Еще нас научили собирать на пустырях и заброшенных задних дворах дикое растение, которое называется «мальва», но мы все называли его только по-арабски «хубейза». Эта самая хубейза в какой-то степени помогла противостоять угрозе голода в Иерусалиме. Мамы наши варили и жарили эту зелень, они готовили из нее котлеты и каши, которые цветом своим напоминали шпинат, а по вкусу были еще почище шпината.
Кроме того, у нас были установлены дежурства наблюдателей: каждый час светового дня двое из нас с крыши определенного дома на улице Овадия должны были наблюдать за тем, что происходит за стенами британского военного лагеря Шнеллер. Время от времени гонец мчался на улицу Малахи, в штаб, и рассказывал Гарибальди или одному из его помощников, что делают там «томми» (так называли у нас британских солдат), не начинают ли они готовиться к эвакуации. Ребят постарше, учеников пятых и шестых классов, Гарибальди научил перебегать с записочками между позициями, которые занимала «Хагана» в конце улицы Цфания и у поворота к Бухарскому кварталу.
Мама, со своей стороны, умоляла меня: «Прояви подлинную зрелость и откажись от всех этих игр». Но я не мог ее послушаться. Я отличился, главным образом, на фронте пустых бутылок: за одну неделю я сумел собрать сто сорок шесть бутылок, которые в мешках и ящиках притащил в квартиру, где размещался штаб. Сам Гарибальди хлопнул меня по затылку и сверкнул взглядом в мою сторону. Я записываю здесь совершенно точно слова, которые он сказал мне, почесывая волосатую грудь, видневшуюся в проеме расстегнутой рубашки: «Очень хорошо. Быть может, мы еще о тебе когда-нибудь услышим». Слово в слово. Пятьдесят три года прошло с тех пор, но я это помню по сей день.
46
Много лет спустя я узнал, что женщина, которую я знал в детстве, госпожа Церта Абрамская, жена Яакова Давида Абрамского (оба они были своими в нашем доме), вела в те дни дневник.
Смутно помню, что и мама, бывало, сидела на полу в углу коридора во время артобстрела. На ее коленях лежала тетрадка, под тетрадкой — закрытая книга, и мама писала, не обращая внимания на разрывы снарядов и мин, на пулеметные очереди, на суматоху, создаваемую людьми, которые нашли у нас прибежище, которые теснились и возились в нашей смрадной подлодке. Она писала в своей тетрадке, равнодушная к бормотаниям пророка Иеремии, сулившего неудачи и крушения, к претензиям дяди Иосефа, к пронзительному, как у младенца, плачу какой-то старухи, немая дочь которой в присутствии всех нас меняла ей пеленки. Я никогда не узнаю, что писала мама в те дни: ни одна из ее тетрадок не дошла до меня. Возможно, она сожгла их все перед тем, как покончила жизнь самоубийством. Ни одной странички, написанной ее рукой, не осталось у меня.
В дневнике Церты Абрамской я нахожу такие строки:
24.2.1948.
Я устала… устала… Склад вещей убитых и раненых… Почти никто не приходит за этими вещами: нет никого, кто бы пришел и взял их. Хозяева вещей убиты, либо лежат на смертном одре в больницах и госпиталях. Явился сюда один человек, который был ранен в голову и руку, но не утратил способности передвигаться. Жена его убита. Он нашел ее платья, фотографии, какое-то вязанье… И все эти вещи, купленные когда-то с любовью, с ощущением огромной радости жизни, валяются здесь в подвале… И пришел парень, Г., поискать свои вещи. Его отец, мать, два брата и сестра пропали после взрыва на улице Бен-Иехуда. Сам он уцелел лишь потому, что в ту ночь не ночевал дома, ибо нес свою службу на боевых позициях… Кстати, его интересовали не столько вещи, сколько фотографии. Среди сотен фотографий, найденных в этих развалинах, он изо всех сил пытался отыскать фотографии своей семьи…
14.4.1948
Нынче утром объявили, что по карточным талонам на нефть (карточка главы семьи) будут выдавать в некоторых магазинах четверть курицы на семью. Кое-кто из соседей попросил меня, чтобы я принесла им их паек, если выстою очередь, поскольку они в это время работают и не смогут пойти в магазин. Сын мой, Иони, хотел занять для меня очередь перед тем, как пойти в школу, но я ему сказала, что займу очередь сама. Яира, младшего, я отослала в детский сад, а сама пошла в квартал Геула, где был магазин. Пришла я без четверти восемь, но очередь уже была человек шестьсот.
Говорили: многие пришли уже в три-четыре часа ночи, потому что еще днем прошел слух, что будут давать четверть курицы. У меня не было никакого желания стоять в очереди, но я ведь обещала своим соседям принести их паек, и возвращаться домой, не выполнив обещания, мне было неудобно. И я решила «отстоять» очередь, как ее «отстаивают» все.
Я еще была в очереди, как стало известно, что слухи, охватившие вчера весь Иерусалим, подтвердились: действительно, сто евреев были сожжены заживо неподалеку от квартала Шейх Джерах. Это были люди из колонны, поднимавшейся с продовольствием и оборудованием на гору Скопус — к окруженным арабами больнице «Хадасса» и университету. Сто человек. Среди них — крупнейшие ученые, врачи и медсестры, рабочие и студенты, служащие и те, кто нуждался в госпитализации.
Трудно поверить. В Иерусалиме много евреев, и эти евреи не смогли спасти сто человек, обреченных на такую смерть всего лишь в одном километре от еврейских кварталов… Говорят: англичане не дали спасти. Какие уж тут четверть курицы, если прямо на твоих глазах происходят такие несчастья? Но, тем не менее, люди упорно стоят в очереди. И все время только и слышишь: «Дети исхудали… Вот уже несколько месяцев они не пробовали мяса… Молока нет… Овощей нет…» Трудно выстоять шесть часов в очереди, но все же стоит: будет суп для детей… То, что произошло вблизи квартала Шейх Джерах, ужасно и страшно, однако, кто знает, что еще ждет нас в Иерусалиме… Тот, кто мертв — мертв, а живой продолжает жить… Очередь постепенно продвигается. «Счастливчики» отправляются домой, прижимая к груди четверть курицы на всю семью… Под конец показалась похоронная процессия… В два часа и я получила свой паек, а также пайки для соседей и отправилась домой. 2 25 a
Папа должен был отправиться в осажденный университет на горе Скопус в той самой колонне 13.4.1948 года, когда были убиты и сожжены заживо семьдесят семь врачей и медсестер, профессоров и студентов. В штабе гражданской обороны ему поручили (возможно, это исходило от его начальства по работе в Национальной библиотеке) тщательно закрыть и опечатать некоторые отсеки в подвальном книгохранилище, поскольку университет на горе Скопус был отрезан от остальных еврейских кварталов Иерусалима. Но накануне вечером у папы поднялась температура до сорока градусов, и врач строго-настрого запретил ему вставать с постели (папа был близорук, слабого телосложения, и всякий раз, когда у него поднималась температура, глаза его застилал туман, чуть ли не до слепоты, и при этом он терял равновесие).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233