Бриджер умолк,
зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом
ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул
им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого
окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного
движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко
переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал
"парком"; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое
хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов,
которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в
любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. -
Принеси-ка пивка, - велел он.
- Возьми сам.
- Я сказал... принеси пива. - Он повернул голову и уставился на Софию
глазами, грозившими уничтожить.
София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным
лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий
тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.
- Если мне придется встать с этого кресла, - спокойно сказал он, - ты
крупно пожалеешь.
Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую
пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В
другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не
пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз,
когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В
нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз,
когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.
София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от
каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое
которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и
объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым
дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью
игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище
никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от
жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим,
немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая.
Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на
карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из
дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, было бы другое
дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал.
"Ты, ноль без палочки", - сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав
свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.
- И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! - фыркнул
Саломон. - Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю,
- небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил
крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.
- Скажи ему, чтоб перестал, - велел он Софии.
- Что перестал?
- Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще - чтоб перестал
глазеть на меня.
- Чико тебе ничего плохого не делает.
- С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! - закричал
Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль
треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась
бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. -
Печет, - сказал он. - Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. - В
последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все
этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные
волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и
отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то
он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее
дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить
пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше
на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным
обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы
упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной
бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка
по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было
что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по
стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался,
словно выдернули чеку. - К чертям собачьим! - заорал он и запустил в
таракана полупустой пивной бутылкой.
София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью
или семью дюймами выше вздутого черепа Чико (но не разбилась, только
расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан метнулся
вверх по стене и юркнул в щель. Чико сидел совершенно неподвижно и
ухмылялся.
- Сдурел! - закричала София. - Псих ненормальный! - Она опустилась на
колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми смуглыми руками.
- Пусть перестанет пялить на меня зенки! Заставь его! - Саломон
вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы - на Чико,
на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова
и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв. -
Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!
София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но
Софии все-таки удалось отвернуть лицо Чико от Саломона. Привалившись
головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.
- Пойду прогуляюсь, - объявил Саломон. Ему было досадно - не потому,
что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул
комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.
София покачивала сына в своих объятиях. "Хватит верещать!" - крикнул
кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой
рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых,
заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам
наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил
за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу
затихла, и топот смолк.
1 2 3 4
зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом
ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул
им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого
окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного
движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко
переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал
"парком"; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое
хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов,
которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в
любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. -
Принеси-ка пивка, - велел он.
- Возьми сам.
- Я сказал... принеси пива. - Он повернул голову и уставился на Софию
глазами, грозившими уничтожить.
София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным
лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий
тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.
- Если мне придется встать с этого кресла, - спокойно сказал он, - ты
крупно пожалеешь.
Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую
пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В
другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не
пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз,
когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В
нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз,
когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.
София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от
каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое
которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и
объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым
дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью
игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище
никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от
жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим,
немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая.
Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на
карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из
дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, было бы другое
дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал.
"Ты, ноль без палочки", - сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав
свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.
- И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! - фыркнул
Саломон. - Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю,
- небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил
крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.
- Скажи ему, чтоб перестал, - велел он Софии.
- Что перестал?
- Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще - чтоб перестал
глазеть на меня.
- Чико тебе ничего плохого не делает.
- С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! - закричал
Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль
треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась
бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. -
Печет, - сказал он. - Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. - В
последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все
этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные
волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и
отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то
он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее
дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить
пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше
на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным
обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы
упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной
бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка
по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было
что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по
стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался,
словно выдернули чеку. - К чертям собачьим! - заорал он и запустил в
таракана полупустой пивной бутылкой.
София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью
или семью дюймами выше вздутого черепа Чико (но не разбилась, только
расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан метнулся
вверх по стене и юркнул в щель. Чико сидел совершенно неподвижно и
ухмылялся.
- Сдурел! - закричала София. - Псих ненормальный! - Она опустилась на
колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми смуглыми руками.
- Пусть перестанет пялить на меня зенки! Заставь его! - Саломон
вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы - на Чико,
на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова
и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв. -
Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!
София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но
Софии все-таки удалось отвернуть лицо Чико от Саломона. Привалившись
головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.
- Пойду прогуляюсь, - объявил Саломон. Ему было досадно - не потому,
что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул
комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.
София покачивала сына в своих объятиях. "Хватит верещать!" - крикнул
кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой
рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых,
заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам
наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил
за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу
затихла, и топот смолк.
1 2 3 4