.. А если утку приготовить? Но от неё бывают тяжёлые сны…
Пока она говорила, Алиса перевязывала ей худое, плоское тонкокостное предплечье. Глядя на сморщенную кожу, на старые шрамы и жёлтые мозоли, она узнавала историю некогда красивой руки. Она бралась за длинные пальцы, трогала ладонь, шершавую и горячую, как садовый шпалерник…
– Так не больно?
В ответ Мария лишь качнула головой, а свою благодарность выразила так:
– Вот знатная работа, мадам, в добрый час!
Но перед тем, как опустить рукав, она прильнула щекой к белой повязке, словно то был запелёнутый младенец.
– У меня три карты, – объявила Алиса.
– Которые ничего не стоят, – подхватил Мишель. Она пыталась сыграть партию в пикет. Алиса играла с сигаретой в зубах, склонив голову на плечо и сощурившись, чтобы дым не попадал в глаза.
– Отложи сигарету, – посоветовал Мишель.
– Почему?
– Некрасиво. И вообще в такой манере курить нет шика.
– Я по-другому не умею ни играть, ни курить. И у меня терц…
Она закашлялась.
– Ага, вот видишь! Дым от этого окурка ест тебе глаза, и ты кашляешь. Занятно: когда женщины перенимают какую-нибудь мужскую привычку, то берут в придачу всё, что есть в ней развязного, а часто и уродующего. Ты как раз так и делаешь.
– Ладно, мамочка, – сказала Алиса. – Итак, у меня терц, и потом, рада тебе сообщить: терц-мажор, трефовый. Твоё слово.
Он не сразу ответил, и она, подняв глаза, прочла на его лице яростное вожделение, желание свирепствовать и обладать. «Смотри-ка!.. Не усложнит ли это мою задачу?» Когда он подсчитал очки, записанные ею в блокноте, она нарочно взяла ещё одну сигарету, перекатила её в угол рта и наклонила голову, подчёркивая расслабленность своей позы. Она чувствовала себя счастливой: их поединок и всё, чем он грозит, переходит на небезопасную, но знакомую почву.
Накануне Мишель не притронулся к тщательно приготовленному аппетитному ужину, полному лакомых ловушек, – он лишь пил и кричал рассеянной, какой-то бесстрастной Марин: «Браво, браво, браво!» «Мария похожа на зверей с хорошим чутьём, – думала Алиса, – они всегда сторонятся людей и животных, если те ранены или больны… Выжду ещё сутки…»
Со вчерашнего дня она тянула время и решила отложить всё на послезавтра – столь же из трусости, сколь из дипломатических соображений. Со вчерашнего дня нескончаемый ливень затопил долину, окружил Крансак сплошной завесой, сквозь которую Алиса и Мишель, два узника, едва различали тусклое пятно акаций в розовых гроздьях и красного боярышника и смотрели, как на террасе вода хлещет по воде, а затем вздымает вверх водяные щупальца. Со вчерашнего дня у них только и было развлечений, что книги, пылающий огонь в камине и этот стеной стоящий дождь «как в кино», говорил Мишель. Мария, накрыв голову фартуком, пробегала к поленнице и обратно. Муж Марии, собираясь в деревню, аккуратно поднимал узкий воротничок куртки, раскрывал дырявый зонт. Но Алисе и Мишелю скоро надоели новости о дожде и о бесчинствах реки, которые мрачно сообщала Мария.
– Мсье, вода дошла до огородов! Дорогу залило! Мсье когда-нибудь такое видел?
– Видел, – отвечал Мишель. – Примерно десять раз за десять лет. А у тебя память как у новорождённой!
Накануне Алиса, изнывая от лихорадочного жара и безделья, стояла у окна, умоляюще глядела на Мишеля и показывала ему на пространство за серебристыми решётками водяной тюрьмы.
– Подожди немного, – ответил Мишель. – Нельзя ехать на автомобиле под таким ливнем. Как только небо прояснится, подумаем об отъезде. Что-то весна, сдаётся мне, выдалась хуже некуда…
Со вчерашнего дня они ни разу не задели друг друга. «Водяное перемирие», – думала Алиса…
Она перетасовала колоду, сдала, потом развернула свои карты веером, держа в зубах сигарету и склонив голову набок.
– На какую же картину Лотрека ты похожа? – спросил Мишель.
Она осторожно скосила глаз и увидела, что он смотрит на неё со злобным восхищением.
– На картину скандального содержания, разумеется. Эй. Мишель, будь осторожнее: мне до выигрыша осталось, между прочим, только двадцать два очка! Никудышный из тебя сегодня игрок.
Лёгкий жар, какое-то неясное беспокойство, родственное чувственному желанию, помогли ей ощутить волнение мужа. Она представила себе, как они обнимутся, позволят себе один излюбленный фокус, как затем последует церемонная благодарность. «А потом?.. Потом я уже не решусь, вернее, не захочу сделать то, что задумала. Потом он, возможно, будет ещё больше дорожить мной. Ладно, ладно…» Лицо её стало спокойным, и она занялась подсчётами с прилежным видом, который Мишель называл «её европейским вариантом».
– Мишель, ты по уши в долгах: с тебя тридцать два франка. Ты проигрывал с таким упорством…
Она воздержалась от традиционной шутки о том, что если не везёт в картах – повезёт в любви.
– Я хочу отыграться.
– Нет, Мишель, я поведу себя нагло: выйду из игры после выигрыша. И вдобавок налью себе рюмку анисовки.
Она терпеть не могла сухих вин и признавала только тягучие ликёры с запахом аниса, ванили и апельсина. Когда она наклонила графин над рюмкой, стекло задребезжало. «Смешно: у меня рука дрожит..»
– Что это с тобой? – спросил Мишель.
Она хорошо знала этот звенящий голос – от взрыва гнева или подозрительности он становился особенно пронзительным. Возвращаясь к столу, она залпом выпила полрюмки, и мужество вернулось к ней.
«Какой у него тонкий слух… Знай он меня меньше, я могла бы ответить: "Лёгкая болотная лихорадка…" и вызвать к себе сочувствие. Но ему известно, что у меня никогда не было болотной лихорадки. И несварения желудка тоже. Вообще ничего такого не было… разве что с пятнадцати до двадцати пяти лет приходилось временами голодать… Ах! Какое было время, тогда мы ещё едва знали друг друга, и все твердили ему: "Да ведь из четверых она наименее хорошенькая!" Как это всё было внове! Он раздевал меня с головы до пят и удивлялся: "Надо же!..", а я, слушая его, про себя то и дело вскрикивала: "О!.." Как хорошо было тогда. Он изображал директора в «Сплетнице», которая не давала и трёх франков дохода, в то время как его скверный кабак с лимонадом и песенками приносил золотые горы…»
Алиса глубоко и беззвучно вздохнула. Неослабевающий дождь тяжело приплясывал на черепице над гулкими чердаками. Дырявый водосточный жёлоб с громкими всхлипами проливался на балкон, а редкие капли, падая в камин через открытую трубу, шипели на головнях, подражая плачу сырых дров. Озябший Мишель укрыл колени пледом, ажурным от моли и непогашенных окурков.
– Ты тоже дрожишь? Но ведь у тебя температура. А у меня на это другая причина, Мишель.
«Ура! – похвалила она себя. – Теперь все мосты сожжены, волей-неволей придётся говорить». И всё же она едва не замолчала, потому что Мишель тут же смерил её проницательным взглядом, но вопроса в этом взгляде не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Пока она говорила, Алиса перевязывала ей худое, плоское тонкокостное предплечье. Глядя на сморщенную кожу, на старые шрамы и жёлтые мозоли, она узнавала историю некогда красивой руки. Она бралась за длинные пальцы, трогала ладонь, шершавую и горячую, как садовый шпалерник…
– Так не больно?
В ответ Мария лишь качнула головой, а свою благодарность выразила так:
– Вот знатная работа, мадам, в добрый час!
Но перед тем, как опустить рукав, она прильнула щекой к белой повязке, словно то был запелёнутый младенец.
– У меня три карты, – объявила Алиса.
– Которые ничего не стоят, – подхватил Мишель. Она пыталась сыграть партию в пикет. Алиса играла с сигаретой в зубах, склонив голову на плечо и сощурившись, чтобы дым не попадал в глаза.
– Отложи сигарету, – посоветовал Мишель.
– Почему?
– Некрасиво. И вообще в такой манере курить нет шика.
– Я по-другому не умею ни играть, ни курить. И у меня терц…
Она закашлялась.
– Ага, вот видишь! Дым от этого окурка ест тебе глаза, и ты кашляешь. Занятно: когда женщины перенимают какую-нибудь мужскую привычку, то берут в придачу всё, что есть в ней развязного, а часто и уродующего. Ты как раз так и делаешь.
– Ладно, мамочка, – сказала Алиса. – Итак, у меня терц, и потом, рада тебе сообщить: терц-мажор, трефовый. Твоё слово.
Он не сразу ответил, и она, подняв глаза, прочла на его лице яростное вожделение, желание свирепствовать и обладать. «Смотри-ка!.. Не усложнит ли это мою задачу?» Когда он подсчитал очки, записанные ею в блокноте, она нарочно взяла ещё одну сигарету, перекатила её в угол рта и наклонила голову, подчёркивая расслабленность своей позы. Она чувствовала себя счастливой: их поединок и всё, чем он грозит, переходит на небезопасную, но знакомую почву.
Накануне Мишель не притронулся к тщательно приготовленному аппетитному ужину, полному лакомых ловушек, – он лишь пил и кричал рассеянной, какой-то бесстрастной Марин: «Браво, браво, браво!» «Мария похожа на зверей с хорошим чутьём, – думала Алиса, – они всегда сторонятся людей и животных, если те ранены или больны… Выжду ещё сутки…»
Со вчерашнего дня она тянула время и решила отложить всё на послезавтра – столь же из трусости, сколь из дипломатических соображений. Со вчерашнего дня нескончаемый ливень затопил долину, окружил Крансак сплошной завесой, сквозь которую Алиса и Мишель, два узника, едва различали тусклое пятно акаций в розовых гроздьях и красного боярышника и смотрели, как на террасе вода хлещет по воде, а затем вздымает вверх водяные щупальца. Со вчерашнего дня у них только и было развлечений, что книги, пылающий огонь в камине и этот стеной стоящий дождь «как в кино», говорил Мишель. Мария, накрыв голову фартуком, пробегала к поленнице и обратно. Муж Марии, собираясь в деревню, аккуратно поднимал узкий воротничок куртки, раскрывал дырявый зонт. Но Алисе и Мишелю скоро надоели новости о дожде и о бесчинствах реки, которые мрачно сообщала Мария.
– Мсье, вода дошла до огородов! Дорогу залило! Мсье когда-нибудь такое видел?
– Видел, – отвечал Мишель. – Примерно десять раз за десять лет. А у тебя память как у новорождённой!
Накануне Алиса, изнывая от лихорадочного жара и безделья, стояла у окна, умоляюще глядела на Мишеля и показывала ему на пространство за серебристыми решётками водяной тюрьмы.
– Подожди немного, – ответил Мишель. – Нельзя ехать на автомобиле под таким ливнем. Как только небо прояснится, подумаем об отъезде. Что-то весна, сдаётся мне, выдалась хуже некуда…
Со вчерашнего дня они ни разу не задели друг друга. «Водяное перемирие», – думала Алиса…
Она перетасовала колоду, сдала, потом развернула свои карты веером, держа в зубах сигарету и склонив голову набок.
– На какую же картину Лотрека ты похожа? – спросил Мишель.
Она осторожно скосила глаз и увидела, что он смотрит на неё со злобным восхищением.
– На картину скандального содержания, разумеется. Эй. Мишель, будь осторожнее: мне до выигрыша осталось, между прочим, только двадцать два очка! Никудышный из тебя сегодня игрок.
Лёгкий жар, какое-то неясное беспокойство, родственное чувственному желанию, помогли ей ощутить волнение мужа. Она представила себе, как они обнимутся, позволят себе один излюбленный фокус, как затем последует церемонная благодарность. «А потом?.. Потом я уже не решусь, вернее, не захочу сделать то, что задумала. Потом он, возможно, будет ещё больше дорожить мной. Ладно, ладно…» Лицо её стало спокойным, и она занялась подсчётами с прилежным видом, который Мишель называл «её европейским вариантом».
– Мишель, ты по уши в долгах: с тебя тридцать два франка. Ты проигрывал с таким упорством…
Она воздержалась от традиционной шутки о том, что если не везёт в картах – повезёт в любви.
– Я хочу отыграться.
– Нет, Мишель, я поведу себя нагло: выйду из игры после выигрыша. И вдобавок налью себе рюмку анисовки.
Она терпеть не могла сухих вин и признавала только тягучие ликёры с запахом аниса, ванили и апельсина. Когда она наклонила графин над рюмкой, стекло задребезжало. «Смешно: у меня рука дрожит..»
– Что это с тобой? – спросил Мишель.
Она хорошо знала этот звенящий голос – от взрыва гнева или подозрительности он становился особенно пронзительным. Возвращаясь к столу, она залпом выпила полрюмки, и мужество вернулось к ней.
«Какой у него тонкий слух… Знай он меня меньше, я могла бы ответить: "Лёгкая болотная лихорадка…" и вызвать к себе сочувствие. Но ему известно, что у меня никогда не было болотной лихорадки. И несварения желудка тоже. Вообще ничего такого не было… разве что с пятнадцати до двадцати пяти лет приходилось временами голодать… Ах! Какое было время, тогда мы ещё едва знали друг друга, и все твердили ему: "Да ведь из четверых она наименее хорошенькая!" Как это всё было внове! Он раздевал меня с головы до пят и удивлялся: "Надо же!..", а я, слушая его, про себя то и дело вскрикивала: "О!.." Как хорошо было тогда. Он изображал директора в «Сплетнице», которая не давала и трёх франков дохода, в то время как его скверный кабак с лимонадом и песенками приносил золотые горы…»
Алиса глубоко и беззвучно вздохнула. Неослабевающий дождь тяжело приплясывал на черепице над гулкими чердаками. Дырявый водосточный жёлоб с громкими всхлипами проливался на балкон, а редкие капли, падая в камин через открытую трубу, шипели на головнях, подражая плачу сырых дров. Озябший Мишель укрыл колени пледом, ажурным от моли и непогашенных окурков.
– Ты тоже дрожишь? Но ведь у тебя температура. А у меня на это другая причина, Мишель.
«Ура! – похвалила она себя. – Теперь все мосты сожжены, волей-неволей придётся говорить». И всё же она едва не замолчала, потому что Мишель тут же смерил её проницательным взглядом, но вопроса в этом взгляде не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26