Плоть, шелк, свинец – тому подстать,
чего руке не удержать,
о чем мы даже не мечтаем…
Вернувшись в Высокий дом, старый Жардр спросил Эфраима, что он думает о прозвучавших предсказаниях. Мальчик ответил, что они бросают свет на мечты самой цыганки больше, чем на его собственные. Мне трудно его упрекнуть. В мире, где причинам событий нет числа, будущее нельзя предсказать, ибо оно вытекает из событий, которые могли бы не произойти. Даже если свинец для пули, предназначенной для меня, отлит нынче утром, а контракт уже подписан, моя жизнь зависит от тысячи еще не принятых решений: например, от тучки, которая образуется к вечеру и уронит снежинку на нос моему убийце.
– А если погода не снежная? – спросят меня.
– Тогда вместо снежинки будет крупица пыли.
Лукреция
В то самое лето юный Эфраим решил разобраться с загадкой своего рождения. Однажды, когда его опекун отправился с Арманом осматривать угодья, он заявился к Лукреции. Та приняла его в единственной комнатушке своей лачуги – пристройки к загону, где она держала гусей и свиней. Это была женщина без возраста, с суровыми чертами лица и с глазами постоянно на мокром месте, которые при одном махе ресниц переходили от смеха к печали. Видя, что парнишка тоже готов разреветься от сильных чувств, она угостила его гоголь-моголем с медовыми хлебцами.
– Твоя мать была из Пьемонта. Красавица, которой я завидовала, еще не увидев… Даже глядя на тебя, я испытываю зависть к ней. Это потому, что у нее было все: любовь мужчины, которого любила я, ребенок от него… Только она умерла молодой… Ммм… Кажется, ты умный мальчик, ты должен понимать такие вещи… Ммм… Я бы жизнь отдала, лишь бы он сказал мне половину того, что говорил ей… Она была такая молоденькая, незамужняя… Сразу забеременела тобой… Он продолжал у нее бывать. Наконец, она покинула свою деревню в Пьемонте и последовала за твоим отцом… Ммм… Если бы его избранницей стала я, я бы поступила так же… Она родила ночью, на какой-то ферме… Положила тебя себе на грудь, говорила с тобой, смеялась… Чуть позже она умерла.
– Как ее звали?
– Имена – это пыль. Ее пытались трясти, добраться до голой души… Но для этого нужен нож, каких не бывает… Ммм… Меня звали Лукрецией, а ее – Адрианой, если тебе так уж интересно. Ее фамилии я не знала.
– А моего отца?
– Он – другое дело. Его имена принадлежат мне. Из паспорта и другие… Лживые, выдуманные… Никто уже их у меня не украдет. Ммм…
– Вы не хотите мне сказать, кто это был?
– Что это для тебя изменит? Ммм… На его могиле начертано имя соседа… Лежтон… Думаешь, твоя мать отняла бы его у меня, если бы он носил фамилию Лежтон?… Ммм… Его настоящее имя было Фортунато. Я никогда ни с кем не говорила ни о нем, ни об Адриане. Обо мне можно говорить, что угодно, лишь бы это были враки… Ммм… Если бы ты его видел моими глазами! Такие огромные ручищи, но груди касаются нежно, как бабочки… И глаза, улыбающиеся даже тогда, когда заставляют вас плакать… Ммм… Он ездил за настенными часами в Юру, чтобы продавать их здесь. Одни механизмы… Я видела его дважды в год. Ммм… Как-то утром он появился с мешком бараньих шкур, положил его там, где ты сейчас сидишь, и сказал: «Сбереги это до моего возвращения. Но не смотри, пока я не уйду, это сжигает мне сердце…» И ушел. Ммм… Тебе было тепло на дне мешка, ты был тих, как голова Иоанна Крестителя.
– Сколько мне тогда было?
– Шесть недель. Ммм… Никто во всей деревне ничего не знал, кроме Лиз. Она была от тебя без ума, ей приспичило забрать тебя в Высокий дом, она не сомневалась, что там тебя лучше воспитают… Я злилась, но она все время к этому возвращалась. А однажды вечером со мной захотел переспать Влад-барышник. Переспал он со мной и говорит: а часовщик-то мертв… Я давай кричать: врешь! А он свое: убит, мол, разорвавшимся снарядом, который он разбирал, чтобы смастерить лампу. Ммм… Я проплакала четыре дня и уже не могла оставить тебя у себя.
Другая река
Вот и конец каникул. Последние сентябрьские вечера пролетают быстро, как летние облака. Первого октября Бьенвеню сам отвез ребенка на луг Корша. Было тепло, осень еще приберегала свои краски, но свет уже стал другим, в лесу уже запахло ржавчиной и грибами. Когда на реке показалась точка, обещавшая разрастись в баржу, фермер вспомнил слонов, перешедших в снегопад Мон-Женевр (или Сен-Бернар?). Что осталось от сражений, в которых они участвовали? Известно ли хотя бы, где они пали?
Проклятая грусть! И трижды проклятая память, хранящая отсвет минувшего, улыбки на лицах, украденных у нас временем! Два с половиной месяца присутствие ребенка пьянило старого Жардра, вдохновляло и молодило его. Теперь мальчик увозил с собой прекрасное лето, и впереди была только поздняя осень, а потом бесполезная, сулящая одно расстройство зима.
Становилось зябко. Баржа давно пропала из виду. Бьенвеню сидел на облучке двуколки, глядя на вздрагивающие уши серого мула. Почему не бывает любви без страдания? Почему любовь без тоски – не любовь? Он предпочел бы забыть слонов, подвесные дороги, прогулки по лесу и ночи под открытым небом. Это было бы удобнее, но что-то в нем – вернее, кто-то – не давал этому совершиться. А осень уже стояла на пороге: цвет неба и запахи подлеска не позволяли обмануться. Река с шуршанием текла мимо замершей двуколки; и так же, только беззвучно, текла другая, невидимая река, сотканная из мгновений, которые не удержать в пальцах, и из ощущений, сохраняющихся или теряющихся в зависимости от обстоятельств.
Стало зябко, как я уже предупредил. Над водой поднимался бесплотный туман. Мул со свойственным скотине беспредельным терпением ждал цоканья языком – сигнала продолжить путь. Бьенвеню зажег первую за день сигару.

Глава 7
Крик гусей (отзыв)
Жан-Мари возвратился в семинарию ночью. Он прошел по большому спящему зданию и заперся в своей глухой келье. Там его ждала узкая кровать и распятие на стене, короткий столик из белых досок, словари, молитвенник, стопки тетрадей на этажерке, письма Бьенвеню в глубине платяного шкафа. Он взял несколько, чтобы перечитать, и уснул одетый, зажав в руке конверт. На следующий день он приступил к работе с прежней решительностью, с прежним воодушевлением. Глядя на него, можно было вообразить, что гор не существует, что он не оставил там, в Высоком доме, немного помешанного фермера, управляющего-туберкулезника, служанку с горящими глазами и замашками дикой кошки.
На первых же занятиях начала октября проснулась его страсть к учению. Она продлилась три года. Возможно, меньше, неважно. Душа ведет счет не дням, а испытаниям. А испытания выпадали Жану-Мари непрерывно, так что у бедняги не было времени оглянуться, как сказала бы Лиз. Покончив с одной задачей, он сталкивался сразу с десятком новых, куда более хитрых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48