Я могу мыслить или не мыслить4 вещи; и вещи могут существовать или не существовать. Но если я их мыслю, то - как я их мыслю, - вот это меня интересует. Вокруг меня плещется бесконечная и плохо различаемая жизненная тьма. Сам я тоже ни за что не отвечаю; и не знаю, что буду утверждать завтра, буду ли утверждать и будет ли самое "завтра". Но вот сейчас, в это мгновение времени перед моим сознанием вскинулась одна или несколько технических форм. И-я могу ответить на вопрос: что это такое? Я вижу сущность этих форм, которая если и не существует реально, то это меня совсем не касается. Гуссерлианство объединяет абсолютную анархическую текучесть бытия с точнейшим трансцендентальным и притом умственно-фигурным, насквозь наглядным и воззрительным его обоснованием. Я ни во что не верю и ничего не знаю, и все же - соблюдена точнейшая сознательная картина бытия, абсолютный умственно-фигурный аналог бытия в сознании. Это - синтез совершенно релятивистического импрессионизма и математически-четкой научности.
Я, товарищи, совсем не сторонник этого учения. Но все же лучше гуссерлианскими способами спасти специфику технического произведения, чем растворить его в плоском утилитаризме или в пошлости провинциальных восторгов профана, повторяющего свои излияния в силу предрассудка и непродуманной традиции. Как хотите рассуждайте и какие угодно философские методы применяйте, но только в своих рассуждениях о технике не будьте могильщиками, гробовщиками, не нойте как старый больной зуб, не хнычьте как раскулаченные мещане, не нервничайте как беременные женщины. Жизнь сурова, а искусство - весело, сказал Шиллер. Я же скажу так: жизнь сурова, а техника - весела, игрива, музыкальна. В ней есть певучесть гения и легкая ажурная радость свободы.
Эх вы, беломорстроевские ударники!..
Тут Борис Николаевич кончил.
В его словах, несомненно, прозвучало что-то бодрое и радостное: и публика, явно ему сочувствовала, хотя и не все понимала из его рассуждений.
- Браво, браво, Борис Николаевич, - воскликнул я, захлопавши в ладоши.
- Это - правильно! - снисходительно заметила Елена Михайловна. - Я тоже так думаю.
- Здорово, здорово! - присоединились и многие из ранее неверивших.
- Действительно, почему это мы все угробливаем, к чему бы ни прикоснулись? - опять заговорил я. - Ведь вот, Сергей Петрович, который проповедовал безответственность человека в техническом прогрессе, он, небось, и не думает, что его учение - гроб, а сам он своим фатализмом прямо укладывает, запарывает всех нас...
- Порка, порка!- заметила опять Елена Михайловна. - Все время тут запарывают или прямо душат. А разве елисеевское мракобесие не душит, не угробливает всех нас?..
- Да, - со вздохом продолжал я. - У Бориса Николаевича что-то есть...
Тут, однако, к моему удивлению стал возражать сам Борис Николаевич:
- Но вы, Николай Владимирович, о чем хлопочете? Ведь вы сами - первый гробовщик!
- Я - гробовщик?
- Ну, конечно, да! Когда вы начинаете доказывать, что советская система есть историческая и диалектическая необходимость, - ей-богу, помирать хочется.
- А разве это не есть необходимость?
- Да оно-то так, необходимость. Но вы-то все хотите угробить.
- Что же, все-то?
- Да хоть ту же вашу советскую власть.
- Разве диалектически вывесть значит угробить?
- Пока это, вот что, любезный Николай Владимирович. Легкости нет, человечности нет... Уважения к человеку нет...
- Ну, тут мы зайдем с вами очень далеко, - сказал я скучающим голосом, - не лучше ли вернуться к вашей теме?
- А моя тема какая, - юно и задорно говорил Борис Николаевич, - чтобы спасти красоту и духовную радость техники и не раздавить ничьей головы, никого не повесить и не распять. Терпеть не могу, когда начинают возвеличивать технику в сравнении с музыкой, искусством, философией и пр. Там-де глупости, сентиментальности, отсталость, а вот тут-де и ум, и прогресс, и наука. Это угробливание искусства ради техники - для техники только унизительно. Наш брат, инженер, часто грешит этим презрением по адресу всех прочих областей духовной культуры. Но ведь это же - тупость, узость, непонимание самой техники. Если бы мы всегда видели в технике ее собственную, специфическую красоту, то для возвеличения этой красоты не надо было бы принижать красоту других областей. Потому-то инженеры и принижают всякую красоту, что они не понимают красоты самой техники. Просто вообще никакой красоты не понимают, ни технической, ни какой иной. Разумеется, для меня техника - это все. Но это уже вовсе не потому, что она - техника, но потому, что она - моя профессия: и у меня лично к ней, конечно, гораздо более интимное отношение, чем у других. Но я вовсе не думаю, что все должны быть инженерами и что на свете вообще ничего нет выше техники. Иначе придет зоолог, занимающийся яичками у беспозвоночных, и начнет требовать, чтобы все стали изучать только эти яички, и что выше их и ценнее их вообще нет ничего не свете... Вот эту-то идею я и хотел пропагандировать. Техника - замечательное, завораживающее царство вечной красоты, но не запарывайте несчастных людей. Техническое произведение верх красоты и художества, но зачем же у людей головы отрывать?
- Позвольте мне! - сказал вдруг Михайлов. - Сначала ваше построение показалось мне тоже довольно основательным. Но как раз во время вашего последнего разъяснения я почувствовал, что я должен вам возразить. Мое возражение простое: ваше построение абстрактно, нежизненно...
- Как! - удивился Борис Николаевич. - Эстетическое чувство абстрактно, нежизненно?
- Не эстетическое чувство абстрактно, -ответил Михайлов, - но абстрактна та изоляция, в которой оно у вас оказывается. Техника прекрасна, говорите вы. Но откуда же происходит эта красота? Что за источник ее? Нельзя же восторгаться красотой технического произведения и закрывать глаза на то, откуда оно само происходит?
- Но это у меня предусмотрено, - ответил Борис Николаевич. - Я ведь говорил о творческой глубине сознания, откуда рождается техническое произведение и его красота.
- Рост производительных сил, вот что! - авторитетно вставил Абрамов. А не какая-то там творческая глубина сознания.
- Ну, пусть будет рост производственных сил, - охотно согласился Борис Николаевич. - Согласимся пока, что это просто какой-то рост... Какой рост и чего именно рост, можно пока оставить и без рассмотрения...
- Ха! Выкинул самое главное! - насмешливо сказал Абрамов.
- Я ничего не выкидываю, - отвечал Борис Николаевич. - Но только обвинять меня в изолировании технического продукта - совсем не приходиться.
Мне тут тоже захотелось присоединиться к Михайлову, упрекнув Бориса Николаевича в излишнем эстетизме, как вдруг начал говорить опять Абрамов своим постоянным сухим и насмешливым тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Я, товарищи, совсем не сторонник этого учения. Но все же лучше гуссерлианскими способами спасти специфику технического произведения, чем растворить его в плоском утилитаризме или в пошлости провинциальных восторгов профана, повторяющего свои излияния в силу предрассудка и непродуманной традиции. Как хотите рассуждайте и какие угодно философские методы применяйте, но только в своих рассуждениях о технике не будьте могильщиками, гробовщиками, не нойте как старый больной зуб, не хнычьте как раскулаченные мещане, не нервничайте как беременные женщины. Жизнь сурова, а искусство - весело, сказал Шиллер. Я же скажу так: жизнь сурова, а техника - весела, игрива, музыкальна. В ней есть певучесть гения и легкая ажурная радость свободы.
Эх вы, беломорстроевские ударники!..
Тут Борис Николаевич кончил.
В его словах, несомненно, прозвучало что-то бодрое и радостное: и публика, явно ему сочувствовала, хотя и не все понимала из его рассуждений.
- Браво, браво, Борис Николаевич, - воскликнул я, захлопавши в ладоши.
- Это - правильно! - снисходительно заметила Елена Михайловна. - Я тоже так думаю.
- Здорово, здорово! - присоединились и многие из ранее неверивших.
- Действительно, почему это мы все угробливаем, к чему бы ни прикоснулись? - опять заговорил я. - Ведь вот, Сергей Петрович, который проповедовал безответственность человека в техническом прогрессе, он, небось, и не думает, что его учение - гроб, а сам он своим фатализмом прямо укладывает, запарывает всех нас...
- Порка, порка!- заметила опять Елена Михайловна. - Все время тут запарывают или прямо душат. А разве елисеевское мракобесие не душит, не угробливает всех нас?..
- Да, - со вздохом продолжал я. - У Бориса Николаевича что-то есть...
Тут, однако, к моему удивлению стал возражать сам Борис Николаевич:
- Но вы, Николай Владимирович, о чем хлопочете? Ведь вы сами - первый гробовщик!
- Я - гробовщик?
- Ну, конечно, да! Когда вы начинаете доказывать, что советская система есть историческая и диалектическая необходимость, - ей-богу, помирать хочется.
- А разве это не есть необходимость?
- Да оно-то так, необходимость. Но вы-то все хотите угробить.
- Что же, все-то?
- Да хоть ту же вашу советскую власть.
- Разве диалектически вывесть значит угробить?
- Пока это, вот что, любезный Николай Владимирович. Легкости нет, человечности нет... Уважения к человеку нет...
- Ну, тут мы зайдем с вами очень далеко, - сказал я скучающим голосом, - не лучше ли вернуться к вашей теме?
- А моя тема какая, - юно и задорно говорил Борис Николаевич, - чтобы спасти красоту и духовную радость техники и не раздавить ничьей головы, никого не повесить и не распять. Терпеть не могу, когда начинают возвеличивать технику в сравнении с музыкой, искусством, философией и пр. Там-де глупости, сентиментальности, отсталость, а вот тут-де и ум, и прогресс, и наука. Это угробливание искусства ради техники - для техники только унизительно. Наш брат, инженер, часто грешит этим презрением по адресу всех прочих областей духовной культуры. Но ведь это же - тупость, узость, непонимание самой техники. Если бы мы всегда видели в технике ее собственную, специфическую красоту, то для возвеличения этой красоты не надо было бы принижать красоту других областей. Потому-то инженеры и принижают всякую красоту, что они не понимают красоты самой техники. Просто вообще никакой красоты не понимают, ни технической, ни какой иной. Разумеется, для меня техника - это все. Но это уже вовсе не потому, что она - техника, но потому, что она - моя профессия: и у меня лично к ней, конечно, гораздо более интимное отношение, чем у других. Но я вовсе не думаю, что все должны быть инженерами и что на свете вообще ничего нет выше техники. Иначе придет зоолог, занимающийся яичками у беспозвоночных, и начнет требовать, чтобы все стали изучать только эти яички, и что выше их и ценнее их вообще нет ничего не свете... Вот эту-то идею я и хотел пропагандировать. Техника - замечательное, завораживающее царство вечной красоты, но не запарывайте несчастных людей. Техническое произведение верх красоты и художества, но зачем же у людей головы отрывать?
- Позвольте мне! - сказал вдруг Михайлов. - Сначала ваше построение показалось мне тоже довольно основательным. Но как раз во время вашего последнего разъяснения я почувствовал, что я должен вам возразить. Мое возражение простое: ваше построение абстрактно, нежизненно...
- Как! - удивился Борис Николаевич. - Эстетическое чувство абстрактно, нежизненно?
- Не эстетическое чувство абстрактно, -ответил Михайлов, - но абстрактна та изоляция, в которой оно у вас оказывается. Техника прекрасна, говорите вы. Но откуда же происходит эта красота? Что за источник ее? Нельзя же восторгаться красотой технического произведения и закрывать глаза на то, откуда оно само происходит?
- Но это у меня предусмотрено, - ответил Борис Николаевич. - Я ведь говорил о творческой глубине сознания, откуда рождается техническое произведение и его красота.
- Рост производительных сил, вот что! - авторитетно вставил Абрамов. А не какая-то там творческая глубина сознания.
- Ну, пусть будет рост производственных сил, - охотно согласился Борис Николаевич. - Согласимся пока, что это просто какой-то рост... Какой рост и чего именно рост, можно пока оставить и без рассмотрения...
- Ха! Выкинул самое главное! - насмешливо сказал Абрамов.
- Я ничего не выкидываю, - отвечал Борис Николаевич. - Но только обвинять меня в изолировании технического продукта - совсем не приходиться.
Мне тут тоже захотелось присоединиться к Михайлову, упрекнув Бориса Николаевича в излишнем эстетизме, как вдруг начал говорить опять Абрамов своим постоянным сухим и насмешливым тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23