Мы пялились в телевизор, новости давно кончились, экран заполнили поперечные и косые полосы, начался какой-то фильм, но ничего не было видно; у нас ни у кого не было охоты настраивать ящик, а Старик, видать, был привычен. Он вслушивался во французские слова, в перемешивающийся с ними польский перевод и не сводил глаз с экрана. Все молчали. Бутылка кончилась. И как только она кончилась, алкоголь каким-то мгновенным сверхъестественным образом испарился из наших тел. Сонливость в соединении с затхлым воздухом постепенно вгоняла нас в состояние полного отупения. Малыш уснул на стуле. Никому из нас и в голову не пришло поинтересоваться, как он себя чувствует. Один за другим мы залезали в спальники и валились на пол. Бандурко устроился на лавке у стены. Старик переступал через наши недвижные тела, чего-то еще возился, подбрасывал дрова в печь, чем-то звякал, кажется, даже выходил, да, точно выходил, потому что в какой-то момент потянуло ледяным воздухом. Заснул я прежде, чем погас свет.
Утром мы вставали в таком же молчании, невыспавшиеся, какие-то совершенно окостеневшие, все тело болело, а в глазах и во рту было ощущение липкости нездорового сна и усталости. Да и утром-то это назвать было нельзя, серенький рассвет. В печи уже горел огонь, Старика не было, но он скоро пришел, неся ведро, в котором плескалось немного молока. Молоко он разделил, часть отлил в миску и отнес ее теленку, а остальное перелил в горшок и поставил на печку. Он выходил еще раза два-три, но нам было плевать, никто им особенно не интересовался, да и он нами тоже, воспринимая нас как неизбежность или как еще одно стихийное явление.
В конце концов Бандурко кое-как пришел в себя, собрал со стола пустые стаканы, где-то их ополоснул, приготовил кофе, за который мы сели еще не вполне очнувшиеся и с полнейшим безразличием к тому, что будет с нами. Но через некоторое время в головах у нас немножко прояснилось, по крайней мере настолько, чтобы свернуть спальники и поджарить то же, что и вчера, но картошки мы уже не получили. Остатки, что еще были в чугунке, Старик залил теплым молоком и отнес в альков. Через приоткрытую дверь была видна часть лежанки с горой перин, но не более того. Они там не разговаривали. А может, там вообще никого не было, поскольку оттуда не доносилось ни звука, хотя при той тишине, что воцарилась в комнате, мы могли бы услышать даже дыхание.
Мы выпили кофе, поели, выкурили по сигарете, и делать нам было нечего. Наступил уже день, и в окно вливалось яркое солнце. Каждая деталь, каждая подробность жалкой комнаты, сор на полу, грязные полосы на стеклах, пустой треснутый цветочный горшок на подоконнике, лежащий рыжий теленок – все осветилось золотым светом. Старик сидел на своей скамеечке и курил половинку сигареты. Волна света делала его почти невидимым. Нам приходилось щурить глаза. Он растворялся в воздухе. Когда сигарета докурилась и в черном мундштуке засипело, он встал и сказал:
– Кто-нибудь пошли со мной.
Пошли я и Бандурко.
Двор был такой же бедный, как хата. Посередине колодец, прикрытый со всех сторон еловыми лапами на манер шалаша, какие строят дети. Протоптанная тропка подходила к нему и вела дальше к деревянному коровнику, крытому частично соломой, частично поржавелым железом. Рядом стоял неуклюжий высокий сенной сарай. И еще какое-то строеньице, то ли хлев, то ли Бог его знает что.
Старик вошел в коровник и закрыл за собой дверь. Мы стояли на небольшой истоптанной площадке с пятнами навоза и смотрели в промежуток между строениями. Метрах в двухстах, чуть ниже, отделенный ослепительной белой плоскостью, находился следующий дом. К нему вел явственный, идеально прямолинейный санный след. Из коровника доносились топот и блеяние. Отворилась дверь, и Старик выволок упирающуюся овцу. Он оттащил ее на чистый, девственно белый снег, наклонился и, стремительно и умело дернув за ноги, повалил на бок. Овца билась. Но он уже придерживал ее за шерсть на шее и на крупе.
– Над дверью есть нож, – бросил он нам.
Я принес длинный и истончившийся от многократной заточки кусок стали с деревянной рукоятью.
– Кто-нибудь придержи зад.
Бандурко посмотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом, упал на колени рядом с овцой и вцепился в грязное желтоватое руно. Старик взял у меня нож, встал коленом овце на лопатку, левой рукой отвел ее голову далеко назад, а правой с ножом произвел короткое, быстрое движение снизу вверх.
Мы поволокли тушу по снегу, чтобы подвесить ее на железном крюке, вбитом в балку, на которой держится крыша. Мы с Бандурко с трудом подняли этот неподвижный кусок мяса. Старик проткнул кожу на задней ноге в том месте, где проходит сухожилие, и насадил на конец крюка. Мы смотрели, как он делает надрезы на брюхе и на ногах, оставляя на них меховые чулки, и тремя короткими рывками сдирает тонкую шкуру, от которой шел пар. Куртка Василя была измазана кровью.
Когда мы возвращались, красное пятно на снегу уже побурело. Я нес ведро с печенкой, сердцем и почками. Старик нес шкуру, которую бросил в сенях. А те трое сидели за столом. Костек изучал карту. Старик подошел к буфету, достал бутылку без этикетки. Молча выпил за здоровье Василя, а потом кивком дал понять, чтобы тот налил и мне. После чего поставил бутылку обратно. Может, и к лучшему, самогон был чудовищно ядовитый.
Миновал полдень, Костек и Василь продолжали о чем-то шептаться над картой, и тут Старик бросил со своей скамеечки:
– До приюта ближе всего через гору. Через деревню идти не надо.
Итак, Малыш молчал, Гонсер говорил о сернах, Василь возился с печью, а Костек сидел, прислонясь к стене, спрятав ноги в спальник, курил и, вероятней всего, обдумывал планы на будущее.
К восьми за стеной уже так набрались, что временами пели две песни одновременно, и шаги их становились все тяжелей, неуверенней, словно они учились ходить на ходулях. Я подумал, что надо вообще плевать на это и что-то предпринять, чтобы не подохнуть от голода, от холода и конспирации, и сказал, что иду за кипятком, который якобы есть у толстяка. Я натянул мокрые носки и поплелся по коридору со стенами из грубо отесанных глыб песчаника и тусклой лампочкой под потолком. На втором этаже я обнаружил на двери прибитую деревянную табличку с выжженной надписью «У газды нечего искать, коль не приучен ты стучать». В ответ на стук я услыхал громогласное «заходи» и зашел. Тут было куда теплей. Раза в два. Газда сидел на диване, покрытом синтетической овчиной, и, похоже, держался за буфера пухлой блондинки, уже здорово поддатой. Похоже, потому что, когда я вошел, он как раз от нее отодвигался. На столе стояла почти пустая бутылка и лежали надкусанные бутерброды. Общий вид был скорее удовлетворительный. С уклоном в декоративную деревню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Утром мы вставали в таком же молчании, невыспавшиеся, какие-то совершенно окостеневшие, все тело болело, а в глазах и во рту было ощущение липкости нездорового сна и усталости. Да и утром-то это назвать было нельзя, серенький рассвет. В печи уже горел огонь, Старика не было, но он скоро пришел, неся ведро, в котором плескалось немного молока. Молоко он разделил, часть отлил в миску и отнес ее теленку, а остальное перелил в горшок и поставил на печку. Он выходил еще раза два-три, но нам было плевать, никто им особенно не интересовался, да и он нами тоже, воспринимая нас как неизбежность или как еще одно стихийное явление.
В конце концов Бандурко кое-как пришел в себя, собрал со стола пустые стаканы, где-то их ополоснул, приготовил кофе, за который мы сели еще не вполне очнувшиеся и с полнейшим безразличием к тому, что будет с нами. Но через некоторое время в головах у нас немножко прояснилось, по крайней мере настолько, чтобы свернуть спальники и поджарить то же, что и вчера, но картошки мы уже не получили. Остатки, что еще были в чугунке, Старик залил теплым молоком и отнес в альков. Через приоткрытую дверь была видна часть лежанки с горой перин, но не более того. Они там не разговаривали. А может, там вообще никого не было, поскольку оттуда не доносилось ни звука, хотя при той тишине, что воцарилась в комнате, мы могли бы услышать даже дыхание.
Мы выпили кофе, поели, выкурили по сигарете, и делать нам было нечего. Наступил уже день, и в окно вливалось яркое солнце. Каждая деталь, каждая подробность жалкой комнаты, сор на полу, грязные полосы на стеклах, пустой треснутый цветочный горшок на подоконнике, лежащий рыжий теленок – все осветилось золотым светом. Старик сидел на своей скамеечке и курил половинку сигареты. Волна света делала его почти невидимым. Нам приходилось щурить глаза. Он растворялся в воздухе. Когда сигарета докурилась и в черном мундштуке засипело, он встал и сказал:
– Кто-нибудь пошли со мной.
Пошли я и Бандурко.
Двор был такой же бедный, как хата. Посередине колодец, прикрытый со всех сторон еловыми лапами на манер шалаша, какие строят дети. Протоптанная тропка подходила к нему и вела дальше к деревянному коровнику, крытому частично соломой, частично поржавелым железом. Рядом стоял неуклюжий высокий сенной сарай. И еще какое-то строеньице, то ли хлев, то ли Бог его знает что.
Старик вошел в коровник и закрыл за собой дверь. Мы стояли на небольшой истоптанной площадке с пятнами навоза и смотрели в промежуток между строениями. Метрах в двухстах, чуть ниже, отделенный ослепительной белой плоскостью, находился следующий дом. К нему вел явственный, идеально прямолинейный санный след. Из коровника доносились топот и блеяние. Отворилась дверь, и Старик выволок упирающуюся овцу. Он оттащил ее на чистый, девственно белый снег, наклонился и, стремительно и умело дернув за ноги, повалил на бок. Овца билась. Но он уже придерживал ее за шерсть на шее и на крупе.
– Над дверью есть нож, – бросил он нам.
Я принес длинный и истончившийся от многократной заточки кусок стали с деревянной рукоятью.
– Кто-нибудь придержи зад.
Бандурко посмотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом, упал на колени рядом с овцой и вцепился в грязное желтоватое руно. Старик взял у меня нож, встал коленом овце на лопатку, левой рукой отвел ее голову далеко назад, а правой с ножом произвел короткое, быстрое движение снизу вверх.
Мы поволокли тушу по снегу, чтобы подвесить ее на железном крюке, вбитом в балку, на которой держится крыша. Мы с Бандурко с трудом подняли этот неподвижный кусок мяса. Старик проткнул кожу на задней ноге в том месте, где проходит сухожилие, и насадил на конец крюка. Мы смотрели, как он делает надрезы на брюхе и на ногах, оставляя на них меховые чулки, и тремя короткими рывками сдирает тонкую шкуру, от которой шел пар. Куртка Василя была измазана кровью.
Когда мы возвращались, красное пятно на снегу уже побурело. Я нес ведро с печенкой, сердцем и почками. Старик нес шкуру, которую бросил в сенях. А те трое сидели за столом. Костек изучал карту. Старик подошел к буфету, достал бутылку без этикетки. Молча выпил за здоровье Василя, а потом кивком дал понять, чтобы тот налил и мне. После чего поставил бутылку обратно. Может, и к лучшему, самогон был чудовищно ядовитый.
Миновал полдень, Костек и Василь продолжали о чем-то шептаться над картой, и тут Старик бросил со своей скамеечки:
– До приюта ближе всего через гору. Через деревню идти не надо.
Итак, Малыш молчал, Гонсер говорил о сернах, Василь возился с печью, а Костек сидел, прислонясь к стене, спрятав ноги в спальник, курил и, вероятней всего, обдумывал планы на будущее.
К восьми за стеной уже так набрались, что временами пели две песни одновременно, и шаги их становились все тяжелей, неуверенней, словно они учились ходить на ходулях. Я подумал, что надо вообще плевать на это и что-то предпринять, чтобы не подохнуть от голода, от холода и конспирации, и сказал, что иду за кипятком, который якобы есть у толстяка. Я натянул мокрые носки и поплелся по коридору со стенами из грубо отесанных глыб песчаника и тусклой лампочкой под потолком. На втором этаже я обнаружил на двери прибитую деревянную табличку с выжженной надписью «У газды нечего искать, коль не приучен ты стучать». В ответ на стук я услыхал громогласное «заходи» и зашел. Тут было куда теплей. Раза в два. Газда сидел на диване, покрытом синтетической овчиной, и, похоже, держался за буфера пухлой блондинки, уже здорово поддатой. Похоже, потому что, когда я вошел, он как раз от нее отодвигался. На столе стояла почти пустая бутылка и лежали надкусанные бутерброды. Общий вид был скорее удовлетворительный. С уклоном в декоративную деревню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78