Большинство из них ни душой, ни телом не участвуют в этом балагане, который с неслыханной претензией мнит себя способным продлить агонизирующую жизнь, оттянуть пришествие желанного короля. А на того, кто умирает, они смотрят как на мертвеца с тех самых пор, когда он пришел к власти. Несомненно, он должен умереть, дорогая графиня, и оставить нас в покое. Да здравствует король!
Ана Пауча не слышит этих тайных речей, напротив, она вся с купленной толпой, которая движется в лихорадочном ритме охваченного ликованьем города.
Отряды всех видов государственной полиции – в гражданском, чтобы выкрикивать лозунги, и в форме, чтобы руководить массами, – действуют оперативно, провоцируя стихийные возгласы всеобщего одобрения. Завтра газеты и другие средства массовой информации подхватят эстафету. Приятные тенора славящие отчизну так и будут лезть в уши. Станут ли они славить ее отчизну, отчизну Аны-нет, отчизну побежденных? Да и знают ли они, что это такое – отчизна побежденного?
У Аны Паучи появляется неприятное ощущение, будто ее все теснее окружают плохо припрятанные револьверы, раздраженные, словно они накануне не выспались, автоматы. А может, они и не спят никогда. И дула их нацелены не на тела, а на души.
Бушующий людской прилив, многотелый и многоликий, вопя, словно наступает конец света, докатывается до площади Испании, где, ослепшие от голубиного помета, которым каждый день снова и снова покрывают их городские голуби, окаменевшие на своем пьедестале, Дон Кихот и Санчо Панса невидящими глазами смотрят на своих потомков.
Людской прилив разбухает, наполняется со всех сторон, над ними колышутся флажки, призывающие к мщению лозунги. Ана Пауча чувствует себя пленницей неожиданного водоворота, в котором смешались пот и крики. И еще запахи. Она смотрит во все глаза, пытаясь понять, для чего она здесь, внимательно вглядывается в происходящее, ловя любую мелочь, любой знак. Она больше не имеет права прятаться за своим неведением. Кончилось то славное время, когда она была всего лишь старой неграмотной женщиной, жизнь которой оправдывала только смерть. Кончилось удобство жалкого существования.
То, что происходит, ошеломляюще ясно. Она, Ана Пауча по прозвищу Ана-Красная, собственной персоной принимает участие в манифестации одобрения каудильо Испании, в его защиту от недоброжелательства иностранцев, против подпольной деятельности внутреннего врага. Она начинает подозревать, что этот внутренний враг – она сама. Собственной персоной.
Конные штурмовые отряды (еще один вид полиции) растянулись вдоль прекрасных, созданных в геометрическом французском стиле садов Сабатини, где некогда прогуливались придворные дамы в кринолинах и с кружевными платочками. Струи фонтанов своим пением заменяют пение птиц, которые, испугавшись все приближающихся криков манифестантов, спрятались в густой листве парка Мауро, раскинувшегося позади дворца. Военный оркестр исполняет на духовых инструментах и больших барабанах гимн Фаланги, который представляет собой не что иное, как ускоренную переделку нацистского гимна. Услужливо сияет солнце. И звонят колокола. Тысячи колоколов. Словно весть Мадрид – одна разбушевавшаяся церковь. Теперь толпа движется в молитвенной тишине. Как перед причастием. Мрачная, потная, она растягивается по площади Орьент, которая выставляет напоказ нетленную красоту своих древних камней, фонтанов, статуй, газона и деревьев.
Толпа получает не терпящий возражений приказ: не спуская глаз смотреть на королевский балкон дворца Орьент и ждать распоряжений. Армия полицейских охраняет все входы и выходы и огромную, очищенную от туристов эспланаду, которая составляет единый ансамбль с садами Сабатини. Через неоклассические аркады, словно подвешенные над расселиной скалы, виднеется кастильский пейзаж – суровый, выжженный, напоминающий пейзаж с полотен Веласкеса, где гарцевали могучие кони и с видом святых прогуливалась знать – вопиющая ложь Искусства и Истории.
Левой рукой (той, которая откликается на порывы сердца) Ана Пауча все еще прижимает к животу узелок, где хранится сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом, из которого через все поры выскальзывают последние признаки пирожного. Другой рукой, правой (той, которая откликается на пагубные требования жизни), она поднимает красно-желто-красный флажок… Ана-Красная участвует во франкистской манифестации.
Он появляется в ореоле своей славы, сотканной из насилия и крови. Он должен быть великаном, атлетического телосложения, излучающим сияние, фантастического обаяния, осененным божественным дыханием. Но нет. Низкорослый. Безобразная походка. Тщедушный. Старый. Лицо испещрено многочисленными морщинами. Движения суетливые. Ничего общего нет между этим человеком и тем, овеянным славой. Словно заржавленный механизм, он двигается рывками. Тень некогда жившего человека, а рядом с ним – другая тень, более реальная, чем он: тень его болезни. Несмотря на мундир главнокомандующего, несмотря на ордена, которые увешивают его хилую грудь, на шнуры и банты, которые обвивают его, словно дорогой подарок, смертельная болезнь бунтует и вопиет, как если бы именно она, только она одна демонстрировала себя толпе.
Восторженные крики, которым его встречают, быстро переходят в жалобные причитания плакальщиц. Его слава как бы сжимается, становится преходящей, смехотворной. Рассеивается, как цветок из дыма. Стоя уже по ту сторону жизни, этот труп еще улыбается, как бы отдавая долг вежливости времени, которое оказало бы ему любезность, остановившись перед ним. Времени смерти.
Тут уж никто ничем не поможет. Ни его супруга, задушенная своими жемчугами, ни его начальник генерального штаба с профилем хищной птицы, ни его приемник Бурбон, невыразительный и желтый, как прокисшие сливки. Все они поддерживают этого разлагающегося, находящегося почти в агонии карлика. Тщетно. Послеполуденное осеннее солнце безжалостно разоблачает гниение тканей под сухой прозрачной кожей. Паразиты, которые его пожрут, вот-вот вылупятся из личинок. И неминуемо забрезжит заря этого праздничного дня. Ita, messa est.
Неожиданно Ана Пауча слышит его имя. Слышит слова «Да здравствует Франко!», тоскливые, выплюнутые всеми ртами – оплаченных и платящих, словно это был предсмертный крик нашего мира. Или какого-то иного мира.
Выходит, ради того, чтобы славить эту гнусность, ее сегодня накормили. И заплатили ей.
Ее кровь, у которой уже нет сил застыть в жилах, разгоняет по телу стыд. Густой, удушающий, он охватывает ее всю, пеленой застилает зрачки, затопляет легкие, обращает вспять бег крови, наливает свинцом голову и заставляет дрожать ноги. Ее тело повержено, но сознание бодрствует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Ана Пауча не слышит этих тайных речей, напротив, она вся с купленной толпой, которая движется в лихорадочном ритме охваченного ликованьем города.
Отряды всех видов государственной полиции – в гражданском, чтобы выкрикивать лозунги, и в форме, чтобы руководить массами, – действуют оперативно, провоцируя стихийные возгласы всеобщего одобрения. Завтра газеты и другие средства массовой информации подхватят эстафету. Приятные тенора славящие отчизну так и будут лезть в уши. Станут ли они славить ее отчизну, отчизну Аны-нет, отчизну побежденных? Да и знают ли они, что это такое – отчизна побежденного?
У Аны Паучи появляется неприятное ощущение, будто ее все теснее окружают плохо припрятанные револьверы, раздраженные, словно они накануне не выспались, автоматы. А может, они и не спят никогда. И дула их нацелены не на тела, а на души.
Бушующий людской прилив, многотелый и многоликий, вопя, словно наступает конец света, докатывается до площади Испании, где, ослепшие от голубиного помета, которым каждый день снова и снова покрывают их городские голуби, окаменевшие на своем пьедестале, Дон Кихот и Санчо Панса невидящими глазами смотрят на своих потомков.
Людской прилив разбухает, наполняется со всех сторон, над ними колышутся флажки, призывающие к мщению лозунги. Ана Пауча чувствует себя пленницей неожиданного водоворота, в котором смешались пот и крики. И еще запахи. Она смотрит во все глаза, пытаясь понять, для чего она здесь, внимательно вглядывается в происходящее, ловя любую мелочь, любой знак. Она больше не имеет права прятаться за своим неведением. Кончилось то славное время, когда она была всего лишь старой неграмотной женщиной, жизнь которой оправдывала только смерть. Кончилось удобство жалкого существования.
То, что происходит, ошеломляюще ясно. Она, Ана Пауча по прозвищу Ана-Красная, собственной персоной принимает участие в манифестации одобрения каудильо Испании, в его защиту от недоброжелательства иностранцев, против подпольной деятельности внутреннего врага. Она начинает подозревать, что этот внутренний враг – она сама. Собственной персоной.
Конные штурмовые отряды (еще один вид полиции) растянулись вдоль прекрасных, созданных в геометрическом французском стиле садов Сабатини, где некогда прогуливались придворные дамы в кринолинах и с кружевными платочками. Струи фонтанов своим пением заменяют пение птиц, которые, испугавшись все приближающихся криков манифестантов, спрятались в густой листве парка Мауро, раскинувшегося позади дворца. Военный оркестр исполняет на духовых инструментах и больших барабанах гимн Фаланги, который представляет собой не что иное, как ускоренную переделку нацистского гимна. Услужливо сияет солнце. И звонят колокола. Тысячи колоколов. Словно весть Мадрид – одна разбушевавшаяся церковь. Теперь толпа движется в молитвенной тишине. Как перед причастием. Мрачная, потная, она растягивается по площади Орьент, которая выставляет напоказ нетленную красоту своих древних камней, фонтанов, статуй, газона и деревьев.
Толпа получает не терпящий возражений приказ: не спуская глаз смотреть на королевский балкон дворца Орьент и ждать распоряжений. Армия полицейских охраняет все входы и выходы и огромную, очищенную от туристов эспланаду, которая составляет единый ансамбль с садами Сабатини. Через неоклассические аркады, словно подвешенные над расселиной скалы, виднеется кастильский пейзаж – суровый, выжженный, напоминающий пейзаж с полотен Веласкеса, где гарцевали могучие кони и с видом святых прогуливалась знать – вопиющая ложь Искусства и Истории.
Левой рукой (той, которая откликается на порывы сердца) Ана Пауча все еще прижимает к животу узелок, где хранится сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом, из которого через все поры выскальзывают последние признаки пирожного. Другой рукой, правой (той, которая откликается на пагубные требования жизни), она поднимает красно-желто-красный флажок… Ана-Красная участвует во франкистской манифестации.
Он появляется в ореоле своей славы, сотканной из насилия и крови. Он должен быть великаном, атлетического телосложения, излучающим сияние, фантастического обаяния, осененным божественным дыханием. Но нет. Низкорослый. Безобразная походка. Тщедушный. Старый. Лицо испещрено многочисленными морщинами. Движения суетливые. Ничего общего нет между этим человеком и тем, овеянным славой. Словно заржавленный механизм, он двигается рывками. Тень некогда жившего человека, а рядом с ним – другая тень, более реальная, чем он: тень его болезни. Несмотря на мундир главнокомандующего, несмотря на ордена, которые увешивают его хилую грудь, на шнуры и банты, которые обвивают его, словно дорогой подарок, смертельная болезнь бунтует и вопиет, как если бы именно она, только она одна демонстрировала себя толпе.
Восторженные крики, которым его встречают, быстро переходят в жалобные причитания плакальщиц. Его слава как бы сжимается, становится преходящей, смехотворной. Рассеивается, как цветок из дыма. Стоя уже по ту сторону жизни, этот труп еще улыбается, как бы отдавая долг вежливости времени, которое оказало бы ему любезность, остановившись перед ним. Времени смерти.
Тут уж никто ничем не поможет. Ни его супруга, задушенная своими жемчугами, ни его начальник генерального штаба с профилем хищной птицы, ни его приемник Бурбон, невыразительный и желтый, как прокисшие сливки. Все они поддерживают этого разлагающегося, находящегося почти в агонии карлика. Тщетно. Послеполуденное осеннее солнце безжалостно разоблачает гниение тканей под сухой прозрачной кожей. Паразиты, которые его пожрут, вот-вот вылупятся из личинок. И неминуемо забрезжит заря этого праздничного дня. Ita, messa est.
Неожиданно Ана Пауча слышит его имя. Слышит слова «Да здравствует Франко!», тоскливые, выплюнутые всеми ртами – оплаченных и платящих, словно это был предсмертный крик нашего мира. Или какого-то иного мира.
Выходит, ради того, чтобы славить эту гнусность, ее сегодня накормили. И заплатили ей.
Ее кровь, у которой уже нет сил застыть в жилах, разгоняет по телу стыд. Густой, удушающий, он охватывает ее всю, пеленой застилает зрачки, затопляет легкие, обращает вспять бег крови, наливает свинцом голову и заставляет дрожать ноги. Ее тело повержено, но сознание бодрствует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60