)
Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вёл машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:
— Включи отопление, Дон.
Он вёл машину медленно, и ночь была такая долгая. Дон минутами задрёмывал, прислонясь к окну. Поначалу Бетти-Энн с трудом сдерживала нарастающее волнение — была в нём и горечь, но радостное предвкушение пересиливало. Немного погодя она повернулась к Робину, хотела попросить, чтобы он ехал быстрее, и вдруг ей отчаянно, неудержимо захотелось говорить, заглушить словами боль разлуки, но слов не было. Под конец, измучась, она хотела уже только уснуть и забыться (а быть может, унестись ненадолго мечтой к сверкающим звёздам).
Ночь тянулась бесконечно. Но вот меж тяжёлыми снежными тучами забрезжил первый неверный свет, а потом пробилась настоящая розовая заря, и тогда Бетти-Энн почувствовала, что во рту у неё пересохло и голова точно налита свинцом.
Дон пробудился от сна, посмотрел на карту.
— Сверни направо. На первом же повороте.
Окружающий мир обтекал их с двух сторон и медленно просыпался. Они по окраине объезжали небольшой город.
— Какой странный красный цвет, — сказал Дон. — Посмотри, Робин, на фуражку этого паренька.
Бетти-Энн жадным взглядом ловила всё, что проносилось за окном.
Парнишка жал ногами на педали велосипеда, изо рта у него валил пар; не останавливаясь, он метнул газету, она описала в воздухе дугу и упала на чью-то веранду, и Бетти-Энн вспомнилось, с каким ощущением рано поутру, ещё в полусне, слышишь стук брошенной в почтовый ящик газеты.
Дон вдруг окончательно проснулся и спросил:
— Они ведь мало что способны увидеть, правда? Тебе удалось им что-нибудь показать?
— Кое-что удалось, — ответила Бетти-Энн.
— Наверно, это было не так просто, — сказал Дон. — По-моему, их зрение отлично от нашего.
Она все глядела за окно, и ей хотелось передать им хотя бы малую толику того, что она сейчас чувствует.
— Старик Кларк продал скобяную лавку и привёл в порядок все свои дела, потому что доктор сказал — у него рак и он не доживёт до лета.
Дон рассеянно улыбнулся.
— Ты сможешь многое рассказать нам о здешнем народе. Поверь, все мы с большим удовольствием послушаем о том, как ты жила среди них.
Голос его прозвучал не то чтобы равнодушно, простым словом “равнодушие” этого не выразить. Дон как бы вежливо соглашался с чем-то, чего, в сущности, не понял, или, может, ему казалось, будто она поднимает много шуму из ничего. Но он ведь не знал Кларка, не знал, что у старика всегда были припасены леденцы на палочке и он давал их детям, чтоб не скучали, пока отец или мать делают покупки. (Да, конечно, это было ещё и выгодно, ибо нравилось покупателям, но улыбка у него была совсем не та, какой улыбаются ради выгоды, и давал он детям леденцы тоже далеко не одной выгоды ради, всё это было куда сложней, чем только забота о выгоде). Ей вспомнилась эта улыбка и голос старика (где он, этот рак, в горле?): “Господи, да как же она у вас выросла, мистер Селдон! Сдаётся мне, у меня есть, чем её сегодня побаловать”. (И всякий раз казалось, будто он припас лакомство нарочно для тебя, а вовсе не угощал всегда всех детей подряд.) В тот раз он размахивал при этом малярной кистью, которую ещё не успел завернуть (папа Дейв купил её, чтобы покрасить сушилку для посуды, а потом передумал и поручил эту работу мистеру Олсону), и в скобяной лавке пахло масляной краской и новым железом — вернее, так должно бы пахнуть новое железо. Но ведь Дону неоткуда все это знать. И раз он не испытал ничего подобного, как же ему почувствовать то, что чувствует она…
— Вот здесь сверни, — сказал Дон. — А теперь едем прямо.
Домов становилось всё меньше, их сменили поля. Худосочные, каменистые, они, казалось, всеми силами противились плугу. Нигде ни признака жизни, лишь изредка из-под снега проглядывали островки плодородной почвы. Воздух был холодный, бодрящий, слепило яркое солнце.
Неутомимо урчал мотор. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, на подъёме пыхтел паровоз. Они обогнали поезд, и немного погодя Бетти-Энн слышала его заунывный свисток у переезда.
— Расскажите мне о планетах, — попросила она. — Расскажите, что я увижу.
— Всего не расскажешь…
— Мне бы хотелось писать красками. Что там можно писать?
— Писать? Ну, вот планета Олики. Там очень красивое голубое озеро.
— Мне бы написать что-нибудь вроде того каменистого поля.
— Но ведь оно такое бесцветное, ты не находишь? — В голосе Дона было искреннее удивление: ему явно никогда не пришло бы в голову писать какое-то там поле.
— Вы, конечно, видели так много всего… Но разве вы не видите — наперекор камням, наперекор снегу это поле такое неспокойное, оно только и ждёт минуты, когда можно будет ожить.
— Да, это верно, ты права, — пришёл на помощь Робин.
— Тут налево, — сказал Дон.
Несколько миль ехали молча. Потом дорогу пересёк скованный льдом ручей (на середине лёд был словно тоненькая плёнка), через ручей перекинут нескладный, с высокими перилами мост. Под тяжестью машины с грохотом запрыгали доски настила. Едва миновали мост, Робин направил машину на немощёную дорогу, протоптанную рыбаками. С обеих сторон теснились деревья, высохшие ветви нависали над машиной, царапали металлическую крышу ломкими пальцами.
— Автомобиль нам больше не понадобится, — сказал Дон. — Можно оставить его здесь.
Робин рывком остановил машину, все трое вышли.
— Ты был прав. Дон, — сказал он. — Здесь ни души. Надёжное место.
Ракета стояла в лесу, в тридцати или сорока ярдах от них. Вокруг неё чернела мёртвая, выжженная земля.
— Ну как, Бетти-Энн, сумеешь сейчас перевоплотиться? — спросил Робин.
— Кажется, сумею, — ответила она.
По телу её прошла дрожь, оно начало преображаться, на этот раз всё шло легче, и вдруг ей захотелось заслужить их похвалу, она ощутила могучую силу, таящуюся в новом отсеке мозга, и пустила её в ход.
— Деревце! — радостно воскликнул Дон. — Смотри, какое деревце, Робин! Какие прелестные листья! Она обернулась очень славным деревом!
(Морозный воздух. В облачной дымке яркое солнце).
— Способная ученица, — сказал Робин.
Она снова преобразилась — на этот раз она не знала, чем станет, просто дала волю тому, что ощущала.
Дон пристально вгляделся в то серое и смутное, что возникло на месте деревца в яркой и пышной зелени, и, содрогнувшись, отвернулся.
— Не знаю, что это такое, но глаз не радует, — сказал он.
Тогда она позволила своему телу принять подлинную форму, обрела свой истинный облик, и на мгновенье её сковала странная неловкость, неуклюжесть; новыми губами трудно было произносить земные слова, говорить же мыслями ещё не удавалось, ведь она не знала языка Дона и Робина и только теперь поняла, что весь долгий путь в машине они молча переговаривались, а она не слышала их мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вёл машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:
— Включи отопление, Дон.
Он вёл машину медленно, и ночь была такая долгая. Дон минутами задрёмывал, прислонясь к окну. Поначалу Бетти-Энн с трудом сдерживала нарастающее волнение — была в нём и горечь, но радостное предвкушение пересиливало. Немного погодя она повернулась к Робину, хотела попросить, чтобы он ехал быстрее, и вдруг ей отчаянно, неудержимо захотелось говорить, заглушить словами боль разлуки, но слов не было. Под конец, измучась, она хотела уже только уснуть и забыться (а быть может, унестись ненадолго мечтой к сверкающим звёздам).
Ночь тянулась бесконечно. Но вот меж тяжёлыми снежными тучами забрезжил первый неверный свет, а потом пробилась настоящая розовая заря, и тогда Бетти-Энн почувствовала, что во рту у неё пересохло и голова точно налита свинцом.
Дон пробудился от сна, посмотрел на карту.
— Сверни направо. На первом же повороте.
Окружающий мир обтекал их с двух сторон и медленно просыпался. Они по окраине объезжали небольшой город.
— Какой странный красный цвет, — сказал Дон. — Посмотри, Робин, на фуражку этого паренька.
Бетти-Энн жадным взглядом ловила всё, что проносилось за окном.
Парнишка жал ногами на педали велосипеда, изо рта у него валил пар; не останавливаясь, он метнул газету, она описала в воздухе дугу и упала на чью-то веранду, и Бетти-Энн вспомнилось, с каким ощущением рано поутру, ещё в полусне, слышишь стук брошенной в почтовый ящик газеты.
Дон вдруг окончательно проснулся и спросил:
— Они ведь мало что способны увидеть, правда? Тебе удалось им что-нибудь показать?
— Кое-что удалось, — ответила Бетти-Энн.
— Наверно, это было не так просто, — сказал Дон. — По-моему, их зрение отлично от нашего.
Она все глядела за окно, и ей хотелось передать им хотя бы малую толику того, что она сейчас чувствует.
— Старик Кларк продал скобяную лавку и привёл в порядок все свои дела, потому что доктор сказал — у него рак и он не доживёт до лета.
Дон рассеянно улыбнулся.
— Ты сможешь многое рассказать нам о здешнем народе. Поверь, все мы с большим удовольствием послушаем о том, как ты жила среди них.
Голос его прозвучал не то чтобы равнодушно, простым словом “равнодушие” этого не выразить. Дон как бы вежливо соглашался с чем-то, чего, в сущности, не понял, или, может, ему казалось, будто она поднимает много шуму из ничего. Но он ведь не знал Кларка, не знал, что у старика всегда были припасены леденцы на палочке и он давал их детям, чтоб не скучали, пока отец или мать делают покупки. (Да, конечно, это было ещё и выгодно, ибо нравилось покупателям, но улыбка у него была совсем не та, какой улыбаются ради выгоды, и давал он детям леденцы тоже далеко не одной выгоды ради, всё это было куда сложней, чем только забота о выгоде). Ей вспомнилась эта улыбка и голос старика (где он, этот рак, в горле?): “Господи, да как же она у вас выросла, мистер Селдон! Сдаётся мне, у меня есть, чем её сегодня побаловать”. (И всякий раз казалось, будто он припас лакомство нарочно для тебя, а вовсе не угощал всегда всех детей подряд.) В тот раз он размахивал при этом малярной кистью, которую ещё не успел завернуть (папа Дейв купил её, чтобы покрасить сушилку для посуды, а потом передумал и поручил эту работу мистеру Олсону), и в скобяной лавке пахло масляной краской и новым железом — вернее, так должно бы пахнуть новое железо. Но ведь Дону неоткуда все это знать. И раз он не испытал ничего подобного, как же ему почувствовать то, что чувствует она…
— Вот здесь сверни, — сказал Дон. — А теперь едем прямо.
Домов становилось всё меньше, их сменили поля. Худосочные, каменистые, они, казалось, всеми силами противились плугу. Нигде ни признака жизни, лишь изредка из-под снега проглядывали островки плодородной почвы. Воздух был холодный, бодрящий, слепило яркое солнце.
Неутомимо урчал мотор. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, на подъёме пыхтел паровоз. Они обогнали поезд, и немного погодя Бетти-Энн слышала его заунывный свисток у переезда.
— Расскажите мне о планетах, — попросила она. — Расскажите, что я увижу.
— Всего не расскажешь…
— Мне бы хотелось писать красками. Что там можно писать?
— Писать? Ну, вот планета Олики. Там очень красивое голубое озеро.
— Мне бы написать что-нибудь вроде того каменистого поля.
— Но ведь оно такое бесцветное, ты не находишь? — В голосе Дона было искреннее удивление: ему явно никогда не пришло бы в голову писать какое-то там поле.
— Вы, конечно, видели так много всего… Но разве вы не видите — наперекор камням, наперекор снегу это поле такое неспокойное, оно только и ждёт минуты, когда можно будет ожить.
— Да, это верно, ты права, — пришёл на помощь Робин.
— Тут налево, — сказал Дон.
Несколько миль ехали молча. Потом дорогу пересёк скованный льдом ручей (на середине лёд был словно тоненькая плёнка), через ручей перекинут нескладный, с высокими перилами мост. Под тяжестью машины с грохотом запрыгали доски настила. Едва миновали мост, Робин направил машину на немощёную дорогу, протоптанную рыбаками. С обеих сторон теснились деревья, высохшие ветви нависали над машиной, царапали металлическую крышу ломкими пальцами.
— Автомобиль нам больше не понадобится, — сказал Дон. — Можно оставить его здесь.
Робин рывком остановил машину, все трое вышли.
— Ты был прав. Дон, — сказал он. — Здесь ни души. Надёжное место.
Ракета стояла в лесу, в тридцати или сорока ярдах от них. Вокруг неё чернела мёртвая, выжженная земля.
— Ну как, Бетти-Энн, сумеешь сейчас перевоплотиться? — спросил Робин.
— Кажется, сумею, — ответила она.
По телу её прошла дрожь, оно начало преображаться, на этот раз всё шло легче, и вдруг ей захотелось заслужить их похвалу, она ощутила могучую силу, таящуюся в новом отсеке мозга, и пустила её в ход.
— Деревце! — радостно воскликнул Дон. — Смотри, какое деревце, Робин! Какие прелестные листья! Она обернулась очень славным деревом!
(Морозный воздух. В облачной дымке яркое солнце).
— Способная ученица, — сказал Робин.
Она снова преобразилась — на этот раз она не знала, чем станет, просто дала волю тому, что ощущала.
Дон пристально вгляделся в то серое и смутное, что возникло на месте деревца в яркой и пышной зелени, и, содрогнувшись, отвернулся.
— Не знаю, что это такое, но глаз не радует, — сказал он.
Тогда она позволила своему телу принять подлинную форму, обрела свой истинный облик, и на мгновенье её сковала странная неловкость, неуклюжесть; новыми губами трудно было произносить земные слова, говорить же мыслями ещё не удавалось, ведь она не знала языка Дона и Робина и только теперь поняла, что весь долгий путь в машине они молча переговаривались, а она не слышала их мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13