ожидании приговора. Множество глаз робко перебегали с императора на меня и с меня на императора. У меня хватило благоразумия безмолвствовать и стоять, скрестив руки, в надменной и отчужденной позе.
— Он говорит на нашем языке, — промолвил наконец император. И я готов поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.
— Я родился уже зная этот язык, — отвечал я, ухватившись своим матросским умишком за первую, невозможную соломинку, которая мне попалась.
— Я говорил на нем у груди своей матери. Я был чудом в моем кругу! Мудрецы приходили издалека видеть и слушать меня. Но никто не знал слов, которые я произносил. За долгие годы, протекшие с той поры, я многое позабыл, но теперь в Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.
Я, без сомнения, произвел впечатление. Император проглотил слюну и долго кривил губы, пока промолвил:
— Как ты это объясняешь?
— Случайностью, — отвечал я, продолжая следовать капризному пути своей выдумки. — Боги рождения сделали оплошность и послали меня в далекий край, где меня вскормил чужой народ. Я — кореец и теперь наконец прибыл домой!
Послышались возбужденные перешептывания. Император обратился к Киму.
— Он всегда был таким, с нашей речью на устах, с первой минуты, как вышел из моря, — солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.
— Принесите мне одежды янг-бана, как то подобает, — перебил я его, — и вы увидите! — И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:
— Оставьте моих рабов в покое. Они совершили длинное путешествие и устали. Они мои верные рабы!
В другой комнате Ким помог мне переодеться, выслав вон лакеев, и наскоро дал мне необходимые инструкции. Он так же мало знал, к чему я гну, как и я сам; но он был славный парень.
Забавное дело: когда я вернулся в толпу и начал говорить на корейском языке, который, как я утверждал, заржавел будто бы от долгого неупотребления, Гендрик Гамель и прочие, слишком тупые на изучение новых языков, не поняли ни одного слова, произносимого мной!
— Во мне течет кровь дома Кориу! — объявил я императору. — Правившего в Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах Силлы!
Эту древнюю историю рассказал мне Ким в течение наших долгих странствий, и теперь он с трудом удерживался от смеха, слушая, как я с добросовестностью попугая повторял его сказки.
А это, — продолжал я, когда император спросил меня о моих спутниках,
— это мои рабы — все, за исключением этого старика, — и я указал на Иоганнеса Маартенса, — он сын вольноотпущенника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Все это оскорбляло и меня, которому Ким в течение многих дней был равноправным и славным товарищем. Я оказал сопротивление смеющимся ки-санг. Расставив ноги и скрестив руки на груди, я крепко уперся на месте; ни щекотанье, ни щипки не могли нарушить мою невозмутимость. И меня оставили ради более легкой добычи.
— Ради бога, дружище, произведи внушительное впечатление! — пробормотал Гендрик Гамель, пробравшись ко мне и таща за собой трех ки-санг.
Неудивительно, что он бормотал, ибо всякий раз, как он раскрывал рот, в него напихивали сластей.
— Избавь нас от этого безумия, — умолял он, мотая головой во все стороны, чтобы увернуться от пальчиков, державших сласти. — Мы должны соблюдать достоинство, — понимаешь ты — достоинство! Иначе мы погибли. Они превратят нас в ручных животных, в игрушки. Когда мы им надоедим, они нас выбросят вон. Ты действуешь правильно. Держись! Не сдавайся! Требуй уважения, уважения ко всем нам… — последние слова я едва мог разобрать, ибо к тому времени ки-санг совершенно забили его рот сластями.
Как и уже говорил, я был наделен и волей, и бесстрашием, и усиленно работал своими матросскими мозгами, ища выхода. Дворцовый евнух, щекотавший мне перышком затылок, подал мне мысль. Я уже обратил на себя внимание своей невозмутимостью и нечувствительностью к атакам ки-санг, так что многие возлагали теперь надежды на то, что евнух меня раздразнит. Я не подавал знака, не делал движения, пока не соразмерил отделявшего нас расстояния. И тогда с молниеносной быстротой, не повернув ни головы, ни туловища, а просто вытянув руку, я повалил его одним ударом руки наотмашь. Тыльная часть моей руки пришлась по его щеке и челюсти. Послышался треск, как от бруса, расколовшегося в шторм. Евнух отлетел прочь и безжизненной кучей рухнул на пол шагах в десяти от меня.
Смех прекратился, послышались крики изумления, бормотанье и шепот: «Йи-Йонг-Ик!»
Опять я скрестил руки и застыл в той же высокомерной позе. Должно быть, во мне, Адаме Стрэнге, между прочим, сидела и душа актера. И смотрите, что вышло! Теперь я был самым выдающимся лицом в нашей компании. Пренебрежительно, недрогнувшим взглядом я встречал устремленные на меня глаза и заставлял их отворачиваться, — опускались или отворачивались все глаза, кроме одной пары. Это были глаза молодой женщины, в которой по богатству наряда и по полдюжине женщин, толпившихся за ее спиной, я признал знаменитую придворную даму, и действительно, это была княжна, дева Ом, принцесса дома Мин. Я сказал — молодая? Ей было столько же, сколько мне, — тридцать лет; несмотря на свою зрелость и красоту, она была не замужем, как мне пришлось узнать.
Только она бесстрашно глядела в мои глаза, пока я сам не отвернулся в сторону. Во взоре ее не было ни вызова, ни вражды — одно только восхищение. Мне не хотелось признать свое поражение перед маленькой женщиной, и глаза мои, отвернувшись в сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей и осаждавших их ки-санг и дали мне необходимый предлог. Я хлопнул в ладоши на азиатский манер, как хлопают, отдавая приказы.
— Перестать! — прогремел я на туземном языке, тоном, каким приказывают подчиненным.
О, у меня была громкая и грубая глотка, и я умел реветь так, что оглушал! Я убежден, что такой громкий приказ никогда еще не потрясал священного воздуха императорского дворца…
Огромная палата остолбенела. Женщины вздрогнули и прижались друг к другу, словно ища спасения. Ки-санг оставили в покое матросов и с трусливым хихиканьем удалились прочь. Только княжна Ом не шевельнулась и продолжала глядеть широко раскрытыми глазами в мои глаза, которые я вновь устремил на нее, Наступило глубокое безмолвие, словно в ожидании приговора. Множество глаз робко перебегали с императора на меня и с меня на императора. У меня хватило благоразумия безмолвствовать и стоять, скрестив руки, в надменной и отчужденной позе.
— Он говорит на нашем языке, — промолвил наконец император. И я готов поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.
— Я родился уже зная этот язык, — отвечал я, ухватившись своим матросским умишком за первую, невозможную соломинку, которая мне попалась.
— Я говорил на нем у груди своей матери. Я был чудом в моем кругу! Мудрецы приходили издалека видеть и слушать меня. Но никто не знал слов, которые я произносил. За долгие годы, протекшие с той поры, я многое позабыл, но теперь в Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.
Я, без сомнения, произвел впечатление. Император проглотил слюну и долго кривил губы, пока промолвил:
— Как ты это объясняешь?
— Случайностью, — отвечал я, продолжая следовать капризному пути своей выдумки. — Боги рождения сделали оплошность и послали меня в далекий край, где меня вскормил чужой народ. Я — кореец и теперь наконец прибыл домой!
Послышались возбужденные перешептывания. Император обратился к Киму.
— Он всегда был таким, с нашей речью на устах, с первой минуты, как вышел из моря, — солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.
— Принесите мне одежды янг-бана, как то подобает, — перебил я его, — и вы увидите! — И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:
— Оставьте моих рабов в покое. Они совершили длинное путешествие и устали. Они мои верные рабы!
В другой комнате Ким помог мне переодеться, выслав вон лакеев, и наскоро дал мне необходимые инструкции. Он так же мало знал, к чему я гну, как и я сам; но он был славный парень.
Забавное дело: когда я вернулся в толпу и начал говорить на корейском языке, который, как я утверждал, заржавел будто бы от долгого неупотребления, Гендрик Гамель и прочие, слишком тупые на изучение новых языков, не поняли ни одного слова, произносимого мной!
— Во мне течет кровь дома Кориу! — объявил я императору. — Правившего в Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах Силлы!
Эту древнюю историю рассказал мне Ким в течение наших долгих странствий, и теперь он с трудом удерживался от смеха, слушая, как я с добросовестностью попугая повторял его сказки.
А это, — продолжал я, когда император спросил меня о моих спутниках,
— это мои рабы — все, за исключением этого старика, — и я указал на Иоганнеса Маартенса, — он сын вольноотпущенника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81