Отец в резиновых сапогах, они босые, Павел долго объяснял, а они стояли и смотрели как бараны на новые ворота, ну он опять все сначала: кто ему сказал, от кого он узнал и все дела, в подробностях.
В конце концов мужик покачал головой:
– У меня нет, – и ждал, когда Павел уйдет со двора, из желтого круга лампочки.
Но Павел снова-здорово: кто, зачем, все точно, ошибки быть не может, исключено, у него есть деньги и он хорошо заплатит, но мужик махнул рукой и двинулся на него, предлагая поворачивать оглобли, потому что ни у кого тут нет желания стоять и следить, не прихватит ли этот городской дурак чего-нибудь со двора себе на память, а было там добра – куриный помет, песок, пустая собачья будка да пеленки на веревке.
Ну, Павел дал задний ход, злясь на Яцека, который преспокойно дрых себе в машине, и был уже у калитки, когда один из парней сказал отцу:
– А может, он к Стаху.
Его отец снова махнул рукой, на этот раз в другом смысле: погодь, и спросил:
– А кого надо-то?
Павел назвал. Фамилия совпадала. Но это был его брат, младший, он жил в другом месте, приторговывал, Станиславом звать. Мужик подошел к забору и стал рисовать в темноте сложный план, а мрак тут же стирал его.
Они таскались по каким-то задам еще с добрых полчаса, прежде чем нашли нужный двор. Дальше уже простиралась одна только ночь, без единого огонька. Яцек проснулся и начал ныть, что пиво кончилось. Собака чуть не задушила себя своей цепью. Точно чужих увидала первый раз в жизни. Зажегся свет, и до них донеслось: «Кто там?» Павел крикнул, стараясь перекричать лай, потом опять: кто, зачем, от кого – наверное, у того был сверхъестественный слух или ему было все равно, но он махнул рукой, чтобы вошли, и бросил чем-то в собаку, и псина сразу умолкла.
Желтоватый буфет с голубыми ручками ящиков, клеенка на столе и радио, которое никогда не делали тише. Еще стол, стулья и печь – и больше ничего. Им дали стулья, они уселись и стали смотреть, как женщина в сером рабочем халате ползает на карачках по разостланному на полу лоскуту ткани и перекладывает пух из мешка в мешок. Пух летал в разогретом воздухе как диковинный снег, который не желает опускаться на землю. Женщине помогала дочь. Когда она наклонялась, под юбкой были видны ее белые ляжки. Воняло какой-то кислятиной. Пол был цементный. Хозяин курил на низкой скамеечке. Им тоже захотелось курить, но на столе не было пепельницы, приходилось так сидеть париться, наблюдая, как собирают этот мешок. В какой-то момент Павел сказал, что пух не ахти, в нем много пера.
– Ну дак повыбирайтя, – буркнул хозяин, а девушка захихикала, взбивая в воздух белые хлопья.
Все происходило словно во сне. Осоловелые, карикатурные движения женщин. Пот тек по спине. Жужжали мухи. В чугунке на плите что-то булькало. Наконец набили два мешка и стали их взвешивать на каких-то фуфловых, разъеденных ржой весах. Мешок падал, стрелка прыгала, пух летал по избе. Гирь не было. Хозяин вынул из шкафа мешочек с сахаром. Павел сказал, что надо вычесть вес мешка. А хозяин ему – раз кило, значит кило. А Павел на это, что он видал такую торговлю знаешь где, и позвал: «Пойдем, Яцек». Но, распахнув дверь, увидел, что огромная желтоватая псина свободно бегает по двору. Пришлось вернуться и попросить мужика привязать кобеля. На что этот Стах ответил, что они еще дело не закончили, а Павел ему, что они уходят. Но мужик был кремень, сказал, что за дамский х… не будет перекладывать это говно из мешка в мешок, время тратить, да еще чтобы ему тут по всей избе летало, и так он торгует себе в убыток. Три раздутых мешка стояли в ряд. Делать было нечего. Они сели.
Обратно ехали уже за полночь. Яцека шатало. Павла нет, потому что он эту водку, за свой же, главное, счет, пил через раз. Таков обычай, говорил Стах, а жена поддакивала. Когда уходили, Стах приглашал за следующей партией. Пес проводил их до калитки. Ему хотелось поиграть. Забралы остановили их в Вавере за мостом. Павел уже доставал деньги, как вдруг Яцек послал их по полной программе. И они передумали брать бабки. Отобрали права.
Лежа в темноте, они пытались сложить эту историю по кусочкам в одно целое, но каким оно должно быть – никто не знал.
– В каком году это было? – спросил Яцек.
– По-моему, в восемьдесят третьем. В начале восемьдесят четвертого мне вернули права.
– Зачем тебе был нужен этот пух?
– Я его продавал там одному.
– А потом мы уже туда не ездили?
– Нет.
– У меня такое впечатление, что я был там еще несколько раз.
– Нет. Потом я один ездил.
Подошел первый трамвай. Пронзительный свист налетел с севера, наполнил собой Маршалковскую, спустился ниже, припал к мостовой, но тут же взлетел вверх и погнал в сторону Мокотова.
– Тридцать шестой, – сказал Яцек.
– Откуда ты знаешь?
– Он всегда приезжает первым и почти всегда пустой.
– Откуда ты знаешь?
– Бывает, надоест лежать, я тогда встаю и сижу тут у окна. Наизусть выучил. Сейчас будет восемнадцатый из Жераня.
– Тоже пустой?
– Несколько человек в первом вагоне.
Потом проснулся дом. Кто-то вошел или вышел. Удар металлической двери прошел дрожью по всему дому. По развязке двигались огромные фуры из России. Мусорные баки, стоявшие у остановок, были уже опорожнены.
– Знаешь, – сказал Павел, – мне всегда казалось, что, если бы все люди не встали, остались лежать в кроватях, день вообще бы не начался. Так и было бы темно. Все время.
– Не можешь просто свалить?
– Куда?
Они ненадолго примолкли, в это время пришел восемнадцатый. Он начал путь с площади Конституции, прочесал вальсом мимо остановки на улице Вильчей, его грохот разросся на улице Вспульной, потом снова спрессовался между домами, стал глуше на узком перешейке Журавьей, затих, но, наверное, на светофоре был зеленый, потому что он сразу начал взмывать вверх, как огромное крыло, над площадью Дефилад, пока не достиг Дворца и не разбился о его стены.
– На х… было все это отстраивать, если и так здесь негде спрятаться, – сказал Яцек.
– Что?
– Ну этот город. Здесь все смердит трупами.
– Трупы вроде повытаскивали.
– Вот именно. Подумай: сегодня в полдень, например, Страшный суд и Воскресение…
– Какой суд?
– Ну х… с ним, все равно его не будет. Одно Воскресение. Всеобщее. На Маршалковской лопается асфальт, и они вылезают; на Аллеях расползаются тротуары, и тоже они вылезают, отовсюду. Сидишь в «Макдональдсе» на Свентокшиской, давишься своим бигмаком, и тут здрасьте! Линолеум, бетон – все на кусочки, и вот жмурик, потом другой, везде, на развязке, в Пассаже, в Саксонском трава расступается и они вылезают как грибы или как эти немецкие гномики из гипса – на площади Повстанцев, на площади Дефилад – и дефилируют себе: полиса у себя на улице Видок мучают какого-нибудь торчка, а тут – раз – еще один клиент из-под пола, даже лучше;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
В конце концов мужик покачал головой:
– У меня нет, – и ждал, когда Павел уйдет со двора, из желтого круга лампочки.
Но Павел снова-здорово: кто, зачем, все точно, ошибки быть не может, исключено, у него есть деньги и он хорошо заплатит, но мужик махнул рукой и двинулся на него, предлагая поворачивать оглобли, потому что ни у кого тут нет желания стоять и следить, не прихватит ли этот городской дурак чего-нибудь со двора себе на память, а было там добра – куриный помет, песок, пустая собачья будка да пеленки на веревке.
Ну, Павел дал задний ход, злясь на Яцека, который преспокойно дрых себе в машине, и был уже у калитки, когда один из парней сказал отцу:
– А может, он к Стаху.
Его отец снова махнул рукой, на этот раз в другом смысле: погодь, и спросил:
– А кого надо-то?
Павел назвал. Фамилия совпадала. Но это был его брат, младший, он жил в другом месте, приторговывал, Станиславом звать. Мужик подошел к забору и стал рисовать в темноте сложный план, а мрак тут же стирал его.
Они таскались по каким-то задам еще с добрых полчаса, прежде чем нашли нужный двор. Дальше уже простиралась одна только ночь, без единого огонька. Яцек проснулся и начал ныть, что пиво кончилось. Собака чуть не задушила себя своей цепью. Точно чужих увидала первый раз в жизни. Зажегся свет, и до них донеслось: «Кто там?» Павел крикнул, стараясь перекричать лай, потом опять: кто, зачем, от кого – наверное, у того был сверхъестественный слух или ему было все равно, но он махнул рукой, чтобы вошли, и бросил чем-то в собаку, и псина сразу умолкла.
Желтоватый буфет с голубыми ручками ящиков, клеенка на столе и радио, которое никогда не делали тише. Еще стол, стулья и печь – и больше ничего. Им дали стулья, они уселись и стали смотреть, как женщина в сером рабочем халате ползает на карачках по разостланному на полу лоскуту ткани и перекладывает пух из мешка в мешок. Пух летал в разогретом воздухе как диковинный снег, который не желает опускаться на землю. Женщине помогала дочь. Когда она наклонялась, под юбкой были видны ее белые ляжки. Воняло какой-то кислятиной. Пол был цементный. Хозяин курил на низкой скамеечке. Им тоже захотелось курить, но на столе не было пепельницы, приходилось так сидеть париться, наблюдая, как собирают этот мешок. В какой-то момент Павел сказал, что пух не ахти, в нем много пера.
– Ну дак повыбирайтя, – буркнул хозяин, а девушка захихикала, взбивая в воздух белые хлопья.
Все происходило словно во сне. Осоловелые, карикатурные движения женщин. Пот тек по спине. Жужжали мухи. В чугунке на плите что-то булькало. Наконец набили два мешка и стали их взвешивать на каких-то фуфловых, разъеденных ржой весах. Мешок падал, стрелка прыгала, пух летал по избе. Гирь не было. Хозяин вынул из шкафа мешочек с сахаром. Павел сказал, что надо вычесть вес мешка. А хозяин ему – раз кило, значит кило. А Павел на это, что он видал такую торговлю знаешь где, и позвал: «Пойдем, Яцек». Но, распахнув дверь, увидел, что огромная желтоватая псина свободно бегает по двору. Пришлось вернуться и попросить мужика привязать кобеля. На что этот Стах ответил, что они еще дело не закончили, а Павел ему, что они уходят. Но мужик был кремень, сказал, что за дамский х… не будет перекладывать это говно из мешка в мешок, время тратить, да еще чтобы ему тут по всей избе летало, и так он торгует себе в убыток. Три раздутых мешка стояли в ряд. Делать было нечего. Они сели.
Обратно ехали уже за полночь. Яцека шатало. Павла нет, потому что он эту водку, за свой же, главное, счет, пил через раз. Таков обычай, говорил Стах, а жена поддакивала. Когда уходили, Стах приглашал за следующей партией. Пес проводил их до калитки. Ему хотелось поиграть. Забралы остановили их в Вавере за мостом. Павел уже доставал деньги, как вдруг Яцек послал их по полной программе. И они передумали брать бабки. Отобрали права.
Лежа в темноте, они пытались сложить эту историю по кусочкам в одно целое, но каким оно должно быть – никто не знал.
– В каком году это было? – спросил Яцек.
– По-моему, в восемьдесят третьем. В начале восемьдесят четвертого мне вернули права.
– Зачем тебе был нужен этот пух?
– Я его продавал там одному.
– А потом мы уже туда не ездили?
– Нет.
– У меня такое впечатление, что я был там еще несколько раз.
– Нет. Потом я один ездил.
Подошел первый трамвай. Пронзительный свист налетел с севера, наполнил собой Маршалковскую, спустился ниже, припал к мостовой, но тут же взлетел вверх и погнал в сторону Мокотова.
– Тридцать шестой, – сказал Яцек.
– Откуда ты знаешь?
– Он всегда приезжает первым и почти всегда пустой.
– Откуда ты знаешь?
– Бывает, надоест лежать, я тогда встаю и сижу тут у окна. Наизусть выучил. Сейчас будет восемнадцатый из Жераня.
– Тоже пустой?
– Несколько человек в первом вагоне.
Потом проснулся дом. Кто-то вошел или вышел. Удар металлической двери прошел дрожью по всему дому. По развязке двигались огромные фуры из России. Мусорные баки, стоявшие у остановок, были уже опорожнены.
– Знаешь, – сказал Павел, – мне всегда казалось, что, если бы все люди не встали, остались лежать в кроватях, день вообще бы не начался. Так и было бы темно. Все время.
– Не можешь просто свалить?
– Куда?
Они ненадолго примолкли, в это время пришел восемнадцатый. Он начал путь с площади Конституции, прочесал вальсом мимо остановки на улице Вильчей, его грохот разросся на улице Вспульной, потом снова спрессовался между домами, стал глуше на узком перешейке Журавьей, затих, но, наверное, на светофоре был зеленый, потому что он сразу начал взмывать вверх, как огромное крыло, над площадью Дефилад, пока не достиг Дворца и не разбился о его стены.
– На х… было все это отстраивать, если и так здесь негде спрятаться, – сказал Яцек.
– Что?
– Ну этот город. Здесь все смердит трупами.
– Трупы вроде повытаскивали.
– Вот именно. Подумай: сегодня в полдень, например, Страшный суд и Воскресение…
– Какой суд?
– Ну х… с ним, все равно его не будет. Одно Воскресение. Всеобщее. На Маршалковской лопается асфальт, и они вылезают; на Аллеях расползаются тротуары, и тоже они вылезают, отовсюду. Сидишь в «Макдональдсе» на Свентокшиской, давишься своим бигмаком, и тут здрасьте! Линолеум, бетон – все на кусочки, и вот жмурик, потом другой, везде, на развязке, в Пассаже, в Саксонском трава расступается и они вылезают как грибы или как эти немецкие гномики из гипса – на площади Повстанцев, на площади Дефилад – и дефилируют себе: полиса у себя на улице Видок мучают какого-нибудь торчка, а тут – раз – еще один клиент из-под пола, даже лучше;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65