Прекратите же капризничать, словно больной ребенок. Вы капризничаете потому, что мечтаете, вместо того чтобы размышлять, потому что подчиняетесь страстям, а не разуму.
Вы клевещете на себя, когда так говорите. Скажи я Вам, что все в Вашем письме правда и что я верю всему, что Вы описываете, Вы немедленно стали бы меня опровергать и убеждать, что не согласны ни с одним словом этого жестокого символа веры; что это всего лишь бравада сердца, более нежного, чем у других; лишь болезненная попытка чувствительной натуры, пораженной горем, обрести равновесие.
Нет, нет, мой друг, я Вам не верю, и Вы сами не верите себе. Вы добры, Вы способны любить, Вы чувствительны и деликатны, но Вы страдаете, поэтому я прощаю Вас и люблю и продолжаю быть живым протестом против Вашего отрицания всего того, что можно назвать дружбой, бескорыстием, преданностью.
Все это отрицает Ваше тщеславие, но не Вы; Ваше раненое самолюбие заставляет Вас прятать сокровища души и выставлять напоказ «искусственное существо, созданное гордыней и хандрой».
Пламкетт.
XXIV
ЛОТИ – УИЛЬЯМУ БРАУНУ
Эюп, декабрь 1876
Дорогой друг!
Я решил напомнить Вам, что я существую на этом свете. Живу я под именем Ариф-эфенди на улице Куручекме в Эюпе, и Вы доставите мне большое удовольствие, навестив меня здесь.
Вы сойдете на берег в Константинополе, минуете четыре километра лавок и мечетей и попадете в святое предместье Эюп, где мальчишки не преминут сделать Вашу необычную здесь прическу мишенью для камней; спросите улицу Куручекме, и Вам ее немедленно покажут; в конце этой улицы увидите мраморный фонтан под миндальным деревом и рядом – мою лачугу.
Я живу здесь вместе с Азиаде, молодой женщиной из Салоник, о которой я Вам уже писал и которую я, кажется, люблю. Я живу здесь почти счастливо, забыв о прошлом и о людской неблагодарности.
Не буду рассказывать Вам, какие обстоятельства привели меня в этот глухой уголок Востока; не стану объяснять, как удалось мне за короткое время перенять язык и нравы Турции и даже обзавестись красивым платьем из шелка с золотым шитьем.
Лучше я опишу Вам сегодняшний вечер, 30 декабря. На улице морозно, сияет луна. Дервиши гнусаво и монотонно читают молитвы, я слышу их каждый день, и мой слух уже привык к ним. Мой кот Кеди-бей и мой слуга Юсуф уже ушли, один на плече другого, в их общее жилище.
Азиаде, усевшись, как это принято у дочерей Востока, на груду ковров и подушек, занята чрезвычайно важным делом – она красит ногти в оранжево-красный цвет. А я вспоминаю Вас, нашу жизнь в Лондоне, все наши сумасбродства и пишу Вам и очень прошу мне ответить.
Я еще не настоящий мусульманин, хотя по началу моего письма Вы могли бы меня в этом заподозрить; я лишь живу жизнью двух разных персонажей, а официально, притом как можно реже, я остаюсь Лоти, лейтенантом морского флота.
Поскольку Вам трудно будет написать мой адрес по-турецки, пишите мне на «Дирхаунд» или на британское посольство.
XXV
Стамбул, 1 января 1877
Год семьдесят седьмой начинается сияющим утром, весенней погодой.
Нанеся в течение дня несколько визитов в колонии Перы, на что меня толкнул остаток западного воспитания, я верхом возвращался вечером в Эюп, минуя Поля Мертвых и Кассым-пашу.
Я встретился с мчавшейся во весь опор каретой страшного Игнатьева, который возвращался с конференции в сопровождении эскорта наемных хорватов; мгновением позже проследовали лорд Солсбери и посол Англии, тот и другой в сильном раздражении: на совещании все перессорились, и все складывалось как нельзя хуже.
Бедные турки с энергией отчаяния отказываются от условий, которые им навязывают; их хотят наказать и поставить вне закона.
Все послы уедут вместе под крики «Спасайся кто может!», обращенные к европейской колонии. Ибо миру предстоят ужасные события, великая смута и кровопролитие.
Только бы эта катастрофа разразилась подальше от нас!..
Придется, и, быть может, завтра же, покинуть Эюп и больше туда не возвращаться…
XXVI
Был изумительный вечер, когда мы спускались к причалу Оун-Капан.
Стамбул выглядел непривычно; муэдзины со всех минаретов пели незнакомые молитвы на странный мотив; их пронзительные голоса, в неурочный час спускаясь с высоты, тревожили воображение; мусульмане, собравшись группами у своих ворот, смотрели на какую-то пугающую их точку в небе.
Ахмет проследил за их взглядами и в ужасе сжал мне руку: луна, которая только что сияла над куполом Святой Софии, погасла там, наверху, в безмерном пространстве; от нее осталось красноватое кровоточащее пятно.
Нет ничего более поразительного, чем небесные знамения, и на миг меня охватил ужас. К тому же это явление и для меня оказалось неожиданным, поскольку я давно уже не заглядывал в календарь.
Ахмет объяснил мне, какое это серьезное и мрачное событие: турки верят, что луна в этот момент сражается с драконом, который хочет ее сожрать. Однако луну можно спасти, вступившись за нее перед Аллахом и стреляя в чудовище.
Во всех мечетях читают соответствующие случаю молитвы, в Стамбуле начинается пальба. Из всех окон, со всех крыш палят из ружей по луне, надеясь разделаться со страшным драконом.
Мы садимся в Фанаре в лодку, чтобы добраться до дома; на полпути от Золотого Рога стражники останавливают нас: в ночь затмения лодочные прогулки запрещены.
Что делать? Не можем же мы ночевать на улице. Мы вступаем в переговоры, мы спорим, свысока глядя на стражников, мы ведем себя дерзко, и наконец они отпускают нас.
Мы возвращаемся домой, где Азиаде пребывает в страхе и унынии.
Собаки жалобно воют на луну, и от этого становится еще страшнее.
Ахмет и Азиаде с таинственным видом объясняют мне, что собаки воют так, выпрашивая у Аллаха мистический хлеб, который положен им в каких-то торжественных случаях и который людям не дано видеть.
Несмотря на стрельбу, затмение идет своим чередом – весь диск луны окрашен в чрезвычайно яркий красный цвет, вызванный особым состоянием атмосферы.
Я пытаюсь объяснить эти явления с помощью свечи, апельсина и зеркала – старый школьный способ.
Наконец я исчерпал свои познания в этой области, но мои ученики так меня и не поняли; гипотеза, согласно которой Земля круглая, для Азиаде совершенно неприемлема, она с достоинством ее отвергает и отказывается принимать мои слова всерьез. Я вхожу в роль педагога – жуткая фигура! – и тут же начинаю смеяться как безумец, съедаю апельсин и прекращаю свои объяснения.
Зачем нужна, в конце концов, эта дурацкая наука, и зачем мне разрушать суеверие, которое делает их еще более очаровательными?
Мы втроем стреляем в окно, целясь в луну, которая продолжает там, наверху, исполнять свой кровавый трюк среди сияющих звезд, на лучезарнейшем из всех небес!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42