Язык внутри рта вдруг забыл о полезных свойствах речи и удрученно не желал вышевеливать ответные слова. Рыдания в нем поднялись повыше, будто мамкино тесто в горшке, от груди к самому горлу, потом к глазам и полились испуганными слезами.
Учитель ощутил свойство жалости к небольшому человеку и стал гладить его голову, чтобы утешить и отвлечь подальше от слез. На его вопрос – чей это мальчик, сквозь беспорядочный ворох посторонних слов пробилось постепенное объяснение, что это Филипок, кровный родственник и малолетний брат Костюшки, он сознательно отверг материнский запрет на получение образовательных знаний и направился за этим событием в школу.
– Вон как! Ладно, – согласился учитель. – Зовут меня товарищ Толстой. Присаживайся рядом с единоутробным родственным человеком Костюшкой, а твою мать я постараюсь склонить убеждениями к правильному решению вопроса. Слова, буквы знаешь?
– В одних толк знаю, а другие вприглядку, товарищ Жирной – не сплоховал с ответом Филипок.
– Ну-к, прочти вот эту вот словенцию?
– Хвэ… лэ… хва… фал… фало… фалло… Филипок!
Все засмеялись.
И учитель засмеялся громким смехом взрослого человека, внутренне понимающего всю правду происшедшего жизненного случая.
– Молодец! Почти правильно смикитил. Кто же учил тебя печатному тексту языка?
Филипок осмелел от одобрительных речей и окруживших его человеческих сочувствований, поэтому ответил сразу, прочными словами:
– Брат мой Костюшка. Я по-пролетарски, классовым чутьем все враз про буквы понял. Я до знаний – человек бдительный, товарищ Толстый.
– А зачем тебе грамота, раз ты классовое чутье молитвенно в себе выучил? И что ты знаешь о непротивлении злу насилием?
– То и слышал о геройском непротивлении злу дотошным и неумолимым ревоюционным насилием! Вырасту и буду на трибунальной основе давить богатейскую кровососную гаду. Чтобы крупно хрустела под бедняцким лаптем чуждая всему неимущему пролетарьяту угнетающая белая кость, а за нею пианины, теплицы и прочее империалистическое имущество!
И опять громко рассмеялся товарищ Толстой, потирая корявые мозолистые руки, в которых бушевала сознательная радость от понимания предстоящих педагогических достижений.
– Русло в тебе пока и не глубокое, но правильное, товарищ Филипок. Углубляй его старательным хождением в нашу школу. Учись. И стал Филипок учиться.
Филипок Алексея Толстого
Долгой была черная январская ночь одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова и умирала медленно. Волчье солнце – луна, словно огромный рыбий пузырь, зацепилась брюхом за вершины далекого ельника, да никак не хотела уходить, утру место уступать. А тут еще под самый рассвет ударило ядреным морозцем – даже волкам зябко в чистом поле, неприютно.
По деревенским избам, в заледеневших оконцах там и сям замелькали огоньки – деревенские рано встают – все дела переделать и летнего дня не хватит.
Филипок притаился на печке и ждал, пока батя отхаркается тяжелым кашлем, сунет топор за тугой кушак и уйдет в зимний лес, по добычу. Да только по нынешним временам тяжела добыча достается: редко когда зажиточный путник проедет по этим местам в одиночку. А то и в одиночку, да с револьвером – поди-ка, подступись с топоришком, когда а коленях слабость и в голодном брюхе кишки ирмосы друг дружке поют.
Мать перекрестила батю исхудалой рукой, проводила с поклоном, лучину поправила, подошла к печи, посунулась вплоть – спит Филипок, младшенький, кровиночка любимая… – материны губы задрожали. Положила земной поклон на святцы в углу и пошла в люди, поденную работу искать – бате в одиночку семью не прокормить, болеет батя. Мамка – мастерица людям гадать, и воском, и на толокне, и с зеркалом. Каждому ведь хочется вызнать про то, что будет, а пуще – о том что было и почему случилось, а мамка берет недорого и обещает несуетно, благолепно…
Бабка не в счет, она не выдаст, и спит покуда. – Филипок белкой вымахнул с печки – да в сени! Армячок, лапти, кушак по крестцу, платок на плечи – для пущего тепла… А шапку-то мамка убрала – догадалась, что Филипок захочет в школу ушмыгнуть – надежно спрятала. Филипок потоптался в сенях, вернулся в горницу – студено на дворе, без шапки – и думать нечего идти, весь поморозится. Старая отцовская шапка, свалявшаяся, молью траченная – по самые плечи нахлобучилась на Филипка, да все на глаза наезжает, свет застит. Меха, считай, что и нет, одно название, что соболь, зато ушам тепло и щеки не поморозит.
Дорогу Филипок знал: за околицу и все прямо, до самой церкви, а там и школа бок в бок.
Светало. Дорога была укатанная, местами желтая и скользкая от людской и лошадиной мочи, не то чтобы крива, но с ухабами и изворотами – куда без этого в русском селении?
В своей слободе – и собаки все свои, одной свистнешь, на другую топнешь – не тронут, а тут увязались за Филипком, налетели чужие дворовые: Жучка, сволочь мелкая и досадистая, а за нею Волчок. Этот поспокойнее Жучки, не такой привязчивый, но росту волчьего и клыки волчьи же: тяпнет – как пилой отрежет. Закричал Филипок, разъехались ноги врозь на скользкой дороге – упал, а собаки над ним ярятся, вот-вот на желтые зубы подхватят.
– Ну-ка брысь! Я вас!.. Вышел до ветру мужик из избы, увидел такое дело, да пинками и отогнал собак – гавкают из-за плетня, а ближе уже не походят – понимают, где сила.
– Откудова такой взялся? Почто один бегаешь? Или по чужим дворам шныряешь, промышляешь? – Ничего не ответил Филипок на эти мужиковы слова, растерялся, а вместо того подхватил полы армяка повыше, словно поп рясу, – и чесать что есть духу, до самой школы!
Оглянуться впопыхах не успел – вот она школа. Избенка невелика, но ладно рублена – с высоким крыльцом! Над крыльцом навес, а на крыльце пусто. Вытянул шею Филипок, шапку оттопырил, ухо бережно наклонил к дверям – слушать, что там творится… Да только и вслушиваться не надо: такой крик и вой стоит – у Филипка душа в пятки. Страшно так-то войти: зайдет – и его выпорют до количества. Назад идти – собаки скалятся, злобой изнывают… Шла мимо баба с ведром, вода аж дымится в ведре, льдинками потрескивает, а бабе хоть бы что: одета копной, щеки налитые – сытые, такой мороз нипочем. Поставила ведро в снег, подперла кулаком сдобный бок и Филипку весело, нараспев, чтобы далеко слышно стало:
– Что задумался, добрый молодец? Ай, неучем сладко жить, под дверьми стоять?
Сама глаза закрыла, нос наморщила, грудью трясет и пальцем на Филипка показывает – смеется.
Филипок сообразил – это она над ним насмехается, лучше внутрь зайти, чем с бабой спорить, на потеху себя выставлять. В сенях – шапку долой, не кабак чай.
1 2 3 4 5 6
Учитель ощутил свойство жалости к небольшому человеку и стал гладить его голову, чтобы утешить и отвлечь подальше от слез. На его вопрос – чей это мальчик, сквозь беспорядочный ворох посторонних слов пробилось постепенное объяснение, что это Филипок, кровный родственник и малолетний брат Костюшки, он сознательно отверг материнский запрет на получение образовательных знаний и направился за этим событием в школу.
– Вон как! Ладно, – согласился учитель. – Зовут меня товарищ Толстой. Присаживайся рядом с единоутробным родственным человеком Костюшкой, а твою мать я постараюсь склонить убеждениями к правильному решению вопроса. Слова, буквы знаешь?
– В одних толк знаю, а другие вприглядку, товарищ Жирной – не сплоховал с ответом Филипок.
– Ну-к, прочти вот эту вот словенцию?
– Хвэ… лэ… хва… фал… фало… фалло… Филипок!
Все засмеялись.
И учитель засмеялся громким смехом взрослого человека, внутренне понимающего всю правду происшедшего жизненного случая.
– Молодец! Почти правильно смикитил. Кто же учил тебя печатному тексту языка?
Филипок осмелел от одобрительных речей и окруживших его человеческих сочувствований, поэтому ответил сразу, прочными словами:
– Брат мой Костюшка. Я по-пролетарски, классовым чутьем все враз про буквы понял. Я до знаний – человек бдительный, товарищ Толстый.
– А зачем тебе грамота, раз ты классовое чутье молитвенно в себе выучил? И что ты знаешь о непротивлении злу насилием?
– То и слышал о геройском непротивлении злу дотошным и неумолимым ревоюционным насилием! Вырасту и буду на трибунальной основе давить богатейскую кровососную гаду. Чтобы крупно хрустела под бедняцким лаптем чуждая всему неимущему пролетарьяту угнетающая белая кость, а за нею пианины, теплицы и прочее империалистическое имущество!
И опять громко рассмеялся товарищ Толстой, потирая корявые мозолистые руки, в которых бушевала сознательная радость от понимания предстоящих педагогических достижений.
– Русло в тебе пока и не глубокое, но правильное, товарищ Филипок. Углубляй его старательным хождением в нашу школу. Учись. И стал Филипок учиться.
Филипок Алексея Толстого
Долгой была черная январская ночь одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова и умирала медленно. Волчье солнце – луна, словно огромный рыбий пузырь, зацепилась брюхом за вершины далекого ельника, да никак не хотела уходить, утру место уступать. А тут еще под самый рассвет ударило ядреным морозцем – даже волкам зябко в чистом поле, неприютно.
По деревенским избам, в заледеневших оконцах там и сям замелькали огоньки – деревенские рано встают – все дела переделать и летнего дня не хватит.
Филипок притаился на печке и ждал, пока батя отхаркается тяжелым кашлем, сунет топор за тугой кушак и уйдет в зимний лес, по добычу. Да только по нынешним временам тяжела добыча достается: редко когда зажиточный путник проедет по этим местам в одиночку. А то и в одиночку, да с револьвером – поди-ка, подступись с топоришком, когда а коленях слабость и в голодном брюхе кишки ирмосы друг дружке поют.
Мать перекрестила батю исхудалой рукой, проводила с поклоном, лучину поправила, подошла к печи, посунулась вплоть – спит Филипок, младшенький, кровиночка любимая… – материны губы задрожали. Положила земной поклон на святцы в углу и пошла в люди, поденную работу искать – бате в одиночку семью не прокормить, болеет батя. Мамка – мастерица людям гадать, и воском, и на толокне, и с зеркалом. Каждому ведь хочется вызнать про то, что будет, а пуще – о том что было и почему случилось, а мамка берет недорого и обещает несуетно, благолепно…
Бабка не в счет, она не выдаст, и спит покуда. – Филипок белкой вымахнул с печки – да в сени! Армячок, лапти, кушак по крестцу, платок на плечи – для пущего тепла… А шапку-то мамка убрала – догадалась, что Филипок захочет в школу ушмыгнуть – надежно спрятала. Филипок потоптался в сенях, вернулся в горницу – студено на дворе, без шапки – и думать нечего идти, весь поморозится. Старая отцовская шапка, свалявшаяся, молью траченная – по самые плечи нахлобучилась на Филипка, да все на глаза наезжает, свет застит. Меха, считай, что и нет, одно название, что соболь, зато ушам тепло и щеки не поморозит.
Дорогу Филипок знал: за околицу и все прямо, до самой церкви, а там и школа бок в бок.
Светало. Дорога была укатанная, местами желтая и скользкая от людской и лошадиной мочи, не то чтобы крива, но с ухабами и изворотами – куда без этого в русском селении?
В своей слободе – и собаки все свои, одной свистнешь, на другую топнешь – не тронут, а тут увязались за Филипком, налетели чужие дворовые: Жучка, сволочь мелкая и досадистая, а за нею Волчок. Этот поспокойнее Жучки, не такой привязчивый, но росту волчьего и клыки волчьи же: тяпнет – как пилой отрежет. Закричал Филипок, разъехались ноги врозь на скользкой дороге – упал, а собаки над ним ярятся, вот-вот на желтые зубы подхватят.
– Ну-ка брысь! Я вас!.. Вышел до ветру мужик из избы, увидел такое дело, да пинками и отогнал собак – гавкают из-за плетня, а ближе уже не походят – понимают, где сила.
– Откудова такой взялся? Почто один бегаешь? Или по чужим дворам шныряешь, промышляешь? – Ничего не ответил Филипок на эти мужиковы слова, растерялся, а вместо того подхватил полы армяка повыше, словно поп рясу, – и чесать что есть духу, до самой школы!
Оглянуться впопыхах не успел – вот она школа. Избенка невелика, но ладно рублена – с высоким крыльцом! Над крыльцом навес, а на крыльце пусто. Вытянул шею Филипок, шапку оттопырил, ухо бережно наклонил к дверям – слушать, что там творится… Да только и вслушиваться не надо: такой крик и вой стоит – у Филипка душа в пятки. Страшно так-то войти: зайдет – и его выпорют до количества. Назад идти – собаки скалятся, злобой изнывают… Шла мимо баба с ведром, вода аж дымится в ведре, льдинками потрескивает, а бабе хоть бы что: одета копной, щеки налитые – сытые, такой мороз нипочем. Поставила ведро в снег, подперла кулаком сдобный бок и Филипку весело, нараспев, чтобы далеко слышно стало:
– Что задумался, добрый молодец? Ай, неучем сладко жить, под дверьми стоять?
Сама глаза закрыла, нос наморщила, грудью трясет и пальцем на Филипка показывает – смеется.
Филипок сообразил – это она над ним насмехается, лучше внутрь зайти, чем с бабой спорить, на потеху себя выставлять. В сенях – шапку долой, не кабак чай.
1 2 3 4 5 6