с приложением для ознакомления. Как Вы, собственно, выдерживаете это? О том, что Вы годитесь только для денежных сделок, мне говорила ещё госпожа Дор-стен-Хаймзик из балтийского филиала Кюлюнгсборн. Моего прежнего и теперешнего адвоката, юрисконсульта д-ра Карло из Борстеля 10433, я благодарю вовсе ни за что. Я дал ему на защиту 100 марок. Но толку никакого.
Подп. неразб.
В тот день дядя окрылённо взбежал вверх по лестнице, размахивая этим письмом и крича:
– Вот он где теперь у меня, попался, ублюдок!
Кажется, он по какому-то обороту в тексте догадался, где следует искать отправителя, который тиранил его уже полтора года.
Я высунул голову из двери и с любопытством спросил:
– Где?
Но прежде чем продолжить рассказ, я должен обязательно упомянуть, что во время всех последующих событий я, небритый и ещё в пижаме, имел не очень презентабельный вид и присутствовал при всём случившемся в некотором роде заочно: только через дверную щёлку. Поэтому вынужден кое-что домысливать.
– Где?
– На Гудрун-штрасе, номер пять! – победно воскликнул дядя. – На бывшей Гудрун-, а теперь на Эппельман-штрасе!
Это и был тот самый момент, когда госпожа Штумпе впустила внизу делегацию; я предполагаю, что её впустила всё-таки госпожа Штумпе, хотя никак не могу себе объяснить, почему этим людям в столь ранний час не было указано на дверь.
А может, сам дядя оставил входную дверь открытой после того, как достал из ящика почту.
Я не могу поверить в самоубийство, потому что дядя в это утро был в очень приподнятом настроении.
– Сто марок, ха, – кричал он, – сто марок!
Люди внизу, однако, зафиксировали только «теперь на Эппельман-штрасе», ведь каждый слышит то, что важно лично для него, – и из-за этого заранее разозлились на дядю.
Я с большим сомнением отношусь к свидетельским показаниям одного водителя автобуса, который утверждал, будто, проезжая мимо, видел перед домом номер семнадцать группу людей, которых не пускали внутрь. Какое там не пускали, они были уже внутри! Наверное, этот человек перепутал наш дом с булочной на Виланд-штрасе, там по утрам тоже всегда собираются люди, чтобы купить вчерашний хлеб: самый лучший хлеб стоит всего лишь три марки.
Я могу свидетельствовать – и буду свидетельствовать, – что люди вошли внутрь непрошеными. Я имею в виду не очередь в булочную, а нашу группу.
То же самое, кстати, относится и к почтовому рассыльному, который, прижав к животу пакет, появился в вестибюле чуть позже – когда всё общество, распаляясь в перебранке с дядей, поднялось уже до середины лестницы, а тот, стоя наверху, ожесточённо размахивал руками.
Где была в это время госпожа Штумпе? Да, где же она была?
Когда я воссоздаю всю картину происшедшего, она выстраивается следующим образом: на самом верху, видимый мне лишь отчасти, стоит дядя в своём утреннем халате – не в том, который с жёлтым, а в другом. Ближе всех к нему оказался разъярённый мужчина в рабочем халате, как выяснилось позже – отец одного из футболистов. Непонятно, ему-то здесь что было нужно?
Должно быть, он поднимался по лестнице быстрее всех, потому что вся остальная группа, состоящая из супружеской пары учителей, хозяина пивной и архитектора, жившего по соседству, находилась ещё на целый лестничный марш ниже.
Ах да, ещё окружной инспектор, он тоже присутствовал (неофициально). И была ещё вторая учительница, которая ковыляла самой последней и не попадала в поле моего зрения.
– Куда это вы направляетесь?
– Нам нужно к Маузерам!
– Они в отъезде! – крикнул дядя.
– Тогда мы к Хартенбергам.
– Они тоже в отъезде, они в отъезде! – вскричал дядя несколько даже визгливо, что нельзя ставить ему в вину, – я и сам был уже близок к тому, чтобы выйти из себя. Я бы вмешался, – хотя и мне тоже нельзя поставить в вину, что я не сделал этого, – не будь я в пижаме и имей более презентабельный вид.
– Я прошу вас немедленно покинуть дом! – крикнул дядя и добавил: – Дом на Эппельман-штрасе, номер семнадцать.
– Ах вы подлый человек, – вполголоса сказал кто-то из толпы.
Они продолжали двигаться вверх, тесня дядю, а тот человек в рабочем халате – да, мне кажется, я это видел, – тот человек уже стоял у дяди за спиной. Правда, поклясться бы я не мог.
А может, то была рука, принадлежавшая кому-то другому, кого мне следовало бы ещё присочинить, – левая рука. Рука левого художника.
Который в ту минуту произнёс:
– Вы абсолютно эгоистичный тип.
– А вы нарушили неприкосновенность моего жилища, моего частного владения, – выложил свой козырь дядя, – вы посягнули на мою собственность, если вам вообще известно, что это такое. Это мой – как человека – преимущественный признак.
Естественно, против этого нечего было возразить, тем не менее толпа загалдела так, как будто он поднял её на смех. Одна женщина даже заверещала от возмущения. Кстати, впоследствии мы узнали, что госпожа Штумпе всё это время находилась в подвале, – видимо, не могла налюбоваться машиной: новой, голубой, офсетной. Я ведь знал, что у неё есть ключи от всех дверей. Однако это было не объяснение.
– Я вас не понимаю, – сказала одна женщина, жена учителя, вполне по существу сказала, – почему вы чините нам такие препятствия?
– Я вас тоже не понимаю, – отвечал ей дядя. – Почему вы целый день играете на пианино, если не умеете это делать?
– Как вам не стыдно!
– Да ещё стараетесь играть как можно громче и как можно бездарнее.
Засим последовал негодующий выкрик, но не жены учителя, а кого-то из толпы. Это был первый действительно угрожающий крик: кажется, дядя кого-то задел за живое, и я могу предположить кого.
Ах, дядя, подумал я, они же тебя убьют, я тебе всегда это говорил.
– Впрочем, я надеюсь, что вы найдёте отсюда выход так же, как нашли вход. – Этот выпад был направлен, вероятно, против футбольного отца, чтобы и его восстановить против себя, напомнив ту историю с подвалом. – После того, как вы протопали через весь мой дом, Эппельман-штрасе, семнадцать! – желчно добавил дядя.
Тут обозначилось некое движение вверх – не очень заметное, но слаженное, дружное, – и мне вдруг стало ясно, что он хочет покончить с собой. Иначе чем можно объяснить то, что он сказал затем:
– Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не понимаете. Почему вы не возвращаетесь в вашу резервацию?!
– Ах ты свинья!
– Ага, красный, меня бы удивило, если бы здесь не оказалось хоть одного красного, – пробормотал себе под нос дядя.
– Погоди, мы до тебя ещё доберёмся! До тебя и тебе подобных!
– Сами видите, – сказал дядя, обращаясь к толпе, – вы готовы весь мир разнести в щепки только ради того, чтобы бесплатно ездить на автобусе.
Самоубийца, чистый самоубийца.
– И с вами я тоже не могу считаться, после того что вы понастроили, – продолжал дядя, на сей раз адресуясь, очевидно, к архитектору, жившему напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Подп. неразб.
В тот день дядя окрылённо взбежал вверх по лестнице, размахивая этим письмом и крича:
– Вот он где теперь у меня, попался, ублюдок!
Кажется, он по какому-то обороту в тексте догадался, где следует искать отправителя, который тиранил его уже полтора года.
Я высунул голову из двери и с любопытством спросил:
– Где?
Но прежде чем продолжить рассказ, я должен обязательно упомянуть, что во время всех последующих событий я, небритый и ещё в пижаме, имел не очень презентабельный вид и присутствовал при всём случившемся в некотором роде заочно: только через дверную щёлку. Поэтому вынужден кое-что домысливать.
– Где?
– На Гудрун-штрасе, номер пять! – победно воскликнул дядя. – На бывшей Гудрун-, а теперь на Эппельман-штрасе!
Это и был тот самый момент, когда госпожа Штумпе впустила внизу делегацию; я предполагаю, что её впустила всё-таки госпожа Штумпе, хотя никак не могу себе объяснить, почему этим людям в столь ранний час не было указано на дверь.
А может, сам дядя оставил входную дверь открытой после того, как достал из ящика почту.
Я не могу поверить в самоубийство, потому что дядя в это утро был в очень приподнятом настроении.
– Сто марок, ха, – кричал он, – сто марок!
Люди внизу, однако, зафиксировали только «теперь на Эппельман-штрасе», ведь каждый слышит то, что важно лично для него, – и из-за этого заранее разозлились на дядю.
Я с большим сомнением отношусь к свидетельским показаниям одного водителя автобуса, который утверждал, будто, проезжая мимо, видел перед домом номер семнадцать группу людей, которых не пускали внутрь. Какое там не пускали, они были уже внутри! Наверное, этот человек перепутал наш дом с булочной на Виланд-штрасе, там по утрам тоже всегда собираются люди, чтобы купить вчерашний хлеб: самый лучший хлеб стоит всего лишь три марки.
Я могу свидетельствовать – и буду свидетельствовать, – что люди вошли внутрь непрошеными. Я имею в виду не очередь в булочную, а нашу группу.
То же самое, кстати, относится и к почтовому рассыльному, который, прижав к животу пакет, появился в вестибюле чуть позже – когда всё общество, распаляясь в перебранке с дядей, поднялось уже до середины лестницы, а тот, стоя наверху, ожесточённо размахивал руками.
Где была в это время госпожа Штумпе? Да, где же она была?
Когда я воссоздаю всю картину происшедшего, она выстраивается следующим образом: на самом верху, видимый мне лишь отчасти, стоит дядя в своём утреннем халате – не в том, который с жёлтым, а в другом. Ближе всех к нему оказался разъярённый мужчина в рабочем халате, как выяснилось позже – отец одного из футболистов. Непонятно, ему-то здесь что было нужно?
Должно быть, он поднимался по лестнице быстрее всех, потому что вся остальная группа, состоящая из супружеской пары учителей, хозяина пивной и архитектора, жившего по соседству, находилась ещё на целый лестничный марш ниже.
Ах да, ещё окружной инспектор, он тоже присутствовал (неофициально). И была ещё вторая учительница, которая ковыляла самой последней и не попадала в поле моего зрения.
– Куда это вы направляетесь?
– Нам нужно к Маузерам!
– Они в отъезде! – крикнул дядя.
– Тогда мы к Хартенбергам.
– Они тоже в отъезде, они в отъезде! – вскричал дядя несколько даже визгливо, что нельзя ставить ему в вину, – я и сам был уже близок к тому, чтобы выйти из себя. Я бы вмешался, – хотя и мне тоже нельзя поставить в вину, что я не сделал этого, – не будь я в пижаме и имей более презентабельный вид.
– Я прошу вас немедленно покинуть дом! – крикнул дядя и добавил: – Дом на Эппельман-штрасе, номер семнадцать.
– Ах вы подлый человек, – вполголоса сказал кто-то из толпы.
Они продолжали двигаться вверх, тесня дядю, а тот человек в рабочем халате – да, мне кажется, я это видел, – тот человек уже стоял у дяди за спиной. Правда, поклясться бы я не мог.
А может, то была рука, принадлежавшая кому-то другому, кого мне следовало бы ещё присочинить, – левая рука. Рука левого художника.
Который в ту минуту произнёс:
– Вы абсолютно эгоистичный тип.
– А вы нарушили неприкосновенность моего жилища, моего частного владения, – выложил свой козырь дядя, – вы посягнули на мою собственность, если вам вообще известно, что это такое. Это мой – как человека – преимущественный признак.
Естественно, против этого нечего было возразить, тем не менее толпа загалдела так, как будто он поднял её на смех. Одна женщина даже заверещала от возмущения. Кстати, впоследствии мы узнали, что госпожа Штумпе всё это время находилась в подвале, – видимо, не могла налюбоваться машиной: новой, голубой, офсетной. Я ведь знал, что у неё есть ключи от всех дверей. Однако это было не объяснение.
– Я вас не понимаю, – сказала одна женщина, жена учителя, вполне по существу сказала, – почему вы чините нам такие препятствия?
– Я вас тоже не понимаю, – отвечал ей дядя. – Почему вы целый день играете на пианино, если не умеете это делать?
– Как вам не стыдно!
– Да ещё стараетесь играть как можно громче и как можно бездарнее.
Засим последовал негодующий выкрик, но не жены учителя, а кого-то из толпы. Это был первый действительно угрожающий крик: кажется, дядя кого-то задел за живое, и я могу предположить кого.
Ах, дядя, подумал я, они же тебя убьют, я тебе всегда это говорил.
– Впрочем, я надеюсь, что вы найдёте отсюда выход так же, как нашли вход. – Этот выпад был направлен, вероятно, против футбольного отца, чтобы и его восстановить против себя, напомнив ту историю с подвалом. – После того, как вы протопали через весь мой дом, Эппельман-штрасе, семнадцать! – желчно добавил дядя.
Тут обозначилось некое движение вверх – не очень заметное, но слаженное, дружное, – и мне вдруг стало ясно, что он хочет покончить с собой. Иначе чем можно объяснить то, что он сказал затем:
– Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не понимаете. Почему вы не возвращаетесь в вашу резервацию?!
– Ах ты свинья!
– Ага, красный, меня бы удивило, если бы здесь не оказалось хоть одного красного, – пробормотал себе под нос дядя.
– Погоди, мы до тебя ещё доберёмся! До тебя и тебе подобных!
– Сами видите, – сказал дядя, обращаясь к толпе, – вы готовы весь мир разнести в щепки только ради того, чтобы бесплатно ездить на автобусе.
Самоубийца, чистый самоубийца.
– И с вами я тоже не могу считаться, после того что вы понастроили, – продолжал дядя, на сей раз адресуясь, очевидно, к архитектору, жившему напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31