— На этот раз я ведь просто... Я принес вина.
— Не люблю.
Ну хоть бы разговор, хоть бы ничтожный контакт ему в помощь!.. Старика било волнение. Луна... Луна в окне — где она?
— А почему ты не спала. Боялась?
— Боялась.
— Чего? Что я приду, как в тот раз?
— Да.
— Разве было плохо в тот раз?
Она нарочито засмеялась:
— Плохо, неплохо — какая разница!
Ее смех сводил с ума. Негромкий и во тьме...
— Уходите.
— Аня... — Алабин коснулся через легкое одеялко ее ног.
Она тотчас ударила по руке.
— Бросьте! У меня было время подумать... Вы хитрый. Вы и в тот раз высмотрели, что мой муж уехал.
— Как это я высмотрел?
— Как? — да через забор!.. И вы знали, что он вернется под утро. И до его возвращения залезли ко мне в постель. Мол, сонная девчонка даже не разберет, кто ее трахает!
Нарочито грубое слово опять все испортило. Старикан скис. Продолжать о любви было нелепо.
— Вам не идет браниться, Аня.
— Плевать!.. Убирайтесь.
Алабин встал.
А она молчала. Строгая. Вся как натянутая струна.
Опять на «вы»... Все потерял. Он ведь уже уходил. Он почти ушел.
Он уже уходил. Почти ушел... Но услышал боль в плече.
Придурок влепил в плечо пулей. Выстрелил прямо из окна. Из ружья... Да, да, у нас в поселке есть такой! (Он быстро-быстро рассказывал Ане...) Ни за что ни про что пуля. Дожили!.. Этот придурок готов стрелять в каждого проходящего мимо забора.
Аня тему не поддержала.
— Уйдите.
Но Алабин продолжал — он же знает... Он же, мол, знает, что Аня — женщина чуткая. Такая женщина не может не быть чуткой. Не откажется его перевязать. Не вытолкнет вон. Да, да, он залепил себе плечо, но наспех... Пластырем... А потом они просто выпьют по глотку вина. Как друзья. И он уйдет.
Аня покачала головой: нет...
Но теперь Алабин настаивал — куда же он отправится среди ночи за помощью? Машины у него нет... Он старик. Он старый. Единственное, что он сам сейчас может, — это глотать вино, чтобы до утра поддержать силы. Кровь-то кап-кап. Сочится!.. Ранили, хоть и неглубоко. В это плечо. Вы ведь слышали — стреляли?
— Слышала. Я слышала и ваши шаги.
Она колебалась.
— Ладно, — сказала нерешительно. — Попробуем...
Встала, натянула во тьме свитер. Надела юбку.
— Спасибо, Аня. Но я... Мне, право, совестно... просить вас. Но ведь я не знал, как быть... Так неожиданно и нелепо он в меня выстрелил!
Она зажгла ночник. Увидела рану. Помогла снять рубашку.
— Я не умею перевязывать.
— Я подскажу.
Она достала початый бинт.
— Надо бы еще один, — попросил Алабин.
Он видел, что рана невелика. Пуля, содрав изрядно кожу, лишь на исходе рванула мясо. Лечить долго не придется... пройдет!
Аня достала второй бинт.
Перевязали. Алабин подсказывал, она бинтовала. Он помогал ей здоровой рукой. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как слегка пролитая кровь.
— Теперь выпить.
Он нашел на столе тонкостенный стакан. Пробка бутылочная была им заранее стронута с места (чтоб обойтись без штопора). Алабин пил по полстакана. Раз и другой... А Аня сидела напротив.
Слегка хмелея, старикан стал тихонько напевать, какая-то мелодийка: тра-ля-ля... тра-ля-ля.
Он протянул ей ее полстакана: теперь ты.
— Я выпью, но вы сразу уйдете.
— Да.
Потом они сидели короткое время молча.
— Луна высокая. Вам надо на улице быть осторожнее, — сказала она.
Только теперь Алабин заметил, что в спальне посветлело.
— Луна — моя подружка.
Он начал было наливать ей вторые полстакана, но она отвела его руку.
— Аня.
— Нет.
Она (молодая и начеку! как в телефильме!) решительно взяла бутылку в руку и пошла к распахнутому окну:
— Допьете сами?.. Или — я все выливаю.
Старикан спохватился:
— Допью, допью!.. Заберу с собой.
Он уходил с бутылкой, прихватив ее болевшей рукой, а Аня, вся серьезная, провожая до дверей, как-то очень ловко удерживала дистанцию. От него. От его здоровой руки. На расстоянии... Не дала и слегка себя обнять.
— До свиданья, Аня.
А она (и здесь чуткая) не ответила. Свиданье — значащее слово.
Той, первой ночью он и взял ее только потому, что тихо-тихо пристроился к спящей. Просто лежал. Потому что тоже чуткий. И только после развернул ее к себе. Чтоб лицом к лицу. Чтоб честно.
Луна еще и еще набирала высоты. Старый Алабин, выпровоженный и тихий, вышел на пустынную дорогу... Шел, прижимая раненую руку. Ни души. Ни даже собачонки.
Он шел в совершеннейшей пустоте ночного поселка. Любовь как гигантский ночной космос, — думал старик, а мы все — как небесные тела. Мы все в ней, мы в любви, но — слишком разобщены, разделены. Мы только и умеем сталкиваться.
Мы как дурные звезды, — рассуждал старый Алабин, выбираясь из неожиданных кустов (эк куда забрел!) и ища за верхушками деревьев луну. Мы подвешены в пустоте. Мы живем и подпитываемся любовью... Дышим ею... Мы еще и поплевываем в эту струящуюся вокруг нас беспредельную любовь.
Задумавшийся о мироздании старик (уже возле своей хибарки) наступил на спящую собаку, и тотчас среди ночи, среди этого гигантского космоса любви раздался мелкий визгливый лай.
— Ну-ну, — сказал Алабин, протягивая к ней здоровую руку, чтоб погладить.
С собаками все проще.
Старик не мог уснуть. Рука побаливала... Да и волнение ночного свидания никак не унималось. Сердце нет-нет частило. Да и член (если уж честно) нет-нет и стоял... Экая напасть!.. Старик слишком помнил прикосновение к ее руке. (Когда передавал Ане каплю вина.) Это чувственное прикосновение — одно-единственное — оно осталось с ним. Оно и было сейчас его любовью. Старик хотел любви.
Он допил последнее вино и наконец перестал таращиться в лунное окошко.
Рука болела. В свое время, в молодости, он знал ножевое ранение... В ночной драке. Давно... Пулевая рана жгла иначе. Не столько мясо болело, сколько обожженная кожа. Особенно натягивалась при вдохе-выдохе. Кожу словно бы скребли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проснувшись, потрогал рану. Повязка хороша, крепка... Кто там еще?.. Ну да, эта Михеевна. Старуха (незваная, опять здесь?!.) прибирала на его крохотной веранде и под окнами во дворе... С ведьминой метлой в костлявых руках! Чего ей здесь надо?
Вчерашняя мысль, что старуха, эта Карга Михеевна, и есть сама ходячая Смерть (метафизический знак, подсунутый ему в человечьем облике) — мыслишка эта Петра Петровича уже не слишком веселила. А даже ввергла его в легкую злобу. Склероз... Она за многими делами попросту боится забыть — вот острие той забавной (вчера еще забавной) мысли.
Именно! У старушки Смерти за долгое-долгое время тоже приспел свой собственный, уже почтенный, уже трехтысячелетний склероз. Забывчива стала! Боится, сука, ненароком человека живым здесь забыть. Хорошего человека в особенности! Потому и топчется поближе и рядом. Потому, мол, и шастает туда-обратно.
— Ты сгинешь отсюда когда-нибудь! — заорал Петр Петрович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20