Аврелиан, для сохранения остатков империи, был вынужден отодвинуть границы за Рейн, до самого Дуная, уступив безымянным народам часть Германии, составлявшей владения Рима, – Дакию и обе Мизии. Ходили слухи, что Диоклетиан намеревается отказаться от престола. Старый, больной, упавший духом цезарь хотел удалиться на покой и поселиться в только что выстроенном дворце на берегу Иллирийского моря.
О Риме никто почти не упоминал. Римский сенат, утративший свое значение и всеми презираемый, внушал некоторые опасения лишь тетрархам – Константину Бледному, Максимиану и Галерию, которые соперничали друг с другом, когда ездили на свидание с Диоклетианом, этим живым богом, в Никомидию, или когда они все съезжались в Милане. А тем временем варвары снова переходили отодвинутые вглубь страны границы в тот самый момент, когда море и небо окрасились заревом зловещего предзнаменования.
* * *
– Взгляни-ка, – сказала вдруг Миррина, – взгляни на эти лодки, которые выплывают из-за Кенхрейского мола! Их не меньше ста. Их даже не сосчитать. А вон и совсем маленькие лодочки, и все с зажженными фонарями. Люди в них наклонились, точно бросают гарпун. Только гарпуна не видно: слишком далеко, да и очень темно. А другие как будто опускают в море сети и снова вытаскивают их…
Тогда один из каппадокийцев, у которого было очень острое зрение, сказал:
– Они ловят рыбу, которую убил огонь из воды… Много рыбы!
Миррина захлопала в ладоши и попросила каппадокийца спуститься на мол и купить рыбы. Скоро он вернулся назад, нагруженный тростниковой корзиной, наполненной дорадами, и громадным, почти с него самого, угрем, который висел у него на шее. Он рассказал, что видел там громадных тунцов, таких тяжелых, что двое мужчин не могли поднять их… Рыбы были неподвижны. Каппадокиец указал на их глаза: они были выжжены. Рыбы производили впечатление сваренных и почти были годны в пищу.
Усевшись в носилки, Миррина и Феоктин приказали нести себя через каменоломни в Коринф. Под ногами рабов земля содрогалась, точно море, пронизываемая до самых своих недр таинственным трепетом.
Когда они проходили мимо каменоломни, в густой чаще рожковых деревьев, листва которых образовывала непроницаемый свод над их головами, замелькали какие-то белые пятна и послышалось конское ржание: это были священные лошади Посейдона из большого храма на Истме. Их перевезли в Коринф, так как жрецы боялись землетрясения. Сами они уже больше не входили в целлу, где возвышалось гигантское изображение бога, боясь, чтобы оно не обрушилось на них. Но эти лошади, не знавшие человеческого страха, рвались к откосу, где росли молодые побеги, которыми им хотелось полакомиться, увлекая за собой удерживающих их служителей бога.
Они упирались в землю всеми своими четырьмя копытами, выкрашенными в ярко-красный цвет; на лбу у каждой блестела золотая звезда… Взгляд их широко раскрытых глаз сверкал в темноте ночи: как у Зевса, у них было три ока! Свежий воздух, смолистый аромат рожковых и мастиковых деревьев, казалось, опьянял их: они фыркали и храпели, из их ноздрей вырывалось мощное дыхание. Это были великолепные животные, почти дикие, которые никогда не носили на своих спинах всадников. Миррина залюбовалась ими. Но окружающие ее люди думали: «Что такое случилось, если сам Посейдон-Гиппий не может защитить своих коней от гнева Гефеста? Или он просто не хочет! Боги отвернулись от Эллады. А может быть, правда, что они уж больше не властители мира? Некоторые утверждают…»
Даже Феоктин почувствовал в своем сердце невольный страх.
– А тебе-то что? – беспечно воскликнула Миррина. – Неизвестно еще, твои ли они, эти боги! Разве ты не совершал вместе со мной обряда очищения, который предписывает Изида? Неужели мать-девственница не в силах защитить нас?
Феоктин вовсе не был уверен в этом. Согласно неоплатоникам, учению которых он следовал, он верил, что из существа единого бога произошло семейство эонов – богов Олимпа. Каждый из них ведал своей определенной сферой и имел свою определенную ограниченную власть. Митра и Изида сулили духовному «я» человека блаженство при условии соблюдения обрядов их культа. На этом власть их и кончалась. Она распространялась только на душу, которой они гарантировали спасение через очищение тела. Но область физическая была им неподвластна: давая бессмертие, они были бессильны против смерти и разных несчастий.
Вместе с тем в глубине души Феоктин почувствовал некоторое сомнение: «Они ведь не эллины. Какое им дело до Эллады и до империи?» Однако он ничего не сказал Миррине о своих опасениях. Быть может, сам не желая сознаваться в этом, он уверял Миррину в том, что мать-девственница является всесильнейшей из богинь, главным образом для того, чтобы отвлечь девушку от культа Афродиты.
Более двух тысяч лет Афродита царила в этой местности со священными обрядами проституции, и к этим обрядам была приобщена Миррина в качестве гетеры – рабыни, посвященной храму на Акрокоринфе. Мысленно пробегая свое прошлое, Феоктин радовался той перемене, которая в нем произошла.
* * *
Прошло шесть месяцев с тех пор, как он встретился с Мирриной. Это случилось под вечер, незадолго до той минуты, когда во всех окнах загораются огоньки. Она была еще совсем юная девушка с тем особым украшением на лбу, которое носили в те времена проститутки, посвященные богине, почти нагая под легким хитоном, потому что с самых ид марта в этом году стояла удушливая жара. Миррина спускалась по ступеням, ведущим от бань Афродиты к Лехэонской гавани с ее большими каменными складами и амбарами, выстроенными четыреста лет тому назад на берегу Коринфского залива Юлием Цезарем, когда он восстановил город, разрушенный Муммием; тот самый город, в котором занимался своим ремеслом плотника апостол Павел, воздвигая парусиновые навесы над лавками. Миррина выходила из бань, освеженная купанием, напоминая розу, орошенную росой. Она еще, по-видимому, не думала о своих клиентах, потому что в левой руке она несла сетку для провизии и то и дело останавливалась возле лавок зеленщиков.
Феоктин сказал:
– Привет, девочка!
– И тебе привет, господин!
– Как тебя зовут?
– Не все ли тебе равно? Неужели тебе это так нужно знать?
– Есть у тебя кто-нибудь? – спросил неожиданно Феоктин.
Он чувствовал, как в нем загоралось желание.
– Кто-нибудь? – переспросила она. – Да любой, кто только захочет взять меня!
– Значит, и я?
– Если хочешь.
– Твоя цена?
– Что дашь.
– Ты или чересчур щедра, или неосторожна.
– Я знаю, чего стою и чего заслуживаю.
– Где ты живешь? Идем!
– Это слишком далеко… Хочешь, вон там?
– Когда?
– Да хоть сейчас!
Она была спокойна, уверена в себе, целомудренна в своем бесстыдстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
О Риме никто почти не упоминал. Римский сенат, утративший свое значение и всеми презираемый, внушал некоторые опасения лишь тетрархам – Константину Бледному, Максимиану и Галерию, которые соперничали друг с другом, когда ездили на свидание с Диоклетианом, этим живым богом, в Никомидию, или когда они все съезжались в Милане. А тем временем варвары снова переходили отодвинутые вглубь страны границы в тот самый момент, когда море и небо окрасились заревом зловещего предзнаменования.
* * *
– Взгляни-ка, – сказала вдруг Миррина, – взгляни на эти лодки, которые выплывают из-за Кенхрейского мола! Их не меньше ста. Их даже не сосчитать. А вон и совсем маленькие лодочки, и все с зажженными фонарями. Люди в них наклонились, точно бросают гарпун. Только гарпуна не видно: слишком далеко, да и очень темно. А другие как будто опускают в море сети и снова вытаскивают их…
Тогда один из каппадокийцев, у которого было очень острое зрение, сказал:
– Они ловят рыбу, которую убил огонь из воды… Много рыбы!
Миррина захлопала в ладоши и попросила каппадокийца спуститься на мол и купить рыбы. Скоро он вернулся назад, нагруженный тростниковой корзиной, наполненной дорадами, и громадным, почти с него самого, угрем, который висел у него на шее. Он рассказал, что видел там громадных тунцов, таких тяжелых, что двое мужчин не могли поднять их… Рыбы были неподвижны. Каппадокиец указал на их глаза: они были выжжены. Рыбы производили впечатление сваренных и почти были годны в пищу.
Усевшись в носилки, Миррина и Феоктин приказали нести себя через каменоломни в Коринф. Под ногами рабов земля содрогалась, точно море, пронизываемая до самых своих недр таинственным трепетом.
Когда они проходили мимо каменоломни, в густой чаще рожковых деревьев, листва которых образовывала непроницаемый свод над их головами, замелькали какие-то белые пятна и послышалось конское ржание: это были священные лошади Посейдона из большого храма на Истме. Их перевезли в Коринф, так как жрецы боялись землетрясения. Сами они уже больше не входили в целлу, где возвышалось гигантское изображение бога, боясь, чтобы оно не обрушилось на них. Но эти лошади, не знавшие человеческого страха, рвались к откосу, где росли молодые побеги, которыми им хотелось полакомиться, увлекая за собой удерживающих их служителей бога.
Они упирались в землю всеми своими четырьмя копытами, выкрашенными в ярко-красный цвет; на лбу у каждой блестела золотая звезда… Взгляд их широко раскрытых глаз сверкал в темноте ночи: как у Зевса, у них было три ока! Свежий воздух, смолистый аромат рожковых и мастиковых деревьев, казалось, опьянял их: они фыркали и храпели, из их ноздрей вырывалось мощное дыхание. Это были великолепные животные, почти дикие, которые никогда не носили на своих спинах всадников. Миррина залюбовалась ими. Но окружающие ее люди думали: «Что такое случилось, если сам Посейдон-Гиппий не может защитить своих коней от гнева Гефеста? Или он просто не хочет! Боги отвернулись от Эллады. А может быть, правда, что они уж больше не властители мира? Некоторые утверждают…»
Даже Феоктин почувствовал в своем сердце невольный страх.
– А тебе-то что? – беспечно воскликнула Миррина. – Неизвестно еще, твои ли они, эти боги! Разве ты не совершал вместе со мной обряда очищения, который предписывает Изида? Неужели мать-девственница не в силах защитить нас?
Феоктин вовсе не был уверен в этом. Согласно неоплатоникам, учению которых он следовал, он верил, что из существа единого бога произошло семейство эонов – богов Олимпа. Каждый из них ведал своей определенной сферой и имел свою определенную ограниченную власть. Митра и Изида сулили духовному «я» человека блаженство при условии соблюдения обрядов их культа. На этом власть их и кончалась. Она распространялась только на душу, которой они гарантировали спасение через очищение тела. Но область физическая была им неподвластна: давая бессмертие, они были бессильны против смерти и разных несчастий.
Вместе с тем в глубине души Феоктин почувствовал некоторое сомнение: «Они ведь не эллины. Какое им дело до Эллады и до империи?» Однако он ничего не сказал Миррине о своих опасениях. Быть может, сам не желая сознаваться в этом, он уверял Миррину в том, что мать-девственница является всесильнейшей из богинь, главным образом для того, чтобы отвлечь девушку от культа Афродиты.
Более двух тысяч лет Афродита царила в этой местности со священными обрядами проституции, и к этим обрядам была приобщена Миррина в качестве гетеры – рабыни, посвященной храму на Акрокоринфе. Мысленно пробегая свое прошлое, Феоктин радовался той перемене, которая в нем произошла.
* * *
Прошло шесть месяцев с тех пор, как он встретился с Мирриной. Это случилось под вечер, незадолго до той минуты, когда во всех окнах загораются огоньки. Она была еще совсем юная девушка с тем особым украшением на лбу, которое носили в те времена проститутки, посвященные богине, почти нагая под легким хитоном, потому что с самых ид марта в этом году стояла удушливая жара. Миррина спускалась по ступеням, ведущим от бань Афродиты к Лехэонской гавани с ее большими каменными складами и амбарами, выстроенными четыреста лет тому назад на берегу Коринфского залива Юлием Цезарем, когда он восстановил город, разрушенный Муммием; тот самый город, в котором занимался своим ремеслом плотника апостол Павел, воздвигая парусиновые навесы над лавками. Миррина выходила из бань, освеженная купанием, напоминая розу, орошенную росой. Она еще, по-видимому, не думала о своих клиентах, потому что в левой руке она несла сетку для провизии и то и дело останавливалась возле лавок зеленщиков.
Феоктин сказал:
– Привет, девочка!
– И тебе привет, господин!
– Как тебя зовут?
– Не все ли тебе равно? Неужели тебе это так нужно знать?
– Есть у тебя кто-нибудь? – спросил неожиданно Феоктин.
Он чувствовал, как в нем загоралось желание.
– Кто-нибудь? – переспросила она. – Да любой, кто только захочет взять меня!
– Значит, и я?
– Если хочешь.
– Твоя цена?
– Что дашь.
– Ты или чересчур щедра, или неосторожна.
– Я знаю, чего стою и чего заслуживаю.
– Где ты живешь? Идем!
– Это слишком далеко… Хочешь, вон там?
– Когда?
– Да хоть сейчас!
Она была спокойна, уверена в себе, целомудренна в своем бесстыдстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27