.. Эх! что нам может сделать смерть, пока не пришло ее время?!»
Никанор входит во двор… Его маленькие пацанята набрасываются на него шумной толпой, радостно, наперегонки сообщая, что мама пошла помогать тете Ирине, жене покойника! Потому что надо спешить, завтра, в понедельник, в пять часов вечера по разрешению экспертизы мертвого повезут на погост… и проводят его в последний путь без возврата!
Он вовремя вспомнил просьбу жены покойного… и завернул к дому Анисьи Иона Михая, чтобы попросить Онисима Скорцосу, семидесятипятилетнего благообразного старца, с недавних пор сожителя разбитной бабки Анисьи (и стало быть, молодожена в некотором роде!), чтобы тот, если у него сохранился старый молитвенник, почитал у изголовья покойника…
«Жил как язычник, но ведь когда-то все же окрестили его?… И даже в честь Георгия Победоносного…» – улыбнулась сквозь слезы Ирина Кручану, тоже абсолютно неверующая.
Онисим Скорцосу, в прошлом церковный староста, имел бас-профундо и потому любил петь на клиросе, вследствие чего, если священник откажется хоронить Кручану по христианским обрядам, вполне мог бы пробормотать несколько утешительных слов из Тропаря, Евангелия, заупокойной молитвы – не важно откуда и про что, ибо, как теперь говорят: бывшему богу, когда-то грозному и карающему, уже не так много надо, он и самым малым довольствуется…
Итак, Никанор шел к бабке Анисье с чистой совестью и с богоугодным делом, а нарвался… на анекдот. Везет ему на всевозможные приключения! «Прости меня, господи! – думал Никанор именно по этому поводу. – Еще и четырех дней не прошло, как я, а не кто-нибудь другой из сельчан, с глазу на глаз повстречался со смертью этого Кручану; средь белого дня в овраге нашел его распластавшимся… и вот пожалуйста, братцы, на любовь напоролся!..»
– Вообще-то она – молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?… Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабы нет никого, то ясное дело, она себе старичка ищет… – рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое гробокопателей во дворе покойного Георге Кручану.
Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него как обкатанная, и, по-моему, имеет смысл выслушать самого Никанора Бостана:
– Кто не знает Анисью Иона Михая… да, да, ту, что жила в лесу на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… Обутая и зимой и летом в одни и те же шерстяные чулки, она, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем, идем к козлу, ягодка! Радость узнаешь…» И все подтягивает спадающие чулки…
И вот эта Анисья однажды – дело, кажется, было в сорок втором – раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… Чего делать с подвязками? Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму – пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..
А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к ней по одному деликатному поводу… «Добрый вечер, бабка Анисья!» – говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?…
В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза – вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое – по нраву и характеру человека – о тех резинках; но не спешили, оставляли настояться до завтра словцо – скажут его у кукурузной скирды, у куста виноградного, спешить незачем, спешкой только все дело испортишь… Вон акации у ворот зацветают вторично – знак доброй и долгой осени…
– Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» «Уж очень, – говорю, – нужен он мне по церковному делу…» «Поставь крест, – отвечает, – от всего бы сердца, родной, да уже не „практикует“ он по церковному делу!» Ну, что вы на это скажете?… Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами и пахнет цветочным одеколоном, как парикмахерша!.. Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она – не она?… «Где ж коза, бабушка?» – «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!., а я – с ладаном и лампадами…» Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!..
А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились гробокопатели с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить, как-никак они вырыли приют человеку на вечные времена… В летней кухне пылал огонь во всю мочь… в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы все добрые духи окрест пожалуют на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, не говоря уже о жене и детях покойного, которым было не до еды…
Никанор, успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал второго гробокопателя, того, что был помоложе и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот – анекдотом:
– Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из академии приезжает и пытает меня:
«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»
«Хм, – говорю, – сделай меня молодым и увидишь».
«Нет, – говорит, – ответь мне, пожалуйста! Вот тебе молодой ум и красивое тело со всеми его причиндалами, и что?»
«Спасибо, – говорю, – я бы теперь выпил, поел бы и полюбился с кем по душе…»
«А долго б ты так продержался?» – говорит.
«Сколько б мог», – говорю.
«А сколько б ты смог? Нет… – говорят, – надоест. Скоро надоест».
А я говорю: «Оно и так надоело… Надоело делать одно и то же».
А он, умница, говорит: «А вдобавок еще посадишь дерево, колодец почистишь, вот оно и опять веселее дело пойдет!»
Оно и верно: одно, второе, четвертое – так и проходит жизнь, известное дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Никанор входит во двор… Его маленькие пацанята набрасываются на него шумной толпой, радостно, наперегонки сообщая, что мама пошла помогать тете Ирине, жене покойника! Потому что надо спешить, завтра, в понедельник, в пять часов вечера по разрешению экспертизы мертвого повезут на погост… и проводят его в последний путь без возврата!
Он вовремя вспомнил просьбу жены покойного… и завернул к дому Анисьи Иона Михая, чтобы попросить Онисима Скорцосу, семидесятипятилетнего благообразного старца, с недавних пор сожителя разбитной бабки Анисьи (и стало быть, молодожена в некотором роде!), чтобы тот, если у него сохранился старый молитвенник, почитал у изголовья покойника…
«Жил как язычник, но ведь когда-то все же окрестили его?… И даже в честь Георгия Победоносного…» – улыбнулась сквозь слезы Ирина Кручану, тоже абсолютно неверующая.
Онисим Скорцосу, в прошлом церковный староста, имел бас-профундо и потому любил петь на клиросе, вследствие чего, если священник откажется хоронить Кручану по христианским обрядам, вполне мог бы пробормотать несколько утешительных слов из Тропаря, Евангелия, заупокойной молитвы – не важно откуда и про что, ибо, как теперь говорят: бывшему богу, когда-то грозному и карающему, уже не так много надо, он и самым малым довольствуется…
Итак, Никанор шел к бабке Анисье с чистой совестью и с богоугодным делом, а нарвался… на анекдот. Везет ему на всевозможные приключения! «Прости меня, господи! – думал Никанор именно по этому поводу. – Еще и четырех дней не прошло, как я, а не кто-нибудь другой из сельчан, с глазу на глаз повстречался со смертью этого Кручану; средь белого дня в овраге нашел его распластавшимся… и вот пожалуйста, братцы, на любовь напоролся!..»
– Вообще-то она – молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?… Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабы нет никого, то ясное дело, она себе старичка ищет… – рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое гробокопателей во дворе покойного Георге Кручану.
Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него как обкатанная, и, по-моему, имеет смысл выслушать самого Никанора Бостана:
– Кто не знает Анисью Иона Михая… да, да, ту, что жила в лесу на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… Обутая и зимой и летом в одни и те же шерстяные чулки, она, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем, идем к козлу, ягодка! Радость узнаешь…» И все подтягивает спадающие чулки…
И вот эта Анисья однажды – дело, кажется, было в сорок втором – раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… Чего делать с подвязками? Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму – пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..
А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к ней по одному деликатному поводу… «Добрый вечер, бабка Анисья!» – говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?…
В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза – вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое – по нраву и характеру человека – о тех резинках; но не спешили, оставляли настояться до завтра словцо – скажут его у кукурузной скирды, у куста виноградного, спешить незачем, спешкой только все дело испортишь… Вон акации у ворот зацветают вторично – знак доброй и долгой осени…
– Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» «Уж очень, – говорю, – нужен он мне по церковному делу…» «Поставь крест, – отвечает, – от всего бы сердца, родной, да уже не „практикует“ он по церковному делу!» Ну, что вы на это скажете?… Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами и пахнет цветочным одеколоном, как парикмахерша!.. Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она – не она?… «Где ж коза, бабушка?» – «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!., а я – с ладаном и лампадами…» Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!..
А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились гробокопатели с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить, как-никак они вырыли приют человеку на вечные времена… В летней кухне пылал огонь во всю мочь… в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы все добрые духи окрест пожалуют на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, не говоря уже о жене и детях покойного, которым было не до еды…
Никанор, успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал второго гробокопателя, того, что был помоложе и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот – анекдотом:
– Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из академии приезжает и пытает меня:
«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»
«Хм, – говорю, – сделай меня молодым и увидишь».
«Нет, – говорит, – ответь мне, пожалуйста! Вот тебе молодой ум и красивое тело со всеми его причиндалами, и что?»
«Спасибо, – говорю, – я бы теперь выпил, поел бы и полюбился с кем по душе…»
«А долго б ты так продержался?» – говорит.
«Сколько б мог», – говорю.
«А сколько б ты смог? Нет… – говорят, – надоест. Скоро надоест».
А я говорю: «Оно и так надоело… Надоело делать одно и то же».
А он, умница, говорит: «А вдобавок еще посадишь дерево, колодец почистишь, вот оно и опять веселее дело пойдет!»
Оно и верно: одно, второе, четвертое – так и проходит жизнь, известное дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23