Полагаю, это для вас не новость?
РЕНЕ. Нет.
ГРАФИНЯ. И вас не оскорбит бесцеремонный вопрос, какие не принято задавать в светских салонах? Обещайте, что вы отнесетесь к нему спокойно, как если бы я спрашивала вас о ваших виноградниках, удобрениях или о чем-нибудь в этом роде.
РЕНЕ. Обещаю.
ГРАФИНЯ. Я считаю, что господин маркиз - человек по сути своей бесконечно нежный, но эту свою нежность может выразить лишь посредством пресловутых конфеток и кнута - то есть посредством жестокости. (Резким тоном.) А каков он с вами - нежен или жесток?
РЕНЕ. Что, простите?
БАРОНЕССА. Графиня, как вы можете!
ГРАФИНЯ. Отвечайте же!
РЕНЕ. Если я отвечу, что нежен, вы решите: ага, это он прикрывает свою жестокость. Если же скажу, что он жесток...
ГРАФИНЯ. Я вижу, вы женщина умная.
РЕНЕ. Отвечу так. Вы хотите знать, каков мой муж? Он любит меня так, как подобает мужу любить жену. И если б вы оказались возле нашего ночного ложа, вы не увидели бы ничего такого, что дало бы повод к злым сплетням.
ГРАФИНЯ. Ну да? (Изумленно разглядывает маркизу де Сад.) Прелестно! Столь образцовой семейной паре, очевидно, и нежность ни к чему.
РЕНЕ. Равно как и жестокость.
БАРОНЕССА. Пойдемте, графиня, нам пора.
ГРАФИНЯ. Да. Прощайте, сударыни.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Спасибо за визит. И еще раз от всего сердца благодарю.
Баронесса и графиня уходят.
РЕНЕ. Уф!
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты замечательно ее срезала. Превосходный ответ! Я так горда тобой... Подлая тварь! Подумать только - и эту змею я должна молить о помощи.
РЕНЕ. Не стоит, матушка, из-за этого расстраиваться. По сравнению с прочими нашими бедами это такой пустяк... Так, значит, они обещали помочь Альфонсу? Они помогут?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Сказали, что помогут.
РЕНЕ. Слава Богу. Уже ради одного этого стоило мчаться в Париж... Бедный, бедный Альфонс!
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так ты приехала сюда не для того, чтобы повидаться со мной?.. (Как бы между прочим.) Ты не знаешь, где сейчас Альфонс?
РЕНЕ (с невинным видом). Сама теряюсь в догадках.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. В самом деле? Что же, он даже собственной жене не сообщил, куда намерен отправиться?
РЕНЕ. Если бы я знала, где он, мне было бы трудно утаить правду от тех, кто его разыскивает. Лучше уж не знать. Так безопаснее для Альфонса. А его безопасность мне дороже всего на свете.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты - образец добродетельной супруги. Каким чудесным цветком расцвели воспитание и образование, которые я тебе дала. Если б только твой избранник был тебя достоин...
РЕНЕ. Разве не вы учили меня когда-то: "Добродетель не подвластна обстоятельствам"?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так-то так, но всему есть мера.
РЕНЕ. Если грехи мужа превышают эту меру, то и моя добродетель должна быть на высоте.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. У меня разрывается сердце, когда я вижу, как мужественно ты держишься под ударами судьбы. Я вспоминаю, каким счастливым и безмятежным было твое детство, - контраст слишком разителен. Твой отец, всеми почитаемый президент Налоговой палаты! Пусть наш род не слишком древний, но зато мы были богаты - не то что маркизы де Сад. Мы с отцом ничего для тебя не жалели, и ты выросла прекрасной, благородной - такую впору выдавать за принца. Кто имел бы больше прав рассчитывать на жизнь, полную счастья? И что же! Где были мои глаза? Боже, какой кошмарный выбор мы сделали! Подобно Прозерпине, собиравшей цветы и похищенной владыкой ада, ты оказалась ввергнута в преисподнюю. И твой покойный батюшка и я прожили свою жизнь честно, не стыдно было смотреть людям в глаза. За что же, за что наша невинная дочь низвергнута в пучину такого несчастья?!
РЕНЕ. Что вы, матушка, все о несчастье да о несчастье. Терпеть не могу это слово. Несчастная - это прокаженная старуха, выпрашивающая милостыню.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ох, я всегда делаю так, как хочешь ты. Это ты упросила меня спасать твоего муженька. Потому-то я и пошла сегодня на такое унижение... И все-таки, все-таки... Да, раз уж ты столь неожиданно приехала ко мне, я скажу то, что думаю. Бог с ним, с королевским двором и с высокими связями. Послушай меня, расстанься с Альфонсом.
РЕНЕ. Господь не дозволяет расторгать браки.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Расторгать необязательно, достаточно просто порвать с Альфонсом все отношения. И очень хорошо, что Господь не одобряет разводов, ты можешь жить отдельно от своего супруга и при этом оставаться маркизой.
РЕНЕ (после паузы). Нет, матушка, я не расстанусь с Альфонсом - ни перед Богом, ни перед людьми.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но почему? Откуда такое упрямство? Что это оскорбленное самолюбие? Боязнь пересудов?.. Ну не любовь же, в самом деле!
РЕНЕ. Не знаю, можно ли это назвать любовью. Но уж самолюбие и боязнь пересудов тут определенно ни при чем... Очень трудно объяснить так, чтобы вы поняли. Как вам известно, матушка, теперь я знаю все. Я знаю, какие страсти владеют Альфонсом, знаю, что он вытворяет, знаю, что говорят о нем люди. Я провела в Лакосте немало бессонных ночей, вспоминая свою жизнь после свадьбы. Я все теперь понимаю, матушка. Все. То, что прежде было рассеяно в памяти, соткалось в некий единый узор, связалось в одну цепочку. В ожерелье из ярко-алых камешков. Да, камешков красных, как кровь... Еще во время нашего свадебного путешествия, где-то в Нормандии, Альфонс велел остановить карету посреди луга, усыпанного лилиями. "Хочу напоить лилии допьяна", сказал он и стал вливать в раскрытые бутоны красное вино. А потом смотрел, как багровые капли стекают между лепестками... Или еще. Мы впервые оказались в Лакосте и гуляли вдвоем по двору замка. Альфонс остановился возле сарая, где лежали вязанки дров, перетянутые веревками, и сказал: "Какое уродство! Представляешь, вот была бы красота - белоснежные березовые стволы, стянутые золотыми канатами!.." А один раз там же, в Лакосте, когда мы возвращались с охоты, Альфонс прямо пальцами вырвал у убитого зайца сердце из груди. "Взгляни, - засмеялся он, - вместилище любви у зайца той же формы, что у нас с тобой..." Я тогда воспринимала все это как милые, эксцентричные причуды. И лишь теперь бусины соединились в одну нить... В моей душе родилось всепоглощающее чувство, неподвластное рассудку. Чувство говорило: "Раз уж тебе удалось собрать в одно ожерелье рассыпанные в памяти бусины, береги теперь эту драгоценность, храни ее как зеницу ока". А что, если когда-то, давным-давно, так давно, что туда даже не проникают лучи памяти, я оборвала нить своего ожерелья и оно рассыпалось? Вдруг теперь я сумела восстановить его в первозданном виде?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты имеешь в виду рок, фатум?
РЕНЕ. Нет, рок здесь ни при чем.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но ведь эти самые алые бусы рассыпал Альфонс, а не ты.
РЕНЕ. Рассыпал и преподнес мне.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Все это гордыня и самообман. Ты себя просто губишь!
РЕНЕ. Я же говорила, матушка, вы не поймете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
РЕНЕ. Нет.
ГРАФИНЯ. И вас не оскорбит бесцеремонный вопрос, какие не принято задавать в светских салонах? Обещайте, что вы отнесетесь к нему спокойно, как если бы я спрашивала вас о ваших виноградниках, удобрениях или о чем-нибудь в этом роде.
РЕНЕ. Обещаю.
ГРАФИНЯ. Я считаю, что господин маркиз - человек по сути своей бесконечно нежный, но эту свою нежность может выразить лишь посредством пресловутых конфеток и кнута - то есть посредством жестокости. (Резким тоном.) А каков он с вами - нежен или жесток?
РЕНЕ. Что, простите?
БАРОНЕССА. Графиня, как вы можете!
ГРАФИНЯ. Отвечайте же!
РЕНЕ. Если я отвечу, что нежен, вы решите: ага, это он прикрывает свою жестокость. Если же скажу, что он жесток...
ГРАФИНЯ. Я вижу, вы женщина умная.
РЕНЕ. Отвечу так. Вы хотите знать, каков мой муж? Он любит меня так, как подобает мужу любить жену. И если б вы оказались возле нашего ночного ложа, вы не увидели бы ничего такого, что дало бы повод к злым сплетням.
ГРАФИНЯ. Ну да? (Изумленно разглядывает маркизу де Сад.) Прелестно! Столь образцовой семейной паре, очевидно, и нежность ни к чему.
РЕНЕ. Равно как и жестокость.
БАРОНЕССА. Пойдемте, графиня, нам пора.
ГРАФИНЯ. Да. Прощайте, сударыни.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Спасибо за визит. И еще раз от всего сердца благодарю.
Баронесса и графиня уходят.
РЕНЕ. Уф!
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты замечательно ее срезала. Превосходный ответ! Я так горда тобой... Подлая тварь! Подумать только - и эту змею я должна молить о помощи.
РЕНЕ. Не стоит, матушка, из-за этого расстраиваться. По сравнению с прочими нашими бедами это такой пустяк... Так, значит, они обещали помочь Альфонсу? Они помогут?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Сказали, что помогут.
РЕНЕ. Слава Богу. Уже ради одного этого стоило мчаться в Париж... Бедный, бедный Альфонс!
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так ты приехала сюда не для того, чтобы повидаться со мной?.. (Как бы между прочим.) Ты не знаешь, где сейчас Альфонс?
РЕНЕ (с невинным видом). Сама теряюсь в догадках.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. В самом деле? Что же, он даже собственной жене не сообщил, куда намерен отправиться?
РЕНЕ. Если бы я знала, где он, мне было бы трудно утаить правду от тех, кто его разыскивает. Лучше уж не знать. Так безопаснее для Альфонса. А его безопасность мне дороже всего на свете.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты - образец добродетельной супруги. Каким чудесным цветком расцвели воспитание и образование, которые я тебе дала. Если б только твой избранник был тебя достоин...
РЕНЕ. Разве не вы учили меня когда-то: "Добродетель не подвластна обстоятельствам"?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так-то так, но всему есть мера.
РЕНЕ. Если грехи мужа превышают эту меру, то и моя добродетель должна быть на высоте.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. У меня разрывается сердце, когда я вижу, как мужественно ты держишься под ударами судьбы. Я вспоминаю, каким счастливым и безмятежным было твое детство, - контраст слишком разителен. Твой отец, всеми почитаемый президент Налоговой палаты! Пусть наш род не слишком древний, но зато мы были богаты - не то что маркизы де Сад. Мы с отцом ничего для тебя не жалели, и ты выросла прекрасной, благородной - такую впору выдавать за принца. Кто имел бы больше прав рассчитывать на жизнь, полную счастья? И что же! Где были мои глаза? Боже, какой кошмарный выбор мы сделали! Подобно Прозерпине, собиравшей цветы и похищенной владыкой ада, ты оказалась ввергнута в преисподнюю. И твой покойный батюшка и я прожили свою жизнь честно, не стыдно было смотреть людям в глаза. За что же, за что наша невинная дочь низвергнута в пучину такого несчастья?!
РЕНЕ. Что вы, матушка, все о несчастье да о несчастье. Терпеть не могу это слово. Несчастная - это прокаженная старуха, выпрашивающая милостыню.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ох, я всегда делаю так, как хочешь ты. Это ты упросила меня спасать твоего муженька. Потому-то я и пошла сегодня на такое унижение... И все-таки, все-таки... Да, раз уж ты столь неожиданно приехала ко мне, я скажу то, что думаю. Бог с ним, с королевским двором и с высокими связями. Послушай меня, расстанься с Альфонсом.
РЕНЕ. Господь не дозволяет расторгать браки.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Расторгать необязательно, достаточно просто порвать с Альфонсом все отношения. И очень хорошо, что Господь не одобряет разводов, ты можешь жить отдельно от своего супруга и при этом оставаться маркизой.
РЕНЕ (после паузы). Нет, матушка, я не расстанусь с Альфонсом - ни перед Богом, ни перед людьми.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но почему? Откуда такое упрямство? Что это оскорбленное самолюбие? Боязнь пересудов?.. Ну не любовь же, в самом деле!
РЕНЕ. Не знаю, можно ли это назвать любовью. Но уж самолюбие и боязнь пересудов тут определенно ни при чем... Очень трудно объяснить так, чтобы вы поняли. Как вам известно, матушка, теперь я знаю все. Я знаю, какие страсти владеют Альфонсом, знаю, что он вытворяет, знаю, что говорят о нем люди. Я провела в Лакосте немало бессонных ночей, вспоминая свою жизнь после свадьбы. Я все теперь понимаю, матушка. Все. То, что прежде было рассеяно в памяти, соткалось в некий единый узор, связалось в одну цепочку. В ожерелье из ярко-алых камешков. Да, камешков красных, как кровь... Еще во время нашего свадебного путешествия, где-то в Нормандии, Альфонс велел остановить карету посреди луга, усыпанного лилиями. "Хочу напоить лилии допьяна", сказал он и стал вливать в раскрытые бутоны красное вино. А потом смотрел, как багровые капли стекают между лепестками... Или еще. Мы впервые оказались в Лакосте и гуляли вдвоем по двору замка. Альфонс остановился возле сарая, где лежали вязанки дров, перетянутые веревками, и сказал: "Какое уродство! Представляешь, вот была бы красота - белоснежные березовые стволы, стянутые золотыми канатами!.." А один раз там же, в Лакосте, когда мы возвращались с охоты, Альфонс прямо пальцами вырвал у убитого зайца сердце из груди. "Взгляни, - засмеялся он, - вместилище любви у зайца той же формы, что у нас с тобой..." Я тогда воспринимала все это как милые, эксцентричные причуды. И лишь теперь бусины соединились в одну нить... В моей душе родилось всепоглощающее чувство, неподвластное рассудку. Чувство говорило: "Раз уж тебе удалось собрать в одно ожерелье рассыпанные в памяти бусины, береги теперь эту драгоценность, храни ее как зеницу ока". А что, если когда-то, давным-давно, так давно, что туда даже не проникают лучи памяти, я оборвала нить своего ожерелья и оно рассыпалось? Вдруг теперь я сумела восстановить его в первозданном виде?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты имеешь в виду рок, фатум?
РЕНЕ. Нет, рок здесь ни при чем.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но ведь эти самые алые бусы рассыпал Альфонс, а не ты.
РЕНЕ. Рассыпал и преподнес мне.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Все это гордыня и самообман. Ты себя просто губишь!
РЕНЕ. Я же говорила, матушка, вы не поймете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19