Они эту натуру прилизанную на фотографиях да на совещаниях видят, а когда она свинья свиньей, это мне одной любоваться?
Директор морщится, но говорит деликатно:
– Вы уж очень резко, Марья Николаевна.
– Резко? Не, так еще резать надо. Нынче выговор, завтра выговор, а послезавтра – по шапке. Вот как!
– Ну, у нас несколько иные меры воздействия, – внушительно произносит директор. – Кроме того, и в министерстве…
– Ясно, понятно! – прерывает его Марья Николаевна. – Если вы его выгоните, вас в министерстве тоже по головке не погладят, скажут: не сумели человека воспитать! Вас же и взгреют.
Она совсем иначе собиралась говорить с директором, но теперь уж так пришлось – высказывает ему все, что думает. Директор шевелит бровями и собирается что-то ответить, но она продолжает:
– Вы меня извините, Иван Спиридоныч, но вы, мужчины, друг за дружку горой! Я не про то, что вы лично выпиваете. Конечно, вы тоже немножко выпиваете, но это на работе не отражается, никто про вас не скажет (директор крякает и вытирает шею платком). Правда, говорят люди, что вы на рыбалке, выпивши, в пруд свалились и едва не утопли, но это опять-таки в воскресенье.
– Стало быть, в воскресенье и утонуть можно? – пробует пошутить директор.
– Это ваше дело. А у нас с вами про Сысоева разговор. Мало того, что я мужем своим гордилась, а теперь мне перед людьми совестно, так ведь у нас еще и сын растет. ? Мишка приползает домой, как зюзя, и… – У нее прерывается голос: директор предупредительно наливает воды в стакан и пододвигает ей. Марья Николаевна громко глотает и продолжает: – И ни одного чистого слова не скажет, все с приправой. Малому четвертый год, так уж и он начал за отцом всякие слова выговаривать. Я его сгоряча ремнем отлупила. Сама луплю, а сама плачу.
– Детей бить не следует, – говорит директор.
– Да уж конечно, лучше вашего брата! – не выдерживает Марья Николаевна. – Один выпивает, другой ему потакает.
– А вы не пробовали уговорить Михаила, чтоб он сходил к врачу? – осторожно переводит разговор директор.
– Пробовала.
– Ну и что же?
– Да что! У врача у самого нос как морковинка… Нет, это я зря говорю, со зла, – машет она рукой. – У него насморк был, платком нос надрал, а старик он хороший, справедливый. Сказал: никакая это не болезнь, а типичная распущенность.
– Не совсем так, конечно, – постукивая карандашом по столу, задумчиво произносит директор. – У некоторых это, так сказать, в крови, впитано с молоком матери.
Марья Николаевна вскидывает брови.
– Нет уж, вы, Иван Спиридоныч, материнское молоко не порочьте. Первый раз слышу, чтоб грудной младенец вместе с молоком водку впитывал.
– Я не в этом смысле, – устало говорит директор и перелистывает настольный календарь, давая понять, что разговор слишком затянулся. – Марья Николаевна, я со своей стороны вам обещаю: побеседую с Михаилом, сделаю ему строгое предупреждение. Трошин тоже побеседует.
Марья Николаевна встает с кресла. По лицу видно, что разговор никак не удовлетворил ее.
– Ну что ж, побеседуйте. А только если он после вашей беседы запьет с тоски, тогда уж я до министра дойду. – И вдруг, сорвавшись со спокойного тона, вскрикивает: – Брошу я его! Сережку заберу и уйду! Работала на консервном – дура, ушла, – и опять работать стану. А он без меня совсем пропадет. Вот тогда и будете с министерством беседовать, языком бо… бо… бобы разводить!
Директор не выносит женских слез, а к тому же Марья Николаевна очень образно выразилась насчет бобов и он себе отчетливо представил всю картину. Он подходит к ней, берет за руки:
– Марья Николаевна! Никогда я не поверю, что вы уйдете, бросите любимого человека.
– Брошу!
– Не бросите. И вот вам мой совет, проверенный на опыте… не на моем, конечно, но вообще я знаю: надо человека к дому привадить. Чем ему по кабакам шляться, создайте ему дома обстановку…
– Кабацкую, что ли?
– Ой, зачем же опять так резко? Поставьте ему. четвертинку, закуски соответствующей, разнообразной. Сами с ним пригубите за компанию.
– Вот только этого еще не хватало!
– Серьезно. Я вам по опыту говорю, не по своему, конечно, но это радикальное средство. Не ругайте, а ласково, по-женски, с подходцем. Попробуйте.
– Попробую, – безразлично откликается Марья Николаевна и уже у двери оборачивается и говорит угрожающе: – А если после этой четвертинки он зальется куда-нибудь и на работу не выйдет, я, вот вам честное слово, к самому министру пойду! И Мишку не пожалею, и потатчиков! – и хлопает за собой дверью.
…На столе стоит изукрашенная селедка, пирожки, свежие огурцы с помидорами, котлеты. И все – нетронутое.
Боком на стуле сидит Сысоев. В одной руке держит стопку, в другой корочку черного хлеба. Рядом с ним Марья Николаевна. Перед ней полная рюмка. Третьим с ними за столом – Мошкин, тот самый, которого уволили с завода. Он зашел к Сысоевым попросить взаймы, а Михаил обрадовался собутыльнику и усадил за стол.
– Ты, Маша, думаешь, что я к этой вот п… п… пакости привержен? – спрашивает Мошкин, делает брезгливый жест в сторону полной стопки и нечаянно опрокидывает ее. На лице его появляется выражение испуга и искреннего огорчения.
– Не обращай внимания, – говорит Сысоев. – Давай, еще налью.
Мошкин бережно берет стопку обеими руками и осторожно ставит ее перед собой.
– Нет, Маша! Мне ее, окаянной, хоть бы век не было. А п… п… почему ия пию? Потому что выпимши ня чувствую себя перь-вым че-ло-веком! Ия и крррасивый… ну, к черту – красивый, это неважно, бабы все равно и дурнорожих любят… но я и умный, и изобресть мммогу все! Лучше Сысоева! И с директором, и с Трошиным могу говорить… Они мне слово, а я им десять! И все слова, как на подбор!
– Знаем мы ваш подбор, слыхали.
– Молчи, – строго говорит жене Сысоев. – Он правильно говорит, выпьешь и чувствуешь себя…
– Мошкиным непутевым! – подсказывает Марья Николаевна, ничуть не стесняясь присутствием самого Мошкина.
– Врешь, – веско произносит Сысоев. – Чувствуешь себя вот именно – талантом! На десять голов выше всех!
– Вот они, чьи слова-то из тебя лезут! – гневно восклицает Марья Николаевна. – Того художника-пьянюги, подавиться бы ему своими кистями-красками. Мишка, да неужто ты дурной такой, не понимаешь, что и у Мошкина и у того мазилы – будь он хоть раззаслуженный! – вся жизнь позади. Пропили они свой талант, прогуляли. Сбились с пути и других сбивают. Отчего ж комиссия и портрет не приняла? Ясно сказали: не портрет, а икона. А тебе, Мишка… Да ты слушай меня! – Она хватает мужа за рукав и незаметно отодвигает стопку подальше. – Разве тебе нужно напиваться, чтоб красивым себя вообразить? Да ты у меня и так красивей всех! Погляди в зеркало: волосы вьются, глаза синие, брови вразлет…
Сысоев как-то по-мальчишески сконфуженно улыбается и подмаргивает Мошкину – слыхал?
1 2 3
Директор морщится, но говорит деликатно:
– Вы уж очень резко, Марья Николаевна.
– Резко? Не, так еще резать надо. Нынче выговор, завтра выговор, а послезавтра – по шапке. Вот как!
– Ну, у нас несколько иные меры воздействия, – внушительно произносит директор. – Кроме того, и в министерстве…
– Ясно, понятно! – прерывает его Марья Николаевна. – Если вы его выгоните, вас в министерстве тоже по головке не погладят, скажут: не сумели человека воспитать! Вас же и взгреют.
Она совсем иначе собиралась говорить с директором, но теперь уж так пришлось – высказывает ему все, что думает. Директор шевелит бровями и собирается что-то ответить, но она продолжает:
– Вы меня извините, Иван Спиридоныч, но вы, мужчины, друг за дружку горой! Я не про то, что вы лично выпиваете. Конечно, вы тоже немножко выпиваете, но это на работе не отражается, никто про вас не скажет (директор крякает и вытирает шею платком). Правда, говорят люди, что вы на рыбалке, выпивши, в пруд свалились и едва не утопли, но это опять-таки в воскресенье.
– Стало быть, в воскресенье и утонуть можно? – пробует пошутить директор.
– Это ваше дело. А у нас с вами про Сысоева разговор. Мало того, что я мужем своим гордилась, а теперь мне перед людьми совестно, так ведь у нас еще и сын растет. ? Мишка приползает домой, как зюзя, и… – У нее прерывается голос: директор предупредительно наливает воды в стакан и пододвигает ей. Марья Николаевна громко глотает и продолжает: – И ни одного чистого слова не скажет, все с приправой. Малому четвертый год, так уж и он начал за отцом всякие слова выговаривать. Я его сгоряча ремнем отлупила. Сама луплю, а сама плачу.
– Детей бить не следует, – говорит директор.
– Да уж конечно, лучше вашего брата! – не выдерживает Марья Николаевна. – Один выпивает, другой ему потакает.
– А вы не пробовали уговорить Михаила, чтоб он сходил к врачу? – осторожно переводит разговор директор.
– Пробовала.
– Ну и что же?
– Да что! У врача у самого нос как морковинка… Нет, это я зря говорю, со зла, – машет она рукой. – У него насморк был, платком нос надрал, а старик он хороший, справедливый. Сказал: никакая это не болезнь, а типичная распущенность.
– Не совсем так, конечно, – постукивая карандашом по столу, задумчиво произносит директор. – У некоторых это, так сказать, в крови, впитано с молоком матери.
Марья Николаевна вскидывает брови.
– Нет уж, вы, Иван Спиридоныч, материнское молоко не порочьте. Первый раз слышу, чтоб грудной младенец вместе с молоком водку впитывал.
– Я не в этом смысле, – устало говорит директор и перелистывает настольный календарь, давая понять, что разговор слишком затянулся. – Марья Николаевна, я со своей стороны вам обещаю: побеседую с Михаилом, сделаю ему строгое предупреждение. Трошин тоже побеседует.
Марья Николаевна встает с кресла. По лицу видно, что разговор никак не удовлетворил ее.
– Ну что ж, побеседуйте. А только если он после вашей беседы запьет с тоски, тогда уж я до министра дойду. – И вдруг, сорвавшись со спокойного тона, вскрикивает: – Брошу я его! Сережку заберу и уйду! Работала на консервном – дура, ушла, – и опять работать стану. А он без меня совсем пропадет. Вот тогда и будете с министерством беседовать, языком бо… бо… бобы разводить!
Директор не выносит женских слез, а к тому же Марья Николаевна очень образно выразилась насчет бобов и он себе отчетливо представил всю картину. Он подходит к ней, берет за руки:
– Марья Николаевна! Никогда я не поверю, что вы уйдете, бросите любимого человека.
– Брошу!
– Не бросите. И вот вам мой совет, проверенный на опыте… не на моем, конечно, но вообще я знаю: надо человека к дому привадить. Чем ему по кабакам шляться, создайте ему дома обстановку…
– Кабацкую, что ли?
– Ой, зачем же опять так резко? Поставьте ему. четвертинку, закуски соответствующей, разнообразной. Сами с ним пригубите за компанию.
– Вот только этого еще не хватало!
– Серьезно. Я вам по опыту говорю, не по своему, конечно, но это радикальное средство. Не ругайте, а ласково, по-женски, с подходцем. Попробуйте.
– Попробую, – безразлично откликается Марья Николаевна и уже у двери оборачивается и говорит угрожающе: – А если после этой четвертинки он зальется куда-нибудь и на работу не выйдет, я, вот вам честное слово, к самому министру пойду! И Мишку не пожалею, и потатчиков! – и хлопает за собой дверью.
…На столе стоит изукрашенная селедка, пирожки, свежие огурцы с помидорами, котлеты. И все – нетронутое.
Боком на стуле сидит Сысоев. В одной руке держит стопку, в другой корочку черного хлеба. Рядом с ним Марья Николаевна. Перед ней полная рюмка. Третьим с ними за столом – Мошкин, тот самый, которого уволили с завода. Он зашел к Сысоевым попросить взаймы, а Михаил обрадовался собутыльнику и усадил за стол.
– Ты, Маша, думаешь, что я к этой вот п… п… пакости привержен? – спрашивает Мошкин, делает брезгливый жест в сторону полной стопки и нечаянно опрокидывает ее. На лице его появляется выражение испуга и искреннего огорчения.
– Не обращай внимания, – говорит Сысоев. – Давай, еще налью.
Мошкин бережно берет стопку обеими руками и осторожно ставит ее перед собой.
– Нет, Маша! Мне ее, окаянной, хоть бы век не было. А п… п… почему ия пию? Потому что выпимши ня чувствую себя перь-вым че-ло-веком! Ия и крррасивый… ну, к черту – красивый, это неважно, бабы все равно и дурнорожих любят… но я и умный, и изобресть мммогу все! Лучше Сысоева! И с директором, и с Трошиным могу говорить… Они мне слово, а я им десять! И все слова, как на подбор!
– Знаем мы ваш подбор, слыхали.
– Молчи, – строго говорит жене Сысоев. – Он правильно говорит, выпьешь и чувствуешь себя…
– Мошкиным непутевым! – подсказывает Марья Николаевна, ничуть не стесняясь присутствием самого Мошкина.
– Врешь, – веско произносит Сысоев. – Чувствуешь себя вот именно – талантом! На десять голов выше всех!
– Вот они, чьи слова-то из тебя лезут! – гневно восклицает Марья Николаевна. – Того художника-пьянюги, подавиться бы ему своими кистями-красками. Мишка, да неужто ты дурной такой, не понимаешь, что и у Мошкина и у того мазилы – будь он хоть раззаслуженный! – вся жизнь позади. Пропили они свой талант, прогуляли. Сбились с пути и других сбивают. Отчего ж комиссия и портрет не приняла? Ясно сказали: не портрет, а икона. А тебе, Мишка… Да ты слушай меня! – Она хватает мужа за рукав и незаметно отодвигает стопку подальше. – Разве тебе нужно напиваться, чтоб красивым себя вообразить? Да ты у меня и так красивей всех! Погляди в зеркало: волосы вьются, глаза синие, брови вразлет…
Сысоев как-то по-мальчишески сконфуженно улыбается и подмаргивает Мошкину – слыхал?
1 2 3