Следом за ними – родители.
Ты остался один (не заметив, впрочем, этого), продолжая глядеть на князей и княгинь, принцев и принцесс, генералов и пиратов, цыган и колдуний, которые двигались сейчас в хорошо организованном хаосе. Ты искал Анну. Некоторое время ты цеплялся за подол одной из колдуний, чья живость, не лишенная грации, напомнила тебе живую грациозность Анны, но немного погодя обнаружил, что колдунья чересчур вульгарна – смеется без причины и болтает без умолку. Ты оставил ее в покое и сосредоточил внимание на графе, показавшемся тебе подозрительным: бродил неприкаянно в толпе масок, кланяясь то пирату с черной повязкой адмирала Нельсона, то принцу с манерами буфетчика, то случайным зрителям… Ты даже протянул руку, чтобы сорвать маску, под которой – в этом ты ничуть не сомневался – была вовсе не Анна.
Тем временем в сенях послышался шум, беспорядочные удары в бубен, и ты вздрогнул, подумав, что, возможно, по обычаю здешних мест, толпа подгулявших гостей ворвалась в дом, где (ты только сейчас это заметил) ты был один, если не считать такого же, как ты, одинокого графа на экране телевизора. Ты встал и, подняв стакан, гикнул, чтобы показаться пьяным, – излишнее усилие, ибо ты и без того выглядел достаточно странно. Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара и грохотом бубна, старинного, с почерневшими колокольчиками, отысканного где-то в закоулках чердака, появились одна за другой сестры, наряженные женихом и невестой, за ними в вывернутом наизнанку кожухе, ворча, как медведь, – мать, Анастасия, а за ней отец, Сыргишор, размахивающий женским шарфом – воображаемым кнутом.
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин!
Твой возглас, как ни странно, вернул в дом радостное возбуждение. Девушки заулыбались, Анастасия торопливо размазала по лбу, щекам и носу сажу, Сыргишор, одной рукой тряся бубен и ударяя им по ляжке, другой подтянул ремень на животе. Вино делало свое дело – жесты стали шире, слова горячее…
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – крикнули сестры, забыв о своей сдержанности и серьезности.
Очутившись между двумя балами, точно между двумя огнями, ты уже не знал, какой обжигает сильнее; к тому же опьянел – тем опьянением от разных напитков, когда все вокруг окутывается белесым туманом. Ты медленно поднялся из-за стола и зашагал к выходу, тоже тяжело, как медведь, подскакивая, в такт ударам бубна. Раздвинул сестер и проскользнул между ними, потом пробрался между Анастасией и Сыргишором, изображавших медведицу и поводыря из цыганского табора.
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – долго еще звучали у тебя в ушах выкрики тех, кто остался веселиться вокруг просторного семейного стола.
2
На улице все шел снег. Холодные колючки снежинок хлестали тебя по разгоряченному лицу; выйдя со двора, ты попал в узкий проход между высокими дощатыми заборами, которые сейчас казались еще выше, образуя длинный, восхитительно красивый туннель, зовущий тебя, давнего знакомца этих мест, неслышно затеряться в первозданной кипящей белизне.
Шел густой снег.
Село уже спало, и только запоздалое эхо откликалось то здесь, то там, а чаще всего там. Шел густой снег, и ты, давний знакомец этих снегопадов, с трудом прокладывал дорогу в сугробах – по колено, по грудь, по самое горло. Шел густой снег, и через какое-то, бог знает какое, время ты обнаружил, что держишься за деревянные перила крыльца, сухо заскрипевшего под твоими заледеневшими ботинками.
– Где я?
Ты понял, что попал не домой, – и только. Поднялся по лестнице и, нащупав руками дверь, крикнул что было сил:
– Где я?
Дверь открылась сама, ты шагнул, словно в колодец, в сени и – очнулся. Этот и сейчас еще высокий порог в одно мгновение вернул тебя в далекое прошлое, в историю «дома первого поцелуя», как называл его твой бывший школьный приятель, а затем студент-биолог Александру Шендряну, который в одном из своих последних писем напомнил тебе о «доме поцелуев», вход куда оплачивался изысканными фразами и безупречным поведением.
Другие – это их дело, ты же заплатил за вход очень дорогой по тем временам ценой – стихотворением, посвященным сестрам Лине и Зорзолине, забыв (упущение, о котором вспомнил только сейчас) упомянуть Катрину, старшую сестру. Уединившись в комнатке в глубине дома, дверь куда открывалась раза три в день, наполняя сени и двор запахом шафрана и базилика, эта женщина-девушка, никогда не любившая и не ненавидевшая, не вкусившая счастья с тем единственным мужчиной, которому удалось поймать ее опущенный взгляд, сохраняла величественную отрешенность и от любопытных глаз, и от шепота за спиной – сохраняла до трагического конца в то утро, когда дверь ее комнатки не открылась в обычный час… Вот и все, что ты знал о ней тогда, не стараясь узнать больше.
Из мутного, неспокойного сумрака улицы, из тьмы сеней – без запаха шафрана и базилика – ты шагнул в ослепительно белый свет комнаты, и когда перед тобой вдруг появилась чья-то тень, протянул руки – обнять, прижать к груди или оттолкнуть. Это была Зорзолина в розовом платье со скромным вырезом; она шутливо погрозила тебе пальцем, точно так же, как раньше: нельзя. Больше нельзя.
– Почему? – изумился ты и тут же понял, что сказал глупость, и попытался ее исправить. – Почему сидишь дома в такую ночь?
– У нас компания… – Женщина обернулась к тем, кто был в комнате. Сколько их было, ты не мог разглядеть: комната плавала в табачном дыму, и между тобой и ними стояла посреди дымного облака высокая и красивая, да, еще красивая Зорзолина. – Пришел Леун! Говорила я вам – вот он и пришел!
– Да, пришел. Соскучился… С Новым годом!
– Проходи, раздевайся, садись… и рассказывай, как живешь, где веселился…
Запах духов ударил тебе в нос, ты несколько раз чихнул, затем отвернулся, чтоб высморкаться в платок, который с трудом вытащил из верхнего кармана пиджака.
– Простужен?
– Только пьян.
– Нет, если так говоришь. Откуда идешь?
– От Сыргишора, или, как вы его называете здесь, Вырны.
– Что, опять воспоминания?
– Все кончилось двойным бал-маскарадом.
– Мило, очень мило с твоей стороны, что вспомнил о нас. Пусть на рассвете, – сказала Зорзолина. Ей понравился бал, и она была сердита на тех двоих и Лину, которым он совсем не понравился.
– Я шел к вам, но по дороге вспомнил, что сегодня, то есть вчера, у меня должна была состояться телевстреча с Анной. Если б знал, что у вас есть телевизор…
– Кто она? – спросила Лина с любопытством.
– Женщина.
– Коллега? – поинтересовалась и Зорзолина.
– Женщина.
– Ясно, любовь, – уточнила Лина.
– Только женщина. – Пошарив рукой в пустоте, ты оторвался от дверного косяка. Зорзолина стояла рядом (ты ощущал ее теплое дыхание), и ты положил руку на ее мягкое, вялое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8
Ты остался один (не заметив, впрочем, этого), продолжая глядеть на князей и княгинь, принцев и принцесс, генералов и пиратов, цыган и колдуний, которые двигались сейчас в хорошо организованном хаосе. Ты искал Анну. Некоторое время ты цеплялся за подол одной из колдуний, чья живость, не лишенная грации, напомнила тебе живую грациозность Анны, но немного погодя обнаружил, что колдунья чересчур вульгарна – смеется без причины и болтает без умолку. Ты оставил ее в покое и сосредоточил внимание на графе, показавшемся тебе подозрительным: бродил неприкаянно в толпе масок, кланяясь то пирату с черной повязкой адмирала Нельсона, то принцу с манерами буфетчика, то случайным зрителям… Ты даже протянул руку, чтобы сорвать маску, под которой – в этом ты ничуть не сомневался – была вовсе не Анна.
Тем временем в сенях послышался шум, беспорядочные удары в бубен, и ты вздрогнул, подумав, что, возможно, по обычаю здешних мест, толпа подгулявших гостей ворвалась в дом, где (ты только сейчас это заметил) ты был один, если не считать такого же, как ты, одинокого графа на экране телевизора. Ты встал и, подняв стакан, гикнул, чтобы показаться пьяным, – излишнее усилие, ибо ты и без того выглядел достаточно странно. Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара и грохотом бубна, старинного, с почерневшими колокольчиками, отысканного где-то в закоулках чердака, появились одна за другой сестры, наряженные женихом и невестой, за ними в вывернутом наизнанку кожухе, ворча, как медведь, – мать, Анастасия, а за ней отец, Сыргишор, размахивающий женским шарфом – воображаемым кнутом.
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин!
Твой возглас, как ни странно, вернул в дом радостное возбуждение. Девушки заулыбались, Анастасия торопливо размазала по лбу, щекам и носу сажу, Сыргишор, одной рукой тряся бубен и ударяя им по ляжке, другой подтянул ремень на животе. Вино делало свое дело – жесты стали шире, слова горячее…
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – крикнули сестры, забыв о своей сдержанности и серьезности.
Очутившись между двумя балами, точно между двумя огнями, ты уже не знал, какой обжигает сильнее; к тому же опьянел – тем опьянением от разных напитков, когда все вокруг окутывается белесым туманом. Ты медленно поднялся из-за стола и зашагал к выходу, тоже тяжело, как медведь, подскакивая, в такт ударам бубна. Раздвинул сестер и проскользнул между ними, потом пробрался между Анастасией и Сыргишором, изображавших медведицу и поводыря из цыганского табора.
– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – долго еще звучали у тебя в ушах выкрики тех, кто остался веселиться вокруг просторного семейного стола.
2
На улице все шел снег. Холодные колючки снежинок хлестали тебя по разгоряченному лицу; выйдя со двора, ты попал в узкий проход между высокими дощатыми заборами, которые сейчас казались еще выше, образуя длинный, восхитительно красивый туннель, зовущий тебя, давнего знакомца этих мест, неслышно затеряться в первозданной кипящей белизне.
Шел густой снег.
Село уже спало, и только запоздалое эхо откликалось то здесь, то там, а чаще всего там. Шел густой снег, и ты, давний знакомец этих снегопадов, с трудом прокладывал дорогу в сугробах – по колено, по грудь, по самое горло. Шел густой снег, и через какое-то, бог знает какое, время ты обнаружил, что держишься за деревянные перила крыльца, сухо заскрипевшего под твоими заледеневшими ботинками.
– Где я?
Ты понял, что попал не домой, – и только. Поднялся по лестнице и, нащупав руками дверь, крикнул что было сил:
– Где я?
Дверь открылась сама, ты шагнул, словно в колодец, в сени и – очнулся. Этот и сейчас еще высокий порог в одно мгновение вернул тебя в далекое прошлое, в историю «дома первого поцелуя», как называл его твой бывший школьный приятель, а затем студент-биолог Александру Шендряну, который в одном из своих последних писем напомнил тебе о «доме поцелуев», вход куда оплачивался изысканными фразами и безупречным поведением.
Другие – это их дело, ты же заплатил за вход очень дорогой по тем временам ценой – стихотворением, посвященным сестрам Лине и Зорзолине, забыв (упущение, о котором вспомнил только сейчас) упомянуть Катрину, старшую сестру. Уединившись в комнатке в глубине дома, дверь куда открывалась раза три в день, наполняя сени и двор запахом шафрана и базилика, эта женщина-девушка, никогда не любившая и не ненавидевшая, не вкусившая счастья с тем единственным мужчиной, которому удалось поймать ее опущенный взгляд, сохраняла величественную отрешенность и от любопытных глаз, и от шепота за спиной – сохраняла до трагического конца в то утро, когда дверь ее комнатки не открылась в обычный час… Вот и все, что ты знал о ней тогда, не стараясь узнать больше.
Из мутного, неспокойного сумрака улицы, из тьмы сеней – без запаха шафрана и базилика – ты шагнул в ослепительно белый свет комнаты, и когда перед тобой вдруг появилась чья-то тень, протянул руки – обнять, прижать к груди или оттолкнуть. Это была Зорзолина в розовом платье со скромным вырезом; она шутливо погрозила тебе пальцем, точно так же, как раньше: нельзя. Больше нельзя.
– Почему? – изумился ты и тут же понял, что сказал глупость, и попытался ее исправить. – Почему сидишь дома в такую ночь?
– У нас компания… – Женщина обернулась к тем, кто был в комнате. Сколько их было, ты не мог разглядеть: комната плавала в табачном дыму, и между тобой и ними стояла посреди дымного облака высокая и красивая, да, еще красивая Зорзолина. – Пришел Леун! Говорила я вам – вот он и пришел!
– Да, пришел. Соскучился… С Новым годом!
– Проходи, раздевайся, садись… и рассказывай, как живешь, где веселился…
Запах духов ударил тебе в нос, ты несколько раз чихнул, затем отвернулся, чтоб высморкаться в платок, который с трудом вытащил из верхнего кармана пиджака.
– Простужен?
– Только пьян.
– Нет, если так говоришь. Откуда идешь?
– От Сыргишора, или, как вы его называете здесь, Вырны.
– Что, опять воспоминания?
– Все кончилось двойным бал-маскарадом.
– Мило, очень мило с твоей стороны, что вспомнил о нас. Пусть на рассвете, – сказала Зорзолина. Ей понравился бал, и она была сердита на тех двоих и Лину, которым он совсем не понравился.
– Я шел к вам, но по дороге вспомнил, что сегодня, то есть вчера, у меня должна была состояться телевстреча с Анной. Если б знал, что у вас есть телевизор…
– Кто она? – спросила Лина с любопытством.
– Женщина.
– Коллега? – поинтересовалась и Зорзолина.
– Женщина.
– Ясно, любовь, – уточнила Лина.
– Только женщина. – Пошарив рукой в пустоте, ты оторвался от дверного косяка. Зорзолина стояла рядом (ты ощущал ее теплое дыхание), и ты положил руку на ее мягкое, вялое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8