Я баловал ее, как отец, и ласкал, как мужчина.
Прошу дам извинить меня: я, кажется, захожу слишком далеко.
Ее товарки по-прежнему резвились во дворце, как стая котят.
Шали не расставалась со мной, кроме тех случаев, когда я шел к радже.
Мы проводили вдвоем незабываемые часы на развалинах древнего дворца, среди обезьян — они подружились с нами.
Шали лежала у меня на коленях, подняв к небу непроницаемое, как у сфинкса, лицо, и подолгу о чем-то размышляла, хотя, может быть, я ошибаюсь и она ни о чем не думала, а просто сохраняла эту чарующе красивую позу — иератическую позу священных статуй, искони характерную для ее благородного и мечтательного племени.
Я приносил с собой на большом медном блюде пирожки, плоды и прочую снедь. Понемногу к нам подбирались обезьяны-самки в сопровождении пугливых детенышей; они усаживались вокруг нас и, не отваживаясь подойти вплотную, дожидались раздачи лакомств.
Наконец кто-нибудь из самцов посмелее приближался ко мне с протянутой, как у нищего, рукой; я давал ему кусок, и он опрометью бежал с ним к своей подруге. Остальные, вне себя от зависти и злости, поднимали неистовый гвалт, и мне удавалось утихомирить их не раньше, чем каждый получал свою долю.
Я так полюбил развалины, что даже попробовал принести туда свои рабочие инструменты. Но, завидев медные части измерительных приборов, обезьяны с дикими воплями пустились наутек — они, должно быть, сочли эти блестящие предметы орудиями убийства.
Нередко мы с Шали проводили вечера в одной из наружных галерей, нависавшей над озером Вихара. Мы молча любовались яркой луной, которая, скользя в просторах неба, набрасывала на воду трепетное покрывало серебристого света, а вдали, на другом берегу, перед нами чернела цепь маленьких стройных пагод, казавшихся грибами, растущими прямо из волн. Взяв в руки задумчивую головку моей маленькой возлюбленной, я медленно, долго, очень долго целовал ее точеный лоб, ее большие глаза, загадочные, как эта древняя сказочная земля, ее молчаливые губы, раскрывавшиеся навстречу ласке. И меня охватывало смутное, неодолимое, но прежде всего поэтичное чувство, мне чудилось, что в этом ребенке я обладаю всей ее таинственной и прекрасной расой, давшей, по-видимому, начало остальным народам земли.
Между тем раджа не переставал докучать мне подарками.
Однажды он прислал вещицу, которой я никак уж не ожидал и которая привела Шали в неописуемое восхищение. Это была всего-навсего картонная коробка, кое-как обклеенная ракушками. Во Франции за нее дали бы о г силы сорок су. Здесь она представляла собой бесценное сокровище: это, несомненно, был первый подобный экземпляр во владениях раджи.
Я отставил ее в сторону и больше не прикасался к ней, посмеиваясь при мысли о том, как носятся тут с такой базарной дешевкой.
Но Шали, не сводя глаз с дрянной безделушки, почтительно и восхищенно созерцала ее. То и дело она просила. «Можно потрогать?» Получив позволение, девочка приоткрывала коробку, потом с величайшими предосторожностями опускала крышку и нежно поглаживала тонкими пальчиками россыпь ракушек, словно прикосновение к ним преисполняло несказанным блаженством все ее существо.
Тем временем я завершил свои изыскания, и мне пора было уезжать. Я долго медлил — меня удерживала привязанность к моей маленькой подружке. Но решиться все-таки пришлось.
Раджа затеял с горя новые травли зверей, новые состязания бойцов, но, поразвлекавшись так еще две недели, я объявил, что не могу больше задерживаться, и он отпустил меня.
Расставание с Шали было душераздирающим. Сжимая меня в объятиях, уткнувшись лицом мне в грудь, сотрясаясь от рыданий, она плакала в три ручья. Я не знал, чем ее утешить, поцелуи мои не помогали.
Вдруг меня осенило. Я встал, принес коробку из ракушек и вложил ей в руки:
— Это тебе. Она твоя.
Сперва Шали улыбнулась. Затем лицо ее озарилось той глубокой внутренней радостью, которая вспыхивает в нас, когда несбыточная мечта внезапно становится явью.
Девочка самозабвенно расцеловала меня.
Тем не менее в минуту последнего прощания она вновь безутешно разрыдалась.
Оделив остальных своих жен отеческими поцелуями и пирожками, я уехал.
Глава 2
Два года спустя случайности флотской службы опять привели меня в Бомбей По ряду непредвиденных обстоятельств я был оставлен там с новым поручением; оно и понятно — я знал страну и язык.
Я постарался закончить работу в наикратчайший срок, выкроил себе три свободных месяца и решил повидать своего приятеля, властелина Гандхары, а заодно и Шали, мою милую маленькую жену, которая, без сомнения, сильно изменилась за это время.
Раджа Мадан принял меня с изъявлениями самой безудержной радости. По его приказу три гладиатора прикончили друг друга у меня на глазах, и весь первый день он ни на минуту не оставлял меня одного.
Вечером я, наконец, освободился, послал за Харибададом и, задав ему для отвода глаз множество разнообразных вопросов, полюбопытствовал:
— А что стало с маленькой Шали, которую подарил мне раджа?
Царедворец напустил на себя досадливо-горестный вид, потупился, помялся и ответил:
— О ней лучше не говорить.
— Почему? Она же была такая милая девочка.
— Она сбилась с пути, господин.
— Кто? Шали? Что с ней? Где она?
— Я хочу сказать, она плохо кончила.
— Плохо кончила? Значит, она умерла?
— Да, господин. Она совершила дурной поступок. Я взволновался, сердце мое застучало, грудь мне стеснила тревога.
Я переспросил:
— Дурной поступок? Что она сделала? Что с нею стало?
Теряясь все больше, Харибадад пролепетал:
— Лучше не спрашивайте.
— Нет, я должен знать.
— Ее уличили в воровстве.
— Как! Шали? Кого же она обворовала?
— Вас, господин.
— Меня? Как так?
— В день вашего отъезда она украла у вас шкатулку, подарок раджи. Ее застали с нею в руках.
— Какую шкатулку?
— Из ракушек.
— Но я ей сам подарил ее!
Остолбеневший индус поднял на меня глаза и пояснил:
— Да, она действительно клялась всеми священными клятвами, что вы сделали ей этот подарок. Но никто не поверил, что вы могли отдать рабыне дар государя, и раджа наказал ее.
— Наказал? Что с ней сделали?
— Завязали в мешок, господин, и бросили в озеро вот отсюда, из окна этой комнаты, где она совершила кражу.
Меня пронзила небывало острая боль, и я знаком велел Харибададу удалиться — пусть не видит моих слез.
Я просидел всю ночь в галерее, где столько раз держал бедного ребенка у себя на коленях.
Я думал о том, что внизу, подо мной, в пучине черных вод, на которые мы прежде глядели вместе, покоится завязанный веревкой холщовый мешок с остовом ее разложившегося маленького и некогда столь прелестного тела.
Я уехал на другой же день, невзирая на уговоры и бурно проявлявшееся неудовольствие раджи.
1 2 3 4
Прошу дам извинить меня: я, кажется, захожу слишком далеко.
Ее товарки по-прежнему резвились во дворце, как стая котят.
Шали не расставалась со мной, кроме тех случаев, когда я шел к радже.
Мы проводили вдвоем незабываемые часы на развалинах древнего дворца, среди обезьян — они подружились с нами.
Шали лежала у меня на коленях, подняв к небу непроницаемое, как у сфинкса, лицо, и подолгу о чем-то размышляла, хотя, может быть, я ошибаюсь и она ни о чем не думала, а просто сохраняла эту чарующе красивую позу — иератическую позу священных статуй, искони характерную для ее благородного и мечтательного племени.
Я приносил с собой на большом медном блюде пирожки, плоды и прочую снедь. Понемногу к нам подбирались обезьяны-самки в сопровождении пугливых детенышей; они усаживались вокруг нас и, не отваживаясь подойти вплотную, дожидались раздачи лакомств.
Наконец кто-нибудь из самцов посмелее приближался ко мне с протянутой, как у нищего, рукой; я давал ему кусок, и он опрометью бежал с ним к своей подруге. Остальные, вне себя от зависти и злости, поднимали неистовый гвалт, и мне удавалось утихомирить их не раньше, чем каждый получал свою долю.
Я так полюбил развалины, что даже попробовал принести туда свои рабочие инструменты. Но, завидев медные части измерительных приборов, обезьяны с дикими воплями пустились наутек — они, должно быть, сочли эти блестящие предметы орудиями убийства.
Нередко мы с Шали проводили вечера в одной из наружных галерей, нависавшей над озером Вихара. Мы молча любовались яркой луной, которая, скользя в просторах неба, набрасывала на воду трепетное покрывало серебристого света, а вдали, на другом берегу, перед нами чернела цепь маленьких стройных пагод, казавшихся грибами, растущими прямо из волн. Взяв в руки задумчивую головку моей маленькой возлюбленной, я медленно, долго, очень долго целовал ее точеный лоб, ее большие глаза, загадочные, как эта древняя сказочная земля, ее молчаливые губы, раскрывавшиеся навстречу ласке. И меня охватывало смутное, неодолимое, но прежде всего поэтичное чувство, мне чудилось, что в этом ребенке я обладаю всей ее таинственной и прекрасной расой, давшей, по-видимому, начало остальным народам земли.
Между тем раджа не переставал докучать мне подарками.
Однажды он прислал вещицу, которой я никак уж не ожидал и которая привела Шали в неописуемое восхищение. Это была всего-навсего картонная коробка, кое-как обклеенная ракушками. Во Франции за нее дали бы о г силы сорок су. Здесь она представляла собой бесценное сокровище: это, несомненно, был первый подобный экземпляр во владениях раджи.
Я отставил ее в сторону и больше не прикасался к ней, посмеиваясь при мысли о том, как носятся тут с такой базарной дешевкой.
Но Шали, не сводя глаз с дрянной безделушки, почтительно и восхищенно созерцала ее. То и дело она просила. «Можно потрогать?» Получив позволение, девочка приоткрывала коробку, потом с величайшими предосторожностями опускала крышку и нежно поглаживала тонкими пальчиками россыпь ракушек, словно прикосновение к ним преисполняло несказанным блаженством все ее существо.
Тем временем я завершил свои изыскания, и мне пора было уезжать. Я долго медлил — меня удерживала привязанность к моей маленькой подружке. Но решиться все-таки пришлось.
Раджа затеял с горя новые травли зверей, новые состязания бойцов, но, поразвлекавшись так еще две недели, я объявил, что не могу больше задерживаться, и он отпустил меня.
Расставание с Шали было душераздирающим. Сжимая меня в объятиях, уткнувшись лицом мне в грудь, сотрясаясь от рыданий, она плакала в три ручья. Я не знал, чем ее утешить, поцелуи мои не помогали.
Вдруг меня осенило. Я встал, принес коробку из ракушек и вложил ей в руки:
— Это тебе. Она твоя.
Сперва Шали улыбнулась. Затем лицо ее озарилось той глубокой внутренней радостью, которая вспыхивает в нас, когда несбыточная мечта внезапно становится явью.
Девочка самозабвенно расцеловала меня.
Тем не менее в минуту последнего прощания она вновь безутешно разрыдалась.
Оделив остальных своих жен отеческими поцелуями и пирожками, я уехал.
Глава 2
Два года спустя случайности флотской службы опять привели меня в Бомбей По ряду непредвиденных обстоятельств я был оставлен там с новым поручением; оно и понятно — я знал страну и язык.
Я постарался закончить работу в наикратчайший срок, выкроил себе три свободных месяца и решил повидать своего приятеля, властелина Гандхары, а заодно и Шали, мою милую маленькую жену, которая, без сомнения, сильно изменилась за это время.
Раджа Мадан принял меня с изъявлениями самой безудержной радости. По его приказу три гладиатора прикончили друг друга у меня на глазах, и весь первый день он ни на минуту не оставлял меня одного.
Вечером я, наконец, освободился, послал за Харибададом и, задав ему для отвода глаз множество разнообразных вопросов, полюбопытствовал:
— А что стало с маленькой Шали, которую подарил мне раджа?
Царедворец напустил на себя досадливо-горестный вид, потупился, помялся и ответил:
— О ней лучше не говорить.
— Почему? Она же была такая милая девочка.
— Она сбилась с пути, господин.
— Кто? Шали? Что с ней? Где она?
— Я хочу сказать, она плохо кончила.
— Плохо кончила? Значит, она умерла?
— Да, господин. Она совершила дурной поступок. Я взволновался, сердце мое застучало, грудь мне стеснила тревога.
Я переспросил:
— Дурной поступок? Что она сделала? Что с нею стало?
Теряясь все больше, Харибадад пролепетал:
— Лучше не спрашивайте.
— Нет, я должен знать.
— Ее уличили в воровстве.
— Как! Шали? Кого же она обворовала?
— Вас, господин.
— Меня? Как так?
— В день вашего отъезда она украла у вас шкатулку, подарок раджи. Ее застали с нею в руках.
— Какую шкатулку?
— Из ракушек.
— Но я ей сам подарил ее!
Остолбеневший индус поднял на меня глаза и пояснил:
— Да, она действительно клялась всеми священными клятвами, что вы сделали ей этот подарок. Но никто не поверил, что вы могли отдать рабыне дар государя, и раджа наказал ее.
— Наказал? Что с ней сделали?
— Завязали в мешок, господин, и бросили в озеро вот отсюда, из окна этой комнаты, где она совершила кражу.
Меня пронзила небывало острая боль, и я знаком велел Харибададу удалиться — пусть не видит моих слез.
Я просидел всю ночь в галерее, где столько раз держал бедного ребенка у себя на коленях.
Я думал о том, что внизу, подо мной, в пучине черных вод, на которые мы прежде глядели вместе, покоится завязанный веревкой холщовый мешок с остовом ее разложившегося маленького и некогда столь прелестного тела.
Я уехал на другой же день, невзирая на уговоры и бурно проявлявшееся неудовольствие раджи.
1 2 3 4