Правда, признаюсь, и мои уши вниманием она не обходила. А когда прикрепила ко мне отстающих Кольку и Муртаза, чтобы я помогал им учиться, воспринял это, как самое высокое признание.
Как-то зимой Елизавета Макаровна предложила нам создать классную библиотеку. Мы все загорелись этой идеей и решили собрать деньги. Первый взнос сделала сама учительница – три рубля. Тогда, в нашем восприятии, это были большие деньги.
Дома мама сказала: «Денег нет, но на такое дело найду». И дала пятерку. За несколько дней удалось собрать немыслимо большую сумму – сорок рублей. И не беда, что не каждый мог дать денег, нищета поселенческая у всех на виду, но у нас и претензий-то никаких не было. А в книжный ларек в город пошли втроем – Сева Шепелев, Мина Плюснина и я. Для нас это было целое событие.
Прошли узкоколейку, по которой паровозы, прозванные «кукушками», возят с лесопунктов бревна. Весело шагаем мимо бумажного комбината. Хотя пейзаж здесь угрюмый: куда ни посмотришь, всюду сторожевые вышки. Чтобы и зэки не сбежали, и диверсанты на территорию не проникли. Вот и Барауха, когда-то здесь был бельгийский завод, от которого сейчас даже развалин не осталось. За ручьем стоит большая плита фундамента – все, что осталось от сгоревшего клуба. Подожгли его, понятное дело, «вредители», которые теперь уже искупают свою вину на лесоповале.
Минуем десятидворку, где живут вольные. В их домах, кроме печек, есть еще какие-то трубы, которые называют «батареями». Для нас это диковинка. По ним зимой с комбината поступает пар, поэтому они такие горячие, что руку нельзя приложить. Я с мамой побывал однажды в такой квартире, сам щупал.
Наконец достигли больницы, построенной в самом начале тридцатых годов по проекту ссыльного врача-профессора, который потом и возглавлял ее. Это, говорят, был очень авторитетный спец, все у него лечились, и никому не было отказа.
Коль уж зашел разговор о больнице, не могу не вспомнить рассказ мамы об этом докторе, фамилии которого, к сожалению, не запомнил.
У Суняковой горы приводили в исполнение приговор врагам народа, отцу и сыну.
Когда после казни там появилась могильная команда, то обнаружилось, что один из расстрелянных, совсем молодой парнишка, еще жив, Уж не знаю почему его там, как обычно, не добили сразу, но факт, что очутился он в больнице, где, как и другим, ему было оказано максимум внимания. Так, что очень скоро он начал выздоравливать.
– А что толку? – вздыхали по этому поводу в палатах и бараках. – Ну подлечат – и вновь на расстрел.
Но доктор заявил, что дважды приговор в исполнение не приводится, и начал хлопотать о помиловании. Даже местное энкавэдэшное начальство сумел подключить к этому. Рассказывали, что к самому Калинину обращался наш неугомонный профессор, сам при этом рискуя. Но ничего не помогло, приговор оставили в силе. И тогда взял профессор грех на душу: сделал уже выздоравливающему парню укол – тот и уснул навечно, до последней минуты своей веря в то, что жизнь, которую с таким трудом вернули, – ему сохранят.
Энкавэдэшники, конечно, догадывались о причинах его скоропостижной смерти, но дело огласки не получило. И никто в бараках не осуждал доктора за этот грех. Наоборот. Когда профессор освободился, он никуда из Вишеры не уехал. Здесь и умер. В знак признания его заслуг, похоронили доктора в садике при больнице. Поставили скромный обелиск, за которым и сейчас присматривают бывшие поселенцы.
* * *
За больницей – ложбина, а как выберешься из нее, сразу перед тобой поселок имени Сталина. Он нам и нужен. Здесь находится книжный магазин. Никогда еще так далеко от дома я не уходил. Зашли в магазин, и просто растерялись: книги на пяти полках. Как же их выбирать?
Продавшица все поняла, улыбнулась и пустила нас за прилавок. Выбираем мы долго: советуемся, спорим, что ни говори, а взять нужно такое, чтобы всем понравилось. Наконец, решаемся, берем татарские сказки, сказки братьев Гримм, книжку про Насреддина, про животных… Словом, накупили книжек тридцать. С этой ношей и направляемся на квартиру к Елизавете Макаровне. Но она почему-то испугалась и, отругав нас, велела забрать книги, а назавтра принести их в школу.
Со временем классная библиотека превратилась в школьную. Очень даже приличную. Для наших условий, конечно… Уже не учась в той школе, я все же иногда заглядывал в «нашу» библиотеку, по старой памяти, оставить там понравившуюся мне книгу. Пусть все читают.
XXVIII
В то лето отец решил взять меня на покос. Давно говорил: «Маленько подрастешь, и отправимся…» И вот, наконец, это время настало.
Как бы там ни было, свершилось: мы едем на сенокос. Едем первыми – наша задача обустроить стан. Уже вслед за нами катер должен будет пригнать баржу с имуществом и рабочими. Луга расположены далеко, в восьмидесяти пяти километрах от Вишеры, на Урсах около Чердыни. Добираться пришлось верхом, на лошадях.
Мне достался Булат. Мы с ним давние знакомые. Отец усаживал меня на него, когда я был совсем маленьким. Помню, что вышагивал Булат очень осторожно, высоко поднимая ноги – боялся, наверное, споткнуться, понимал, что мне тогда на нем не удержаться. Это был самый рослый конь, очень красивый – грива длинная, шея высокая, мощная грудь, весь черный, как ночь, только у копыт белая шерсть – издали казалось, что он в носках. Случайно я обнаружил что он, как и я, боится щекотки. Когда я водил веткой по его животу, у него в горле начинало что-то клокотать, по коже пробегали какие-то ряби. Он оскаливал зубы (смеялся по-лошадиному), выбрыкивал ногами и удирал, не подпуская к себе. Приходил ко мне Булат лишь после обещания не щекотать его больше, когда видел, что ветка отброшена в сторону. Еще Булат был моим самым терпеливым слушателем. Он очень внимательно выслушивал все мои секретничания и жалобы. Изредка, когда не было работы после дождя, мы ходили на рыбалку, на косу у поворота Вишеры. По дороге я рассказывал ему различные истории, услышанные от взрослых, а он, идя рядом, согласно кивал головой. Иногда казалось, что он и сам знал немало всяких историй, вот только рассказать не мог.
Нужно честно признаться, что в своих байках меня частенько заносило. То я прыгал с кедра на кедр не хуже Тарзана; вразмашку переплывал Вишеру или в одиночку взбирался на Помяненный Камень. Слушая мои враки, Булат недоверчиво косил на меня глазом, и волей-неволей приходилось держаться поближе к правде, потому что каждый раз, когда я начинал отчаянно врать – он сердился. Словно знал, что на кедры я едва взбираюсь, Вишеру переплывал с отцом на пароме, а на Помяненный Камень попал только во сне – на воздушном шаре, вместе с сыном капитана Гранта.
Как-то, увлекшись рассказом о неожиданном нападении на меня медвежонка, которого я сумел разложить на лопатки, я прозевал то предостерегающее движение Булата, после которого еще можно было опомниться с наименьшими потерями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Как-то зимой Елизавета Макаровна предложила нам создать классную библиотеку. Мы все загорелись этой идеей и решили собрать деньги. Первый взнос сделала сама учительница – три рубля. Тогда, в нашем восприятии, это были большие деньги.
Дома мама сказала: «Денег нет, но на такое дело найду». И дала пятерку. За несколько дней удалось собрать немыслимо большую сумму – сорок рублей. И не беда, что не каждый мог дать денег, нищета поселенческая у всех на виду, но у нас и претензий-то никаких не было. А в книжный ларек в город пошли втроем – Сева Шепелев, Мина Плюснина и я. Для нас это было целое событие.
Прошли узкоколейку, по которой паровозы, прозванные «кукушками», возят с лесопунктов бревна. Весело шагаем мимо бумажного комбината. Хотя пейзаж здесь угрюмый: куда ни посмотришь, всюду сторожевые вышки. Чтобы и зэки не сбежали, и диверсанты на территорию не проникли. Вот и Барауха, когда-то здесь был бельгийский завод, от которого сейчас даже развалин не осталось. За ручьем стоит большая плита фундамента – все, что осталось от сгоревшего клуба. Подожгли его, понятное дело, «вредители», которые теперь уже искупают свою вину на лесоповале.
Минуем десятидворку, где живут вольные. В их домах, кроме печек, есть еще какие-то трубы, которые называют «батареями». Для нас это диковинка. По ним зимой с комбината поступает пар, поэтому они такие горячие, что руку нельзя приложить. Я с мамой побывал однажды в такой квартире, сам щупал.
Наконец достигли больницы, построенной в самом начале тридцатых годов по проекту ссыльного врача-профессора, который потом и возглавлял ее. Это, говорят, был очень авторитетный спец, все у него лечились, и никому не было отказа.
Коль уж зашел разговор о больнице, не могу не вспомнить рассказ мамы об этом докторе, фамилии которого, к сожалению, не запомнил.
У Суняковой горы приводили в исполнение приговор врагам народа, отцу и сыну.
Когда после казни там появилась могильная команда, то обнаружилось, что один из расстрелянных, совсем молодой парнишка, еще жив, Уж не знаю почему его там, как обычно, не добили сразу, но факт, что очутился он в больнице, где, как и другим, ему было оказано максимум внимания. Так, что очень скоро он начал выздоравливать.
– А что толку? – вздыхали по этому поводу в палатах и бараках. – Ну подлечат – и вновь на расстрел.
Но доктор заявил, что дважды приговор в исполнение не приводится, и начал хлопотать о помиловании. Даже местное энкавэдэшное начальство сумел подключить к этому. Рассказывали, что к самому Калинину обращался наш неугомонный профессор, сам при этом рискуя. Но ничего не помогло, приговор оставили в силе. И тогда взял профессор грех на душу: сделал уже выздоравливающему парню укол – тот и уснул навечно, до последней минуты своей веря в то, что жизнь, которую с таким трудом вернули, – ему сохранят.
Энкавэдэшники, конечно, догадывались о причинах его скоропостижной смерти, но дело огласки не получило. И никто в бараках не осуждал доктора за этот грех. Наоборот. Когда профессор освободился, он никуда из Вишеры не уехал. Здесь и умер. В знак признания его заслуг, похоронили доктора в садике при больнице. Поставили скромный обелиск, за которым и сейчас присматривают бывшие поселенцы.
* * *
За больницей – ложбина, а как выберешься из нее, сразу перед тобой поселок имени Сталина. Он нам и нужен. Здесь находится книжный магазин. Никогда еще так далеко от дома я не уходил. Зашли в магазин, и просто растерялись: книги на пяти полках. Как же их выбирать?
Продавшица все поняла, улыбнулась и пустила нас за прилавок. Выбираем мы долго: советуемся, спорим, что ни говори, а взять нужно такое, чтобы всем понравилось. Наконец, решаемся, берем татарские сказки, сказки братьев Гримм, книжку про Насреддина, про животных… Словом, накупили книжек тридцать. С этой ношей и направляемся на квартиру к Елизавете Макаровне. Но она почему-то испугалась и, отругав нас, велела забрать книги, а назавтра принести их в школу.
Со временем классная библиотека превратилась в школьную. Очень даже приличную. Для наших условий, конечно… Уже не учась в той школе, я все же иногда заглядывал в «нашу» библиотеку, по старой памяти, оставить там понравившуюся мне книгу. Пусть все читают.
XXVIII
В то лето отец решил взять меня на покос. Давно говорил: «Маленько подрастешь, и отправимся…» И вот, наконец, это время настало.
Как бы там ни было, свершилось: мы едем на сенокос. Едем первыми – наша задача обустроить стан. Уже вслед за нами катер должен будет пригнать баржу с имуществом и рабочими. Луга расположены далеко, в восьмидесяти пяти километрах от Вишеры, на Урсах около Чердыни. Добираться пришлось верхом, на лошадях.
Мне достался Булат. Мы с ним давние знакомые. Отец усаживал меня на него, когда я был совсем маленьким. Помню, что вышагивал Булат очень осторожно, высоко поднимая ноги – боялся, наверное, споткнуться, понимал, что мне тогда на нем не удержаться. Это был самый рослый конь, очень красивый – грива длинная, шея высокая, мощная грудь, весь черный, как ночь, только у копыт белая шерсть – издали казалось, что он в носках. Случайно я обнаружил что он, как и я, боится щекотки. Когда я водил веткой по его животу, у него в горле начинало что-то клокотать, по коже пробегали какие-то ряби. Он оскаливал зубы (смеялся по-лошадиному), выбрыкивал ногами и удирал, не подпуская к себе. Приходил ко мне Булат лишь после обещания не щекотать его больше, когда видел, что ветка отброшена в сторону. Еще Булат был моим самым терпеливым слушателем. Он очень внимательно выслушивал все мои секретничания и жалобы. Изредка, когда не было работы после дождя, мы ходили на рыбалку, на косу у поворота Вишеры. По дороге я рассказывал ему различные истории, услышанные от взрослых, а он, идя рядом, согласно кивал головой. Иногда казалось, что он и сам знал немало всяких историй, вот только рассказать не мог.
Нужно честно признаться, что в своих байках меня частенько заносило. То я прыгал с кедра на кедр не хуже Тарзана; вразмашку переплывал Вишеру или в одиночку взбирался на Помяненный Камень. Слушая мои враки, Булат недоверчиво косил на меня глазом, и волей-неволей приходилось держаться поближе к правде, потому что каждый раз, когда я начинал отчаянно врать – он сердился. Словно знал, что на кедры я едва взбираюсь, Вишеру переплывал с отцом на пароме, а на Помяненный Камень попал только во сне – на воздушном шаре, вместе с сыном капитана Гранта.
Как-то, увлекшись рассказом о неожиданном нападении на меня медвежонка, которого я сумел разложить на лопатки, я прозевал то предостерегающее движение Булата, после которого еще можно было опомниться с наименьшими потерями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24