"Но мне никто
не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на
выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что
мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспо-
натах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица
с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей
руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на
стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживи-
лись, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я пос-
пешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - ре-
шила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"
Через год или два я познакомилась с двумя очень милыми англичанками -
аспирантками моего старшего друга - ленинградского профессора В. А. Ма-
нуйлова. Одну звали Цинция, другую Венди. Цинция занималась Волошиным, а
Венди - Багрицким. Цинция ленилась говорить по-русски и с облегчением
переходила на английский, а трудолюбивая Венди пользовалась малейшей
возможностью поупражняться в русском. Я подружилась с обеими, но Цинция
уехала раньше, а Венди пробыла еще несколько месяцев. Она охотно прихо-
дила ко мне в гости и приезжала на дачу в Востряково. Дружба с ней была
для меня подарком. Впервые я могла говорить не просто с живым носителем
языка, но с человеком, близким по интересам. Наконец-то я получила воз-
можность беседовать по-английски (мы договорились часть времени пользо-
ваться русским, часть - английским) о том, что меня действительно волно-
вало: о литературе, театре, образовании, традициях. Но, к великому сожа-
лению, и этот опыт кончился плачевно. Моего мужа неожиданно вызвали на
работе в первый отдел, где огромный молодой человек - Эдик с Лубянки,
объяснив, что Венди не просто аспирантка, очень настойчиво "попросил"
контакты не прекращать и обо всем сообщать. Нам оставалось одно: немед-
ленно предупредить нашу знакомую, что она - в черном списке. Но как это
сделать? Всюду глаза и уши. Наконец мне явилась счастливая мысль пригла-
сить ее туда, где она наверняка не была и где вряд ли нас будут подслу-
шивать - в баню. Встретившись у кинотеатра "Метрополь", мы отправились в
Центральные бани. "Блестящая идея", - хвалила я себя, входя внутрь. Но в
раздевалке рядом с нами пристроилась моложавая бойкая блондинка, кото-
рая, как мне казалось, ловила каждое наше слово (чтоб не привлекать к
себе излишнего внимания, мы говорили по-русски). Это меня насторожило, и
я решила отложить важное сообщение до парной. Но и в парилке разговора
не получилось. Моя гостья, ошеломленная жаром, паром, видом распаренных
тел и шлепающих по ним веников, побледнела и стала медленно оседать. Я
подхватила ее и вывела прочь. Усадив бедную девушку на скамью и дав ей
немного отдышаться, я ошеломила ее еще раз и куда сильнее, чем прежде.
Слушая мой рассказ, она потрясенно повторяла лишь одно: "No, oh no". По-
том на возбужденном и торопливом английском принялась шепотом переспра-
шивать, благодарить и сокрушаться: "Значит, меня больше сюда не пустят,
никогда не пустят". Мы тепло простились, понимая, что прощаемся навсег-
да. И лишь недавно, двадцать два года спустя, мы снова случайно нашли
друг друга. Я получила от Венди длинное и подробное письмо, в котором
она сообщала, что преподает русский в Нотингемском университете, пишет
статьи и книги о русской литературе, прекрасно помнит наши беседы и про-
гулки в востряковском лесу, моего трехлетнего сына и ленивые вареники
моей гостеприимной бабушки.
Безоблачного романа с английским не получалось. И не только потому,
что то и дело появлялся "третий лишний", но и по причинам чисто внутрен-
ним. Долгие поиски смысла жизни привели к тому, что я начала писать сти-
хи и все, связанное с английским, рассматривала как помеху. В особеннос-
ти спецшколу, куда попала после института по распределению. Она грози-
лась съесть меня с потрохами: подготовка к урокам, дети, которых надо
ублажать, учить и держать в узде, педсоветы, тетради. И так каждый день.
Однажды, когда я выходила из школы, меня окликнула скромная и не очень
молодая женщина. "Простите, - робко сказала она, - но мой Филиппок уже
неделю встает ни свет ни заря и повторяет стихотворение, которое вы ему
задали. Прошу вас, спросите его, он совсем извелся". Господи, как я мог-
ла о нем забыть? Не помню, как дожила до следующего дня и, едва пересту-
пив порог класса, вызвала лопоухого второклашку к доске. Тот, волнуясь,
проглатывая слова, торопясь и спотыкаясь, прочел свой стишок и получил
пятерку. Глядя, как он несет дневник с драгоценной отметкой, как бережно
кладет его на парту, глядя на его счастливые глаза и пылающие уши, я с
ужасом думала: "А что было бы, если бы его мать не решилась ко мне по-
дойти? Надо срочно бежать отсюда, пока не наломала дров". Уйти из школы
помогла завуч. Выдержав войну с РОНО, она добилась моего досрочного ос-
вобождения. А на прощание сказала: "Что ж, иди, нам транзитники не нуж-
ны. Но помни: не смогла работать в школе, не сможешь писать стихи". С
таким приговором я вышла из дверей школы - места моего боевого крещения.
Вся дальнейшая служба была вечерней: вечерние городские курсы, заочный
политехнический институт и, наконец, вечернее отделение истфака МГУ.
Круг замкнулся: я снова оказалась в старом здании на Моховой. Но на этот
раз не в роли провалившейся абитуриентки, а в роли преподавателя. Передо
мной стоял красивый темноволосый и темноглазый юноша, мой студент и,
слегка заикаясь, упрямо твердил: "Я не могу вернуться домой без зачета.
Мама не переживет. Она сердечница". "Но я не могу поставить вам зачет.
Вы ничего не знаете", - не менее упрямо повторяла я. "Нет, я не уйду, я
не могу". "Хорошо, давайте зачетку, - сдалась я, - поставлю зачет. Но не
вам, а вашей маме. Вам поставлю, когда подготовитесь. Зачет действите-
лен, только если проставлен в ведомость. Так что советую учить". Студент
растерянно молчал. Он не ожидал такого поворота. А я гордилась тем, как
ловко вышла из положения, не уронив высокого звания учителя и не проявив
излишнего занудства.
Что такое иностранный язык в неязыковом вузе? Топики да тысячи. Топи-
ки - это шаблонные темы типа "Мой город", "Моя семья", "Мой рабочий
день". А тысян чи - это тысяча знаков, то есть необходимое количество
страниц специального текста, которые студент обязан прочесть и перевес-
ти. Тоска смертная. Я пыталась оживить процесс, занимаясь на уроке живой
разговорной речью и покупая для этой цели веселые книжки в магазине
"Дружба" на улице Горького.
1 2 3 4 5
не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на
выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что
мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспо-
натах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица
с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей
руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на
стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживи-
лись, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я пос-
пешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - ре-
шила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"
Через год или два я познакомилась с двумя очень милыми англичанками -
аспирантками моего старшего друга - ленинградского профессора В. А. Ма-
нуйлова. Одну звали Цинция, другую Венди. Цинция занималась Волошиным, а
Венди - Багрицким. Цинция ленилась говорить по-русски и с облегчением
переходила на английский, а трудолюбивая Венди пользовалась малейшей
возможностью поупражняться в русском. Я подружилась с обеими, но Цинция
уехала раньше, а Венди пробыла еще несколько месяцев. Она охотно прихо-
дила ко мне в гости и приезжала на дачу в Востряково. Дружба с ней была
для меня подарком. Впервые я могла говорить не просто с живым носителем
языка, но с человеком, близким по интересам. Наконец-то я получила воз-
можность беседовать по-английски (мы договорились часть времени пользо-
ваться русским, часть - английским) о том, что меня действительно волно-
вало: о литературе, театре, образовании, традициях. Но, к великому сожа-
лению, и этот опыт кончился плачевно. Моего мужа неожиданно вызвали на
работе в первый отдел, где огромный молодой человек - Эдик с Лубянки,
объяснив, что Венди не просто аспирантка, очень настойчиво "попросил"
контакты не прекращать и обо всем сообщать. Нам оставалось одно: немед-
ленно предупредить нашу знакомую, что она - в черном списке. Но как это
сделать? Всюду глаза и уши. Наконец мне явилась счастливая мысль пригла-
сить ее туда, где она наверняка не была и где вряд ли нас будут подслу-
шивать - в баню. Встретившись у кинотеатра "Метрополь", мы отправились в
Центральные бани. "Блестящая идея", - хвалила я себя, входя внутрь. Но в
раздевалке рядом с нами пристроилась моложавая бойкая блондинка, кото-
рая, как мне казалось, ловила каждое наше слово (чтоб не привлекать к
себе излишнего внимания, мы говорили по-русски). Это меня насторожило, и
я решила отложить важное сообщение до парной. Но и в парилке разговора
не получилось. Моя гостья, ошеломленная жаром, паром, видом распаренных
тел и шлепающих по ним веников, побледнела и стала медленно оседать. Я
подхватила ее и вывела прочь. Усадив бедную девушку на скамью и дав ей
немного отдышаться, я ошеломила ее еще раз и куда сильнее, чем прежде.
Слушая мой рассказ, она потрясенно повторяла лишь одно: "No, oh no". По-
том на возбужденном и торопливом английском принялась шепотом переспра-
шивать, благодарить и сокрушаться: "Значит, меня больше сюда не пустят,
никогда не пустят". Мы тепло простились, понимая, что прощаемся навсег-
да. И лишь недавно, двадцать два года спустя, мы снова случайно нашли
друг друга. Я получила от Венди длинное и подробное письмо, в котором
она сообщала, что преподает русский в Нотингемском университете, пишет
статьи и книги о русской литературе, прекрасно помнит наши беседы и про-
гулки в востряковском лесу, моего трехлетнего сына и ленивые вареники
моей гостеприимной бабушки.
Безоблачного романа с английским не получалось. И не только потому,
что то и дело появлялся "третий лишний", но и по причинам чисто внутрен-
ним. Долгие поиски смысла жизни привели к тому, что я начала писать сти-
хи и все, связанное с английским, рассматривала как помеху. В особеннос-
ти спецшколу, куда попала после института по распределению. Она грози-
лась съесть меня с потрохами: подготовка к урокам, дети, которых надо
ублажать, учить и держать в узде, педсоветы, тетради. И так каждый день.
Однажды, когда я выходила из школы, меня окликнула скромная и не очень
молодая женщина. "Простите, - робко сказала она, - но мой Филиппок уже
неделю встает ни свет ни заря и повторяет стихотворение, которое вы ему
задали. Прошу вас, спросите его, он совсем извелся". Господи, как я мог-
ла о нем забыть? Не помню, как дожила до следующего дня и, едва пересту-
пив порог класса, вызвала лопоухого второклашку к доске. Тот, волнуясь,
проглатывая слова, торопясь и спотыкаясь, прочел свой стишок и получил
пятерку. Глядя, как он несет дневник с драгоценной отметкой, как бережно
кладет его на парту, глядя на его счастливые глаза и пылающие уши, я с
ужасом думала: "А что было бы, если бы его мать не решилась ко мне по-
дойти? Надо срочно бежать отсюда, пока не наломала дров". Уйти из школы
помогла завуч. Выдержав войну с РОНО, она добилась моего досрочного ос-
вобождения. А на прощание сказала: "Что ж, иди, нам транзитники не нуж-
ны. Но помни: не смогла работать в школе, не сможешь писать стихи". С
таким приговором я вышла из дверей школы - места моего боевого крещения.
Вся дальнейшая служба была вечерней: вечерние городские курсы, заочный
политехнический институт и, наконец, вечернее отделение истфака МГУ.
Круг замкнулся: я снова оказалась в старом здании на Моховой. Но на этот
раз не в роли провалившейся абитуриентки, а в роли преподавателя. Передо
мной стоял красивый темноволосый и темноглазый юноша, мой студент и,
слегка заикаясь, упрямо твердил: "Я не могу вернуться домой без зачета.
Мама не переживет. Она сердечница". "Но я не могу поставить вам зачет.
Вы ничего не знаете", - не менее упрямо повторяла я. "Нет, я не уйду, я
не могу". "Хорошо, давайте зачетку, - сдалась я, - поставлю зачет. Но не
вам, а вашей маме. Вам поставлю, когда подготовитесь. Зачет действите-
лен, только если проставлен в ведомость. Так что советую учить". Студент
растерянно молчал. Он не ожидал такого поворота. А я гордилась тем, как
ловко вышла из положения, не уронив высокого звания учителя и не проявив
излишнего занудства.
Что такое иностранный язык в неязыковом вузе? Топики да тысячи. Топи-
ки - это шаблонные темы типа "Мой город", "Моя семья", "Мой рабочий
день". А тысян чи - это тысяча знаков, то есть необходимое количество
страниц специального текста, которые студент обязан прочесть и перевес-
ти. Тоска смертная. Я пыталась оживить процесс, занимаясь на уроке живой
разговорной речью и покупая для этой цели веселые книжки в магазине
"Дружба" на улице Горького.
1 2 3 4 5