На столе разложены несколько тетрадок, учебники, чернильница-непроливашка с торчащей в ней ручкой, банка с солью. Из нижней полки выглядывали две кастрюли, сковородка и пара оловянных чашек. На подоконнике лежал сшитый из мешковины портфель, бока которого кокетливо обтянуты материей. Напротив столика топчан, сколоченный из досок, с резной, для шика, спинкой у изголовья. На топчане – матрац, покрытый серой материей, одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков. В уголке, у двери, притаилось помойное ведро, накрытое деревянной крышкой, с прислоненным к ведру веником. Из-под топчана выглядывает картонная коробочка, в которой лежат десять-одиннадцать картошин.
– Какой уж тут обыск, все на виду.
– Делай, что тебе сказано.
– Ну, разве что для протокола, – круглолицый нагнулся и вытащил из-под топчана другую коробочку, побольше, в которой аккуратно были сложены несколько трусиков, от множества стирок потерявших свой цвет, детское платьице, рубашка, косынка и кофта, почти новая, видимо, бережно хранимая от лучших времен, да маленький мешочек, который заинтересовал Фурмана. Все эти действия происходили при гробовом молчании. Он потряс мешочек, развязал, сунул туда руку и в разжатой ладони все увидели горсть отрубей.
Он торжествующе оглядел окружающих:
– Здесь не меньше килограмма.
Аня, крепко прижав давно замолкнувшего брата, обреченно думала о том, что энкавэдэшник унесет их последнее спасение.
Фурман резко повернулся к маме:
– В побег готовилась? Где взяла? У лошадей украла?
Аня видела, что мама как бы оцепенела, не говоря ни слова в ответ, скорее всего даже не осмысливая вопроса.
– Фурман, оставь ребятам, ей и без отрубей хватит.
Фурман встретился с обреченным взглядом Ани, швырнул мешочек в коробку, но решил довести дело до конца. Взял с подоконника портфель и вытряс его. На стол выпали две тетрадки, книжки, самодельная тряпичная кукла.
– Дяденька, отдайте! Я сама ее сделала!
Ничего не ответив, Фурман бросил портфель на стол, попытался заглянуть под топчан. Однако заглянуть туда можно было лишь встав на колени, а галифе не хотелось марать. Он осмотрелся, сорвал со стены изображение церкви:
– Опиум разводите по баракам? Как это я не усмотрел? Нет, чтобы вожди висели на стенах.
Он разложил на полу картинку, заглянул под топчан. Поднимая форменную фуражку, упавшую с головы, сказал:
– Действительно, ничего нет. Собирайся!
Мария очнулась:
– Деточки мои милые, что с вами будет?!
Она упала на колени перед Аней, державшей брата на руках, обняла их. Плакали все трое, и плач был такой безысходный, что круглолицый не выдержал:
– Да, может, еще отпустят. Одевайся.
Славик крепко обхватил маму за шею.
Аня сквозь слезы приговаривала:
– Мама, мы с тобой пойдем.
Фурман схватил Марию подмышки, другие энкавэдэшники оторвали ребят от матери, бросили на топчан:
– Сидеть, не брыкаться!
Марию поставили на ноги, бросили под ноги фуфайку и платок:
– Одевайся, и без тебя много работы.
– Да что же я сделала?
– А это ты сама расскажешь. Идем. Мария переступила через упавшие на пол фуфайку, платок. Она ничего не видела из-за льющихся слез. На прощание успела проговорить:
– Доченька! Славик на тебя остается.
Сейчас ты ему сестра и мать.
Последние слова прозвучали уже с порога, куда выталкивали ее энкавэдэшники, и, за секунду до этого, прошмыгнула впереди всех нормировщица.
– Аня! Куда мама с дядьками ушла? – испуганно спросил Славик.
– На работу увели. Лежи и молчи, а то дядьки и за тобой вернутся, – накрыв брата одеялом, Аня закрыла дверь на крючок, легла рядом с ним и стала убаюкивать его. Дождавшись, чтобы он уснул, повернулась к нему спиной и только тогда дала волю беззвучным слезам. «… Энкавэдэшник сказал, может, отпустят маму. Отпустят…» Что-то она не помнит, чтобы кого-либо забрали – а потом отпустили. «Когда папу брали, так же говорили, и из нашего барака никто не вернулся, и с соседнего уводили насовсем. Ах! Зачем я дверь открыла? Может, и обошлось бы. Да нет! В бараке у лесозавода дверь боялись открыть, просили придти днем, так им дверь вместе с крючком выломали».
Мысли ее текли все медленнее. Но вдруг Аня очнулась: «Фурман ругался за церковь на картинке, что, если он вспомнит и вернется?»
Встав с топчана, подобрала валявшийся на полу измятый листочек, в одном месте надорванный: «Прости, Боженька, это не я – это Фурман своими сапогами». Она бережно разгладила листок и спрятала в книжку. Легла и, вконец измученная, уснула.
Наутро, почувствовав чей-то взгляд, она открыла глаза и увидела тревожно глядевшего на нее брата:
– Аня, почему мамы с работы нет?
– У них много леса привезли, она еще на работе, и не спрашивай ни о чем.
– Аня, у меня живот почти не болит, я есть хочу.
Ответственность за брата наложила на Аню суровый отпечаток. Она и так была неулыбчива, а теперь лицо ее совсем посуровело, стала выглядеть гораздо старше. В душе у Ани все окаменело. Никто больше ни слезинки у нее не видел, а если совсем ей горько было, то плакала, забравшись под одеяло, чтобы и брат не видел и не плакал вместе с ней.
– На вот пока, ешь, – вложила ему в руку несъеденную вчера картошку.
Набрала в кастрюльку воды, сполоснула в ней несколько картошин, поменяла воду на чистую и пошла за дровами, чтобы протопить печь. Дров оставалось немного. Мама не успела привезти горбылей с лесозавода: лошадь не давали.
Вернувшись с охапкой дров, она увидела соседку, тетю Тоню, кормившую Славика. С виду ей лет тридцать, но, как и у всех, с изможденным от работы и недоедания лицом. Волосы ее, всегда прикрытые косынкой или платком, белые-белые, как снег. Говорят, что она поседела за одну ночь. У нее сын – забияка, Аня его не любит. Закончив приятную для брата процедуру, тетя Тоня, усадив рядом Аню, обняла ее.
– Девочка моя, ты уже большая, слушай внимательно. В школу пока не ходи, сама знаешь почему. Маму забрали, а мы не знаем, за что. Сейчас пойдем с тобой в НКВД и, что бы у тебя ни спрашивали, должен быть один ответ: «не видела, не знаю, не слышала», – Аня в знак согласия легонько кивала головой, – Сейчас покушай, вот, я принесла немножко, а это мы маме отнесем.
Пока Аня пыталась есть, тетя Тоня играла со Славиком.
– Ну, карапуз! Мы с Аней пойдем не надолго, а ты чтобы не баловался и нюни не распускал. Ты уже большой мужик.
Славик, широко улыбаясь, отвечал:
– Не буду, если с мамой придете.
– Мама на работе, позже придет. Ну, не балуй, мы скоро вернемся, – при этих словах она машинально перекрестилась.
Дежурный райНКВД оказался знакомым тети Тони. За какую-то провинность, впрочем, мелкую, она у него картошку окучивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– Какой уж тут обыск, все на виду.
– Делай, что тебе сказано.
– Ну, разве что для протокола, – круглолицый нагнулся и вытащил из-под топчана другую коробочку, побольше, в которой аккуратно были сложены несколько трусиков, от множества стирок потерявших свой цвет, детское платьице, рубашка, косынка и кофта, почти новая, видимо, бережно хранимая от лучших времен, да маленький мешочек, который заинтересовал Фурмана. Все эти действия происходили при гробовом молчании. Он потряс мешочек, развязал, сунул туда руку и в разжатой ладони все увидели горсть отрубей.
Он торжествующе оглядел окружающих:
– Здесь не меньше килограмма.
Аня, крепко прижав давно замолкнувшего брата, обреченно думала о том, что энкавэдэшник унесет их последнее спасение.
Фурман резко повернулся к маме:
– В побег готовилась? Где взяла? У лошадей украла?
Аня видела, что мама как бы оцепенела, не говоря ни слова в ответ, скорее всего даже не осмысливая вопроса.
– Фурман, оставь ребятам, ей и без отрубей хватит.
Фурман встретился с обреченным взглядом Ани, швырнул мешочек в коробку, но решил довести дело до конца. Взял с подоконника портфель и вытряс его. На стол выпали две тетрадки, книжки, самодельная тряпичная кукла.
– Дяденька, отдайте! Я сама ее сделала!
Ничего не ответив, Фурман бросил портфель на стол, попытался заглянуть под топчан. Однако заглянуть туда можно было лишь встав на колени, а галифе не хотелось марать. Он осмотрелся, сорвал со стены изображение церкви:
– Опиум разводите по баракам? Как это я не усмотрел? Нет, чтобы вожди висели на стенах.
Он разложил на полу картинку, заглянул под топчан. Поднимая форменную фуражку, упавшую с головы, сказал:
– Действительно, ничего нет. Собирайся!
Мария очнулась:
– Деточки мои милые, что с вами будет?!
Она упала на колени перед Аней, державшей брата на руках, обняла их. Плакали все трое, и плач был такой безысходный, что круглолицый не выдержал:
– Да, может, еще отпустят. Одевайся.
Славик крепко обхватил маму за шею.
Аня сквозь слезы приговаривала:
– Мама, мы с тобой пойдем.
Фурман схватил Марию подмышки, другие энкавэдэшники оторвали ребят от матери, бросили на топчан:
– Сидеть, не брыкаться!
Марию поставили на ноги, бросили под ноги фуфайку и платок:
– Одевайся, и без тебя много работы.
– Да что же я сделала?
– А это ты сама расскажешь. Идем. Мария переступила через упавшие на пол фуфайку, платок. Она ничего не видела из-за льющихся слез. На прощание успела проговорить:
– Доченька! Славик на тебя остается.
Сейчас ты ему сестра и мать.
Последние слова прозвучали уже с порога, куда выталкивали ее энкавэдэшники, и, за секунду до этого, прошмыгнула впереди всех нормировщица.
– Аня! Куда мама с дядьками ушла? – испуганно спросил Славик.
– На работу увели. Лежи и молчи, а то дядьки и за тобой вернутся, – накрыв брата одеялом, Аня закрыла дверь на крючок, легла рядом с ним и стала убаюкивать его. Дождавшись, чтобы он уснул, повернулась к нему спиной и только тогда дала волю беззвучным слезам. «… Энкавэдэшник сказал, может, отпустят маму. Отпустят…» Что-то она не помнит, чтобы кого-либо забрали – а потом отпустили. «Когда папу брали, так же говорили, и из нашего барака никто не вернулся, и с соседнего уводили насовсем. Ах! Зачем я дверь открыла? Может, и обошлось бы. Да нет! В бараке у лесозавода дверь боялись открыть, просили придти днем, так им дверь вместе с крючком выломали».
Мысли ее текли все медленнее. Но вдруг Аня очнулась: «Фурман ругался за церковь на картинке, что, если он вспомнит и вернется?»
Встав с топчана, подобрала валявшийся на полу измятый листочек, в одном месте надорванный: «Прости, Боженька, это не я – это Фурман своими сапогами». Она бережно разгладила листок и спрятала в книжку. Легла и, вконец измученная, уснула.
Наутро, почувствовав чей-то взгляд, она открыла глаза и увидела тревожно глядевшего на нее брата:
– Аня, почему мамы с работы нет?
– У них много леса привезли, она еще на работе, и не спрашивай ни о чем.
– Аня, у меня живот почти не болит, я есть хочу.
Ответственность за брата наложила на Аню суровый отпечаток. Она и так была неулыбчива, а теперь лицо ее совсем посуровело, стала выглядеть гораздо старше. В душе у Ани все окаменело. Никто больше ни слезинки у нее не видел, а если совсем ей горько было, то плакала, забравшись под одеяло, чтобы и брат не видел и не плакал вместе с ней.
– На вот пока, ешь, – вложила ему в руку несъеденную вчера картошку.
Набрала в кастрюльку воды, сполоснула в ней несколько картошин, поменяла воду на чистую и пошла за дровами, чтобы протопить печь. Дров оставалось немного. Мама не успела привезти горбылей с лесозавода: лошадь не давали.
Вернувшись с охапкой дров, она увидела соседку, тетю Тоню, кормившую Славика. С виду ей лет тридцать, но, как и у всех, с изможденным от работы и недоедания лицом. Волосы ее, всегда прикрытые косынкой или платком, белые-белые, как снег. Говорят, что она поседела за одну ночь. У нее сын – забияка, Аня его не любит. Закончив приятную для брата процедуру, тетя Тоня, усадив рядом Аню, обняла ее.
– Девочка моя, ты уже большая, слушай внимательно. В школу пока не ходи, сама знаешь почему. Маму забрали, а мы не знаем, за что. Сейчас пойдем с тобой в НКВД и, что бы у тебя ни спрашивали, должен быть один ответ: «не видела, не знаю, не слышала», – Аня в знак согласия легонько кивала головой, – Сейчас покушай, вот, я принесла немножко, а это мы маме отнесем.
Пока Аня пыталась есть, тетя Тоня играла со Славиком.
– Ну, карапуз! Мы с Аней пойдем не надолго, а ты чтобы не баловался и нюни не распускал. Ты уже большой мужик.
Славик, широко улыбаясь, отвечал:
– Не буду, если с мамой придете.
– Мама на работе, позже придет. Ну, не балуй, мы скоро вернемся, – при этих словах она машинально перекрестилась.
Дежурный райНКВД оказался знакомым тети Тони. За какую-то провинность, впрочем, мелкую, она у него картошку окучивала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9