Мы шли медленно, словно у меня было еще сколько угодно времени на подготовку к лекции. Когда мы дошли до дверей того самого зала на улице Верди, на сына накатила охота добавить еще что-нибудь к вороху своих лживых историй. Наверное, тут какую-то роль сыграло и то, что я вдруг приостановился перед входом в зал, пристально разглядывая двери.
– Человек, который сказал, что он мальчик, – заявил Бруно, – заставил меня сесть к нему на колени, чтобы я получше разглядел собачек. Потом он рассказал сказку про Белоснежку и еще обозвал меня девчонкой. А что у тебя с носом?
Как мне показалось, Бруно слишком далеко зашел в своих выдумках, но я прикусил язык: в конце-то концов, нет ничего плохого в том, что он так нахально врет и фантазирует. Разве сам я совсем недавно не решил – и очень твердо – целиком и полностью довериться воображению? Кроме того, если хорошенько разобраться, нет ничего дурного и в том, что Бруно наконец-то хватило духу посмотреть вверх, а затем глянуть на своего отца. Да, ничего дурного не было, если хорошенько разобраться, в том, что наконец-то он поборол свою отрешенность. Ведь до сих пор он сосредоточенно разглядывал собственные башмаки или ковер – и тут не существовало никаких смягчающих обстоятельств, это не казалось забавным, как у его деда, который, по крайней мере, подслушивал голоса, доносящиеся из-под земли.
Я совершил ошибку. Мне не следовало так пристально смотреть на дверь, ведущую в актовый зал на улице Верди. Мой сын Бруно, продолжая молоть какую-то ахинею про Белоснежку, тотчас уловил, что меня мучает неведомая проблема, связанная с этим залом. Но, к сожалению, я совершил не одну эту ошибку. Второй ошибкой стал ответ, который я дал Бруно, когда он спросил, чего это я разглядываю чужую дверь.
– Понимаешь, через два часа твой папа будет читать здесь лекцию.
– А про что ты будешь рассказывать?
Третья ошибка:
– Про жизнь шпионов.
Вот этого я не должен был говорить. Бруно издал вопль дикого восторга. А я все никак не желал понять, какие тяжкие последствия обрушатся на мою голову, я видел лишь эмоциональную реакцию Бруно. И вдруг – четвертая ошибка – сын показался мне совершенно чудесным существом, чего я упорно не замечал все минувшие годы. Так же неожиданно – пятая ошибка – я, сияя блаженной отцовской улыбкой, стал раздумывать: почему это мне, собственно, втемяшилось в голову, будто иметь детей – удел посредственностей, людей чувственно неразвитых, сексуально безграмотных, короче, людей, пожалуй, даже в какой-то степени безответственных.
– А что ты расскажешь про шпионов?
Шестая и самая грубая ошибка.
Я принялся объяснять ему, как шпионы уходят от преследователей, пользуясь приемом, известным под названием «зигзаг». Выпрыгивают из такси у входа в метро, потом из второго такси – у второго входа в метро, садятся в вагон, когда поезд трогается с места, выпрыгивают на перрон, когда двери поезда уже начинают закрываться, потом проходят туда-обратно через дом с двойным выходом, потом – еще через один такой же дом, садятся в другое такси, и оно доставляет их в совершенно пустынное место; вот так шпионы, запыхавшись и обливаясь потом, всякий раз добираются до своей квартиры, хотя при этом отлично знают, что на самом деле любые хитрости и уловки напрасны; попав домой, в свои квартиры, шпионы тихо плачут – как, надо полагать, умеют плакать только настоящие мужчины, – потому что чувствуют себя одинокими, старыми и отработавшими свое и еще потому что сами не могут понять, зачем ведут такую странную жизнь.
– Папа, я тоже хочу пойти на твою лекцию.
Тогда и только тогда я понял, сколько ошибок совершил. Зная упрямство Бруно, легко было предугадать, в какую жуткую ситуацию я сам себя загнал – исключительно по собственной глупости. Мальчишка вполне мог упросить мать, чтобы она отвела его на лекцию, а там она нос к носу столкнется со своей дорогой сестричкой. Просто замечательно!
– Бруно сказал, что ты будешь рассказывать про шпионов. Как странно! – скорее всего бросит Кармина.
– Ничего подобного, это я просто так зачем-то брякнул, – холодея от ужаса, отвечу я.
– Какая разница! Главное, мальчик умирает от желания послушать тебя, а это уже огромный шаг вперед, подумай сам: просто замечательно, что ему впервые захотелось пойти на твою лекцию. Понятно, я пойду вместе с ним.
Прекрасная перспектива, подумалось мне.
У меня вырвался вопль отчаяния.
– Что с тобой, папа? – тотчас спросил Бруно.
– Ничего, абсолютно ничего.
– А нос? Что у тебя с носом? Ты так и не сказал.
– И с носом ничего, – я вдруг рассвирепел. – А теперь послушай меня внимательно. Ни на какую лекцию ты не пойдешь. Ты разве забыл, что тебе надо делать уроки? К тому же ты наказан за то, что убежал из школы.
– А я хочу пойти на лекцию, ну разреши мне, пожалуйста.
– Я запрещаю тебе выходить из дома до завтрашнего утра.
Никогда в жизни я не совершал столько ошибок за столь короткое время. А может, на самом-то деле я совершил их нарочно, чтобы к концу дня у меня не было другого выхода, кроме как остаться с Карминой?
Я раздумывал над этим вопросом под вопли Бруно, и мне, разумеется, захотелось переключиться на какие-нибудь пустяки, как я всегда поступаю, оказавшись в трудной или деликатной ситуации; поэтому, свернув на улицу Марти, я поспешил поймать за хвост первую же ерундовую мысль, которая заскочила мне в голову, а именно: мне в голову заскочило воспоминание о рекламном календаре, недавно виденном на стене в парикмахерской на улице Дурбан, – там были изображены два белых зайца на заснеженном швейцарском поле.
Настоящая швейцарская белизна и настоящие припорошенные снегом зайцы, воскликнул я, мысленно, само собой разумеется, воскликнул. Я шел, твердя эту дикую белиберду, когда навстречу нам попался – черт бы его побрал! – Камило. Этот бесприютный молодой человек, местный попрошайка всегда выводил меня из себя – несчастный пропойца, законченный наркоман, который вечно ходил с таким видом, словно искал виновника своих бед.
Начнем с того, что Камило напоминал мне посыльного из закусочной, который в пору моего детства целый год – целый нескончаемый год – издевался надо мной, день за днем поджидая у дверей нашего дома. И еще Камило напоминал мне о том, что и сам я мог бы когда-нибудь стать точно таким же, как он, если бы поддался приступам тоски, которые меня преследовали. Я боялся сойти с ума, если, конечно, это уже не случилось, потому что страсть лишает разума самого здравомыслящего человека, хотя часто она, наоборот, сумасшедших превращает в здравомыслящих. В душе я таил надежду на то, что, отказавшись от Роситы, спасусь от безумия – иными словами, оставшись с ее нежной сестрой и будучи уже не вполне нормальным, впредь стану самым здравомыслящим человеком из всех, кто нашел убежище в тюрьме семейной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33