Сервиньи схватил эти ноги, беспомощно искавшие опоры, и что было сил потянул их; руки разжались, и князь всей тяжестью рухнул на живот де Бельвиню, который пытался поддержать его.
— Чья очередь? — спросил Сервиньи. Никто не вызвался.
— Что же вы, Бельвинь, решайтесь!
— Благодарю вас, мой друг, я не хочу переломать себе кости.
— Ну, а вы, шевалье? Для вас ведь это — дело привычное.
— Уступаю вам место, дорогой герцог.
— Хм! Хм! Мне тоже что-то расхотелось. И Сервиньи топтался под балконом, приглядываясь. Потом сделал прыжок, уцепился за балкон, подтянулся, как гимнаст, и перемахнул через балюстраду. Все зрители зааплодировали. Но он сейчас же показался снова — Скорей! Скорей! Иветта без сознания! — крикнул он Маркиза громко вскрикнула и устремилась наверх по лестнице.
Девушка лежала, закрыв глаза, точно мертвая. Мать вбежала в смятении и бросилась к ней.
— Скажите, что с ней? Что с ней? Сервиньи поднял с пола упавшую бутылку.
— Она надышалась хлороформа, — сказал он. И, приложив ухо к сердцу девушки, добавил:
— Но она не умерла. Мы оживим ее. Есть у вас аммиак?
Горничная растерянно повторяла:
— Что… что такое., сударь?
— Нашатырный спирт.
— Есть, сударь.
— Несите скорее и распахните дверь, чтобы был сквозняк.
Маркиза рыдала, упав на колени:
— Иветта! Иветта! Девочка, детка моя, послушай, ответь мне! Иветта! деточка моя! О господи! Господи, что же с ней?
Мужчины в испуге суетились без толку, подносили воду, полотенце, стаканы, уксус. Кто-то сказал:
— Надо раздеть ее…
И маркиза, совсем потерявшая голову, попыталась снять платье с дочери; но она даже не соображала, что делает. Руки у нее дрожали, пальцы заплетались, она не находила застежек и стонала:
— Не могу., не могу я, ..
Вернулась горничная с аптечной склянкой. Сервиньи вынул пробку и вылил половину содержимого на платок. Потом приложил платок к носу Иветты, и она судорожно вздохнула.
— Прекрасно, она дышит, — заметил он. — Ничего страшного.
Он смочил ей виски, щеки, шею резко пахнущей жидкостью.
Потом знаком приказал горничной расшнуровать Иветту и, когда на ней остались только юбка и рубашка, поднял ее на руки и понес на кровать, весь дрожа от аромата полуобнаженного тела, от прикосновения чуть влажной кожи, от тепла едва прикрытой груди, которая поддавалась под его губами.
Положив девушку, он выпрямился, весь бледный.
— Это ничего, она очнется, — сказал он, потому что уловил ее дыхание, ровное и правильное.
Но когда он увидел, что глаза всех мужчин устремлены на Иветту, лежавшую в постели, его передернуло от ревнивой досады, и, шагнув в их сторону, он сказал:
— Господа! В комнате слишком много народу. Соблаговолите уйти; здесь с маркизой останемся я и господин Саваль.
Он говорил сухим и властным тоном. Все немедленно удалились.
Г-жа Обарди обхватила своего любовника обеими руками и, подняв к нему голову, молила:
— Спасите ее! Ах, спасите же ее!..
Меж тем Сервиньи, обернувшись, увидел на столе письмо. Проворным движением схватил он конверт. Прочтя имя адресата, он понял и решил: «Пожалуй, не стоит маркизе знать об этом». Вскрыв письмо, он мигом пробежал обе строки:
Я умираю, чтобы не быть содержанкой.
Иветта.
Мама, дорогая, прости и прощай.
«Что за черт! — произнес он про себя. — Здесь есть над чем задуматься».
И спрятал письмо в карман.
Потом он вернулся к постели, и тут ему показалось, что девушка пришла в себя, но не решается открыть глаза из чувства стыда и унижения, из страха расспросов.
Маркиза опустилась теперь на колени и плакала в ногах постели. Встрепенувшись, она произнесла:
— Доктора, скорее доктора!
Но Сервиньи, поговорив шепотом с Савалем, успокоил ее:
— Нет, все прошло. Знаете что, уйдите на минутку, на одну минутку, и я ручаюсь вам, что она расцелует вас, когда вы вернетесь.
Подняв г-жу Обарди, барон увел ее.
А Сервиньи сел подле кровати и, взяв руку девушки, сказал:
— Послушайте, мамзель Иветта…
Она не ответила. Ей было так хорошо, так уютно, так тепло, что хотелось никогда больше не двигаться, не говорить и жить так всегда. Чувство несказанной отрады владело ею, такой отрады, какой она не испытывала еще ни разу.
Мягкий ночной воздух вливался в окно и легкими, бархатистыми волнами так сладостно, так нежно касался порой ее лица. Это была ласка, это был поцелуй ветра, точно мерное и свежее дуновение опахала, сотканного из листвы всех дерев, из всех теней ночи, из приречных туманов, а также из всех цветов, ибо розы, усыпавшие ее комнату, ее кровать, и розы, которыми был увит балкон, сочетали свой томный аромат с бодрящим дыханием ночи. Не открывая глаз, пила она этот душистый воздух, сердце ее еще было убаюкано наркотическим дурманом, и умирать ей совсем не хотелось, а страстно, неодолимо хотелось жить, быть счастливой, безразлично, какой ценой, быть любимой — да, любимой.
Сервиньи повторил:
— Послушайте, мамзель Иветта! Она наконец решилась открыть глаза. Увидев, что она очнулась, он продолжал:
— Ай-ай, как не стыдно затевать такие глупости!
Она шепнула:
— Мюскад, милый, я была так несчастна!
Он по-отечески сжал ей руку.
— В самом деле, было от чего горевать! Обещайте, что не повторите этого безумства.
Она ответила только легким кивком и еле уловимой, почти незаметной улыбкой Он достал из кармана письмо, которое нашел на столе.
— Показать это вашей матери?
Она отрицательно покачала головой.
Он не знал, что сказать дальше, положение казалось ему безвыходным. Он прошептал:
— Детка моя! Как бы ни было больно, надо мириться с неизбежным. Я понимаю ваше горе и обещаю вам…
— Какой вы добрый!.. — пролепетала она. Оба замолчали. Он смотрел на нее. Во взоре ее была истома и нежность. И вдруг она протянула руки, словно хотела привлечь его. Он склонился к ней, чувствуя, что она зовет его, и губы их соединились.
Долго пробыли они так, не шевелясь, закрыв глаза. Но он понял, что может потерять над собой власть, и встал. Она улыбалась ему теперь настоящей любовной улыбкой и обеими руками удерживала его за плечи.
— Пойду позову вашу мать, — сказал он. Она прошептала:
— Еще минутку! Мне так хорошо! И, помолчав, прибавила тихо, так тихо, что он едва расслышал:
— Скажите: вы будете крепко любить меня? Он опустился на колени у постели и поцеловал протянутую руку:
— Я вас боготворю.
За дверью послышались шаги. Он вскочил на ноги и обычным своим, слегка насмешливым тоном произнес:
— Входите. Все в порядке.
Маркиза бросилась к дочери, судорожно сжала ее в объятиях, омочив слезами ее лицо, меж тем как Сервиньи, ликующий и возбужденный, вышел на балкон подышать свежим ночным воздухом, напевая про себя:
Женская прихоть меры не знает, Женскую душу кто разгадает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Чья очередь? — спросил Сервиньи. Никто не вызвался.
— Что же вы, Бельвинь, решайтесь!
— Благодарю вас, мой друг, я не хочу переломать себе кости.
— Ну, а вы, шевалье? Для вас ведь это — дело привычное.
— Уступаю вам место, дорогой герцог.
— Хм! Хм! Мне тоже что-то расхотелось. И Сервиньи топтался под балконом, приглядываясь. Потом сделал прыжок, уцепился за балкон, подтянулся, как гимнаст, и перемахнул через балюстраду. Все зрители зааплодировали. Но он сейчас же показался снова — Скорей! Скорей! Иветта без сознания! — крикнул он Маркиза громко вскрикнула и устремилась наверх по лестнице.
Девушка лежала, закрыв глаза, точно мертвая. Мать вбежала в смятении и бросилась к ней.
— Скажите, что с ней? Что с ней? Сервиньи поднял с пола упавшую бутылку.
— Она надышалась хлороформа, — сказал он. И, приложив ухо к сердцу девушки, добавил:
— Но она не умерла. Мы оживим ее. Есть у вас аммиак?
Горничная растерянно повторяла:
— Что… что такое., сударь?
— Нашатырный спирт.
— Есть, сударь.
— Несите скорее и распахните дверь, чтобы был сквозняк.
Маркиза рыдала, упав на колени:
— Иветта! Иветта! Девочка, детка моя, послушай, ответь мне! Иветта! деточка моя! О господи! Господи, что же с ней?
Мужчины в испуге суетились без толку, подносили воду, полотенце, стаканы, уксус. Кто-то сказал:
— Надо раздеть ее…
И маркиза, совсем потерявшая голову, попыталась снять платье с дочери; но она даже не соображала, что делает. Руки у нее дрожали, пальцы заплетались, она не находила застежек и стонала:
— Не могу., не могу я, ..
Вернулась горничная с аптечной склянкой. Сервиньи вынул пробку и вылил половину содержимого на платок. Потом приложил платок к носу Иветты, и она судорожно вздохнула.
— Прекрасно, она дышит, — заметил он. — Ничего страшного.
Он смочил ей виски, щеки, шею резко пахнущей жидкостью.
Потом знаком приказал горничной расшнуровать Иветту и, когда на ней остались только юбка и рубашка, поднял ее на руки и понес на кровать, весь дрожа от аромата полуобнаженного тела, от прикосновения чуть влажной кожи, от тепла едва прикрытой груди, которая поддавалась под его губами.
Положив девушку, он выпрямился, весь бледный.
— Это ничего, она очнется, — сказал он, потому что уловил ее дыхание, ровное и правильное.
Но когда он увидел, что глаза всех мужчин устремлены на Иветту, лежавшую в постели, его передернуло от ревнивой досады, и, шагнув в их сторону, он сказал:
— Господа! В комнате слишком много народу. Соблаговолите уйти; здесь с маркизой останемся я и господин Саваль.
Он говорил сухим и властным тоном. Все немедленно удалились.
Г-жа Обарди обхватила своего любовника обеими руками и, подняв к нему голову, молила:
— Спасите ее! Ах, спасите же ее!..
Меж тем Сервиньи, обернувшись, увидел на столе письмо. Проворным движением схватил он конверт. Прочтя имя адресата, он понял и решил: «Пожалуй, не стоит маркизе знать об этом». Вскрыв письмо, он мигом пробежал обе строки:
Я умираю, чтобы не быть содержанкой.
Иветта.
Мама, дорогая, прости и прощай.
«Что за черт! — произнес он про себя. — Здесь есть над чем задуматься».
И спрятал письмо в карман.
Потом он вернулся к постели, и тут ему показалось, что девушка пришла в себя, но не решается открыть глаза из чувства стыда и унижения, из страха расспросов.
Маркиза опустилась теперь на колени и плакала в ногах постели. Встрепенувшись, она произнесла:
— Доктора, скорее доктора!
Но Сервиньи, поговорив шепотом с Савалем, успокоил ее:
— Нет, все прошло. Знаете что, уйдите на минутку, на одну минутку, и я ручаюсь вам, что она расцелует вас, когда вы вернетесь.
Подняв г-жу Обарди, барон увел ее.
А Сервиньи сел подле кровати и, взяв руку девушки, сказал:
— Послушайте, мамзель Иветта…
Она не ответила. Ей было так хорошо, так уютно, так тепло, что хотелось никогда больше не двигаться, не говорить и жить так всегда. Чувство несказанной отрады владело ею, такой отрады, какой она не испытывала еще ни разу.
Мягкий ночной воздух вливался в окно и легкими, бархатистыми волнами так сладостно, так нежно касался порой ее лица. Это была ласка, это был поцелуй ветра, точно мерное и свежее дуновение опахала, сотканного из листвы всех дерев, из всех теней ночи, из приречных туманов, а также из всех цветов, ибо розы, усыпавшие ее комнату, ее кровать, и розы, которыми был увит балкон, сочетали свой томный аромат с бодрящим дыханием ночи. Не открывая глаз, пила она этот душистый воздух, сердце ее еще было убаюкано наркотическим дурманом, и умирать ей совсем не хотелось, а страстно, неодолимо хотелось жить, быть счастливой, безразлично, какой ценой, быть любимой — да, любимой.
Сервиньи повторил:
— Послушайте, мамзель Иветта! Она наконец решилась открыть глаза. Увидев, что она очнулась, он продолжал:
— Ай-ай, как не стыдно затевать такие глупости!
Она шепнула:
— Мюскад, милый, я была так несчастна!
Он по-отечески сжал ей руку.
— В самом деле, было от чего горевать! Обещайте, что не повторите этого безумства.
Она ответила только легким кивком и еле уловимой, почти незаметной улыбкой Он достал из кармана письмо, которое нашел на столе.
— Показать это вашей матери?
Она отрицательно покачала головой.
Он не знал, что сказать дальше, положение казалось ему безвыходным. Он прошептал:
— Детка моя! Как бы ни было больно, надо мириться с неизбежным. Я понимаю ваше горе и обещаю вам…
— Какой вы добрый!.. — пролепетала она. Оба замолчали. Он смотрел на нее. Во взоре ее была истома и нежность. И вдруг она протянула руки, словно хотела привлечь его. Он склонился к ней, чувствуя, что она зовет его, и губы их соединились.
Долго пробыли они так, не шевелясь, закрыв глаза. Но он понял, что может потерять над собой власть, и встал. Она улыбалась ему теперь настоящей любовной улыбкой и обеими руками удерживала его за плечи.
— Пойду позову вашу мать, — сказал он. Она прошептала:
— Еще минутку! Мне так хорошо! И, помолчав, прибавила тихо, так тихо, что он едва расслышал:
— Скажите: вы будете крепко любить меня? Он опустился на колени у постели и поцеловал протянутую руку:
— Я вас боготворю.
За дверью послышались шаги. Он вскочил на ноги и обычным своим, слегка насмешливым тоном произнес:
— Входите. Все в порядке.
Маркиза бросилась к дочери, судорожно сжала ее в объятиях, омочив слезами ее лицо, меж тем как Сервиньи, ликующий и возбужденный, вышел на балкон подышать свежим ночным воздухом, напевая про себя:
Женская прихоть меры не знает, Женскую душу кто разгадает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19