вывертам твоим?
Я ведь слабая преграда, знаешь, что ленюсь
говорить тебе «не надо», понимаю грусть.
Что ж, кропай покуда вирши, бормочи свое:
пальцы гнутся… ручка пишет… милое житье…
7 февр. 96
x x x
Красивая девушка «звонит» и глупости мне говорит,
сосулька по жести долдонит, на мартовском солнце горит,
и я, запустивший бородку, стишки сочиняющий хлюст,
смотрю на сосульку-сиротку — кузину сверкающих люстр.
Мне нравится легкая тема ветвей за ослепшим стеклом —
цветенья и шелеста схема, согретая хилым теплом.
Уже ветерок нагловатый землицей сырою пропах —
сплошной животворной усладой у первой травы на губах.
15 февр. 96
x x x
Вот цветочек, никнущий в вазе,
наверно жалеет, что вышел в князи
из грязи.
Вот ворбейчик на солнце шалеет
в золотом желе и
клее.
Ветер порывами —
Цветаева воздуха рыпается
рыбой.
Приятный денек триннадцатое марта,
с крыш улетают спиральки пара
в Урарту.
Мы ли во времени? оно ли в нас?
Ботинок впечатывается в наст,
а нога не видна…
3 марта 96
СОНЕТЫ
I
Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.
II
А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…
III
Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора…
Его с землёй дня через два сровняют,
пустырь же, что остался от него,
украсит травяной ковёр.
IV
В чистом поле растёт не что селянин посеял,
в небе летит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, так Варавва очаровывает Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени — а плодят уродов.
Странно, что Землю ещё населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, —
перед каждым словом щёлкает «если»,
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.
22 марта 96
x x x
Я — последний человек тысячелетия —
некая расплывчатая веха —
не за что любить его — жалеть его,
этого, на сломе, человека.
Жизнь подробная до позвоночника раздроблена,
потому что на словах была загадана,
выстроенных точно взводик доблестный,
спотыкающийся через ногу за ногу.
Молодца ей дайте — барабанщика,
пусть размеренней да резче садит,
зенками уcерднее таращится —
вздрагивает бравыми усами.
Позади пыль серая, как облако,
впереди — лужок зеленый с клевером,
а дорога желтая да долгая
поднимается неслышно к небу…
30 апр. 96
x x x
Молодое вино… с ним продвинься еще на восток,
там для глупого сердца облюбован нестойкий шесток,
петушком-петушком пьяный мальчик бежит по Москве
и лебедушки белыя крыльями бьют в рукаве.
Майский дождик идет по гвоздочку, по пестику вкось —
ускользающий, слишком застенчивый гость,
и как звали не вспомнишь, но с кем-то тогда приходил,
кто траву шевелил и раскачивал в небе сады.
Некто в белых джинах на углу ВТО и Тверской,
молодая весна с непомерной тоской молодой,
и красивые люди, в намокающих тканях, гуськом
сквозь летящие капли проходят висок за виском.
5 мая 96
x x x
Марианне Волковой
Я влачу свою жизнь одеяньем бесцветным, истертым, —
отделили с чужого плеча,
даже честного слова не взяв, назначили место и время, —
Ничего-ничего, — говорили, — все на свете не первого сорта,
все же мир тебе теплую руку подсовывал в темень под темя,
и берег тебя долго — по черную челку, по седые вихры в эфир пеленая,
вспомни синее море, счастливец, и зеленую муть океана,
и как птицы, предчувствуя тьму, стояли на небе
крылатым, густым заклинаньем,
оперенье сжигая на карминовом, меркнущем шаре —
на остывающем жаре стеклянном.
Где же тот стеклодув, надувающий потные, красные щеки,
взвивающий пламя лиловой разрухой?
Суше стала вода, каменистей земля, да и воздух черствеет и тает.
Ясный свет, отбегая от глаз, уходя через правую руку, —
превращается в букву — шелестит,
загибающимися в пепел, исписанными листами.
15 мая 96
ДОРОГА № 9
Два баритона и сопрано
сопровождают неустанно
огней и мрака нарастанье
гармоний сладостным рыданьем
в дожде, дорогой № 9,
влекущей их сейчас на север,
в виду подстриженных газонов
над потным зеркалом Гудзона.
Стеклом сползали навзнич капли,
деревья, отлетая, зябли,
и справа, как отрытый череп,
затеплился Нью-Йорк вечерний.
Была вселенная огромна,
она отсвечивала скромно
кантатой Себастьяна Баха
одна над уровнями праха.
И в ней печалятся скитальцы,
у них на отпечатках пальцев
галактики ее петляют
пока машина их виляет.
Она хранила их мгновенье,
свои перебирая звенья,
и разрешая им подспудно
жить отголоском контрапункта.
Столпотворенье стен и света
ударилось в них как комета,
что долго в небе нарастала,
и их не стало,
как всех, кто были: мимоезжих,
мимоидущих — не коснуться, —
не надо плакать об ушедших,
они еще сюда вернутся.
28 мая 96
x x x
Мне жизнь, как кинохронику прокрутят
перед громадным фильмом, — в данном зале
положено помалкивать, что будет
еще ведь никому не показали,
но явствует: немного потерпите,
к дирекции имея снисхожденье,
прикидывая; кто же вы? глядите
вперед — сновидец вы, иль сновиденье?
Я не пенял на качество сеанса,
или соседей, семечки клюющих,
ни на обрывы пленки, я ни разу
не заслонил вам шапкой жаркий лучик,
мне даже пыль здесь кажется волшебной —
ее несуетливое сверканье
в луче, захватывающем души в бездну,
как летний ветер полный светляками.
Стрекочет за затылком кинопленка,
играют мышцей мускулистые герои
и беззащитная улыбка клоуна
сквозит, как бабочка сквозь небо голубое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Я ведь слабая преграда, знаешь, что ленюсь
говорить тебе «не надо», понимаю грусть.
Что ж, кропай покуда вирши, бормочи свое:
пальцы гнутся… ручка пишет… милое житье…
7 февр. 96
x x x
Красивая девушка «звонит» и глупости мне говорит,
сосулька по жести долдонит, на мартовском солнце горит,
и я, запустивший бородку, стишки сочиняющий хлюст,
смотрю на сосульку-сиротку — кузину сверкающих люстр.
Мне нравится легкая тема ветвей за ослепшим стеклом —
цветенья и шелеста схема, согретая хилым теплом.
Уже ветерок нагловатый землицей сырою пропах —
сплошной животворной усладой у первой травы на губах.
15 февр. 96
x x x
Вот цветочек, никнущий в вазе,
наверно жалеет, что вышел в князи
из грязи.
Вот ворбейчик на солнце шалеет
в золотом желе и
клее.
Ветер порывами —
Цветаева воздуха рыпается
рыбой.
Приятный денек триннадцатое марта,
с крыш улетают спиральки пара
в Урарту.
Мы ли во времени? оно ли в нас?
Ботинок впечатывается в наст,
а нога не видна…
3 марта 96
СОНЕТЫ
I
Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.
II
А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…
III
Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,
их интерьеры рушит кислород
и не работает система отопленья,
как прочие системы. Этот дом
так изветшал, что никому не нужен,
его уже ремонтом не поправишь
и не загонишь тленье внутрь.
Пора ему на слом, пора…
Его с землёй дня через два сровняют,
пустырь же, что остался от него,
украсит травяной ковёр.
IV
В чистом поле растёт не что селянин посеял,
в небе летит что угодно, но только не птица,
и не рыба плещет в полынных водах,
не Исус, так Варавва очаровывает Север,
и печально видеть, как портятся лица,
не от времени — а плодят уродов.
Странно, что Землю ещё населяют люди,
вроде делают много, чтоб исчезли,
непонятно грядущее: то ли будет,
то ли жизнь сложилась к его отмене, —
перед каждым словом щёлкает «если»,
как машинка для проверки денег
на фальшивость: что прикупишь на них, потом не надо
ни тебе самому, ни растущему чаду.
22 марта 96
x x x
Я — последний человек тысячелетия —
некая расплывчатая веха —
не за что любить его — жалеть его,
этого, на сломе, человека.
Жизнь подробная до позвоночника раздроблена,
потому что на словах была загадана,
выстроенных точно взводик доблестный,
спотыкающийся через ногу за ногу.
Молодца ей дайте — барабанщика,
пусть размеренней да резче садит,
зенками уcерднее таращится —
вздрагивает бравыми усами.
Позади пыль серая, как облако,
впереди — лужок зеленый с клевером,
а дорога желтая да долгая
поднимается неслышно к небу…
30 апр. 96
x x x
Молодое вино… с ним продвинься еще на восток,
там для глупого сердца облюбован нестойкий шесток,
петушком-петушком пьяный мальчик бежит по Москве
и лебедушки белыя крыльями бьют в рукаве.
Майский дождик идет по гвоздочку, по пестику вкось —
ускользающий, слишком застенчивый гость,
и как звали не вспомнишь, но с кем-то тогда приходил,
кто траву шевелил и раскачивал в небе сады.
Некто в белых джинах на углу ВТО и Тверской,
молодая весна с непомерной тоской молодой,
и красивые люди, в намокающих тканях, гуськом
сквозь летящие капли проходят висок за виском.
5 мая 96
x x x
Марианне Волковой
Я влачу свою жизнь одеяньем бесцветным, истертым, —
отделили с чужого плеча,
даже честного слова не взяв, назначили место и время, —
Ничего-ничего, — говорили, — все на свете не первого сорта,
все же мир тебе теплую руку подсовывал в темень под темя,
и берег тебя долго — по черную челку, по седые вихры в эфир пеленая,
вспомни синее море, счастливец, и зеленую муть океана,
и как птицы, предчувствуя тьму, стояли на небе
крылатым, густым заклинаньем,
оперенье сжигая на карминовом, меркнущем шаре —
на остывающем жаре стеклянном.
Где же тот стеклодув, надувающий потные, красные щеки,
взвивающий пламя лиловой разрухой?
Суше стала вода, каменистей земля, да и воздух черствеет и тает.
Ясный свет, отбегая от глаз, уходя через правую руку, —
превращается в букву — шелестит,
загибающимися в пепел, исписанными листами.
15 мая 96
ДОРОГА № 9
Два баритона и сопрано
сопровождают неустанно
огней и мрака нарастанье
гармоний сладостным рыданьем
в дожде, дорогой № 9,
влекущей их сейчас на север,
в виду подстриженных газонов
над потным зеркалом Гудзона.
Стеклом сползали навзнич капли,
деревья, отлетая, зябли,
и справа, как отрытый череп,
затеплился Нью-Йорк вечерний.
Была вселенная огромна,
она отсвечивала скромно
кантатой Себастьяна Баха
одна над уровнями праха.
И в ней печалятся скитальцы,
у них на отпечатках пальцев
галактики ее петляют
пока машина их виляет.
Она хранила их мгновенье,
свои перебирая звенья,
и разрешая им подспудно
жить отголоском контрапункта.
Столпотворенье стен и света
ударилось в них как комета,
что долго в небе нарастала,
и их не стало,
как всех, кто были: мимоезжих,
мимоидущих — не коснуться, —
не надо плакать об ушедших,
они еще сюда вернутся.
28 мая 96
x x x
Мне жизнь, как кинохронику прокрутят
перед громадным фильмом, — в данном зале
положено помалкивать, что будет
еще ведь никому не показали,
но явствует: немного потерпите,
к дирекции имея снисхожденье,
прикидывая; кто же вы? глядите
вперед — сновидец вы, иль сновиденье?
Я не пенял на качество сеанса,
или соседей, семечки клюющих,
ни на обрывы пленки, я ни разу
не заслонил вам шапкой жаркий лучик,
мне даже пыль здесь кажется волшебной —
ее несуетливое сверканье
в луче, захватывающем души в бездну,
как летний ветер полный светляками.
Стрекочет за затылком кинопленка,
играют мышцей мускулистые герои
и беззащитная улыбка клоуна
сквозит, как бабочка сквозь небо голубое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23