.. Это недо-б-бре ...
Он подошел лениво к столу и начал делать папироску.
Тарас, на звук его голоса придя к себе, опять забеспокоился и, словно вспомнив недовольство Мирона, удивленно смотрел на него. Мирон набивал сигарету и едва уголками губ и глаз улыбался. Лицо-же все одсвичувало какой радостью, словно на постели ему кто разъяснил или росказав то очень хорошее.
Закурив, Мирон вдруг сел так близко к Тарасу, что тот даже немного отодвинулся, положил на острое колено свою большую смуглое-серую руку и, словно ничего не было, сказал:
- Ну, как забастовка? Решили?
- Да, решили ...
- Да-да ... И вы за стра-айк?
- Да, и я ...
Тарас зпидлоба удивленно посмотрел на Мирона.
- Интересно-АВО ... А кто больше всех? Вера?
- Да, она ... очень ...
- Да-да ... А Да-а-ра?
- Она была против ... Чтобы сами рабочие решали ...
- Да-да ... Интересно-а-во ... Это оч-же интересно ... Ну, а завод, значит, закрытом-и-ют?
- Да ...
Тарас отвечал неохотно. Облизывал губы.
- Гаврила в штрейкбрехера? А?
Тарас, заметно было даже в сумерках, покраснел. Мирон заметил это.
- И забастовочный комитет помощи ему не да-а-во ... Плохо вашей семье бу-у-где ...
Тарас молча смотрел в землю.
- Оле-же совсем нога-ано будет ... К Салдевва пойдет ...
Тарас то нервно повел головой в сторону. Вздохнул, но ничего не сказал.
- На вас же только вся надо-и-я ...
- На меня? - Раздраженно и вместе с тем удивленно повернул его голову Тарас.
- Да-а ... На ва-ас ...
Тарас злобно улыбнулся. Откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
- Чего улыбаетесь?
Тарас покинул улыбаться, но глаз не росплющив, с глубокими тенями от нависшего лба он казался мертвым.
- А? Тарас!
Тарас быстро росплющив глаза и с раздражение наклонился к Мирона.
- Вы же видите, какой я или нет?
- Ба-а-чу ... Больной немного. -
- "Больной немного!"
Калека я, вот кто! Понимаете вы это? Калека, бросовых, гнилой, дохлый, паршивый калека с коленями как у кузнечика. На меня надежда Олина. Ха!
Он даже встал и начал быстро ходить по комнате; но потом вдруг повернулся к Мирона и сказал:
- Дайте вашу руку! Быстрее. Дайте, не бойтесь ... Мирон удивленно протянул руку. Тарас схватил ее и приложил к груди у сердца.
- Слышите, как бьеться? Слышите? Словно выдирается. Слышите? Как будто в отчаяния лупит головой об стенку ... Правда?
- Да-а ... Бье-еться ... И вы это хорошо выразили.
Похвала, казалось, еще больше разозлила Тараса.
- Правда? - Однявшы грубо руку Мирона, засмеялся он. - Да когда только и делаешь, что слушаешь как оно бьеться или замирае, то в конце можно найти найвирнищий выражение ...Хм! Вы же знаете, чем я большую часть дня занят? Ну? Я слушаю себя. Думаете, я вчера много слышал из этих дебатов? Как же! Я даже не сразу понял, когда вы То сказали ... Я только слышал, как у меня билось сердце и надувался голова ... Знаете, как детская Опук ... И всегда ... Я ни минуты не живу, как все! Ни минуты! Чрезвычайная существо. Я сплю с ватой в ушах и подушкой на голове. Мое собственное дыхание - такой шум для меня, что я готов просто убить себя, чтобы не шуметь ... На меня надежда ... Хм! Так ... А я собаке обычном, дворовом собаке завидую ... Вы не смейтесь - Мирон серьезно слушал его, - не для выражения, но вот так, как есть, говорю ... Смотрю на которого либо пса и думаю, что у его нет "нервов", он может спать, когда захочет. Я, не шутя, хотел бы быть обычным собакой, задирать хвост, лает, кусаться, спать ... Понимаете: спать!
Он даже со злостью сжал кулак, словно раздавил в нем это слово.
Мирон хотел то сказать, но Тарас торопливо, словно боясь, что не дадут ему закончить, продолжал:
- Разве я человек? Разве я имею убеждения? Разозлит меня кашлем, и я буду с ненавистью спорить с вами против того, что сам считаю верным ... Это же ... я, например, ненавижу всех людей до крови, до пены на губах ... А за что? Они делают шум. Ну? Люди и собаки. Целая природа, как природа, но люди и собаки минуты шумят. Что минуты! Разве я способен к жизни? Мне бы жить на некой мертвой горе, где не только людей нет, но даже малейшая птичка не водится, где трава не растет, где все мертво молчит. Вот там бы мне жить! Вы понимаете это? Это же - ужас! Это смерть. Это ... Боже, я не знаю, как назвать это ... Вы поймите только, вы поймите: я два года не сплю. Ну? Вы понимаете, два года не знать, что такое сон. Я вспоминаю, как нечто бесконечно далекое, те незабываемые времена, когда, бывало, хочется спать. Когда чувствуешь такое приятное тепло, бессилие, глаза слипаются, - сладко, сладко ... Вы понимаете: два года! Сама только сознание этого приводит в такую ярость, что ... Я, например, знаю, что надо спать. Я никогда не хочу, ложусь же потому, что надо. И каждую ночь лежишь и слушаешь, как другие спят ... Вы знаете это состояние? Когда лежишь, председатель тяжелая, больная, все спит, ночь, как вечность ... Боже ... Но и это еще ничего! ... И это еще перенесет ... А вот как заведется где нибудь собачка и лает. О, это - погибель .. это - мука невыносимая, это - стыд непереносний. Вы подумайте: паршивенькую, глупый собачка где-то далеко тявкае, без нужды, без порядка, никто его не слушает, он даже не подозревает, о влиянии своего тявкання, мечтать не смеет, глупый, плохой собачка, далеко, на второй даже улицы, а я, разумное существо, всю ночь занят ним всю ночь звиваюсь от его тявкання, визжат от бешенства и отчаяния, закрывает голову подушкой, мечуся, сажусь в темноте на постели и, верите, плачу ... Плачу! Ну, разве не ничтожество я, не ...
У Тараса зашарпались губы, подбородок, он быстро отвернулся и забегал по комнате.
Мирон взволнованно встал, подошел к нему, тихо обнял и подвел к дивану.
- Не надо, голубчик, волноваться не надо. Вы больны, но это пройдет. Ей Богу, пройдет, Тарас. Садитесь, милый, садитесь. Я вас всем сердцем понимаю, я сам был такой ... Садитесь. Это пустое, СЕБ-то не праздный, это очень серьезное, но пройдет.
- Нет, вы подумайте! - Покорно садясь и поворачиваясь к Мирона, то по детски жалуясь заторопился опять Тарас, - быть в таком состоянии и ни от кого никакого сочувствия, никто даже не верит. Он ходит, говорит, даже смеется, ну какой же он, мол, болен?
- Вам лечиться надо, Тарас.
- Что же мне лечить? Что лечить?
- Как "что"! Нервы, конечно.
- А откуда я знаю, что это нервы? Что такое нервы? Душа? Но что такое душа? Нет, подождите, вы не смейтесь. А может, это душа болит у меня? Иногда я даже хочу этого, чтобы душа ... Я же все время только и делаю, что смотрю в себя и вижу, что когда мне лучше, СЕБ-то, когда эти нервы немного спокойнее, я сам становлюсь бадьорищим, более моральным, люблю людей. Понимаете? Но достаточно измениться погоде, и я меняюсь, "душа" меняется, я делаюсь злой, грубый, аморальный, мне все отвратительное Ну? Что же это такое? ... Нет, подождите ... Вот я думал, вчера ... Целую, ночь думал: почему это так, почему вы безнравственный (вы не обижайтесь, я буду все открыто) так вот, вы, распутник, считаете, что с женщинами все можно, проституции там .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Он подошел лениво к столу и начал делать папироску.
Тарас, на звук его голоса придя к себе, опять забеспокоился и, словно вспомнив недовольство Мирона, удивленно смотрел на него. Мирон набивал сигарету и едва уголками губ и глаз улыбался. Лицо-же все одсвичувало какой радостью, словно на постели ему кто разъяснил или росказав то очень хорошее.
Закурив, Мирон вдруг сел так близко к Тарасу, что тот даже немного отодвинулся, положил на острое колено свою большую смуглое-серую руку и, словно ничего не было, сказал:
- Ну, как забастовка? Решили?
- Да, решили ...
- Да-да ... И вы за стра-айк?
- Да, и я ...
Тарас зпидлоба удивленно посмотрел на Мирона.
- Интересно-АВО ... А кто больше всех? Вера?
- Да, она ... очень ...
- Да-да ... А Да-а-ра?
- Она была против ... Чтобы сами рабочие решали ...
- Да-да ... Интересно-а-во ... Это оч-же интересно ... Ну, а завод, значит, закрытом-и-ют?
- Да ...
Тарас отвечал неохотно. Облизывал губы.
- Гаврила в штрейкбрехера? А?
Тарас, заметно было даже в сумерках, покраснел. Мирон заметил это.
- И забастовочный комитет помощи ему не да-а-во ... Плохо вашей семье бу-у-где ...
Тарас молча смотрел в землю.
- Оле-же совсем нога-ано будет ... К Салдевва пойдет ...
Тарас то нервно повел головой в сторону. Вздохнул, но ничего не сказал.
- На вас же только вся надо-и-я ...
- На меня? - Раздраженно и вместе с тем удивленно повернул его голову Тарас.
- Да-а ... На ва-ас ...
Тарас злобно улыбнулся. Откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
- Чего улыбаетесь?
Тарас покинул улыбаться, но глаз не росплющив, с глубокими тенями от нависшего лба он казался мертвым.
- А? Тарас!
Тарас быстро росплющив глаза и с раздражение наклонился к Мирона.
- Вы же видите, какой я или нет?
- Ба-а-чу ... Больной немного. -
- "Больной немного!"
Калека я, вот кто! Понимаете вы это? Калека, бросовых, гнилой, дохлый, паршивый калека с коленями как у кузнечика. На меня надежда Олина. Ха!
Он даже встал и начал быстро ходить по комнате; но потом вдруг повернулся к Мирона и сказал:
- Дайте вашу руку! Быстрее. Дайте, не бойтесь ... Мирон удивленно протянул руку. Тарас схватил ее и приложил к груди у сердца.
- Слышите, как бьеться? Слышите? Словно выдирается. Слышите? Как будто в отчаяния лупит головой об стенку ... Правда?
- Да-а ... Бье-еться ... И вы это хорошо выразили.
Похвала, казалось, еще больше разозлила Тараса.
- Правда? - Однявшы грубо руку Мирона, засмеялся он. - Да когда только и делаешь, что слушаешь как оно бьеться или замирае, то в конце можно найти найвирнищий выражение ...Хм! Вы же знаете, чем я большую часть дня занят? Ну? Я слушаю себя. Думаете, я вчера много слышал из этих дебатов? Как же! Я даже не сразу понял, когда вы То сказали ... Я только слышал, как у меня билось сердце и надувался голова ... Знаете, как детская Опук ... И всегда ... Я ни минуты не живу, как все! Ни минуты! Чрезвычайная существо. Я сплю с ватой в ушах и подушкой на голове. Мое собственное дыхание - такой шум для меня, что я готов просто убить себя, чтобы не шуметь ... На меня надежда ... Хм! Так ... А я собаке обычном, дворовом собаке завидую ... Вы не смейтесь - Мирон серьезно слушал его, - не для выражения, но вот так, как есть, говорю ... Смотрю на которого либо пса и думаю, что у его нет "нервов", он может спать, когда захочет. Я, не шутя, хотел бы быть обычным собакой, задирать хвост, лает, кусаться, спать ... Понимаете: спать!
Он даже со злостью сжал кулак, словно раздавил в нем это слово.
Мирон хотел то сказать, но Тарас торопливо, словно боясь, что не дадут ему закончить, продолжал:
- Разве я человек? Разве я имею убеждения? Разозлит меня кашлем, и я буду с ненавистью спорить с вами против того, что сам считаю верным ... Это же ... я, например, ненавижу всех людей до крови, до пены на губах ... А за что? Они делают шум. Ну? Люди и собаки. Целая природа, как природа, но люди и собаки минуты шумят. Что минуты! Разве я способен к жизни? Мне бы жить на некой мертвой горе, где не только людей нет, но даже малейшая птичка не водится, где трава не растет, где все мертво молчит. Вот там бы мне жить! Вы понимаете это? Это же - ужас! Это смерть. Это ... Боже, я не знаю, как назвать это ... Вы поймите только, вы поймите: я два года не сплю. Ну? Вы понимаете, два года не знать, что такое сон. Я вспоминаю, как нечто бесконечно далекое, те незабываемые времена, когда, бывало, хочется спать. Когда чувствуешь такое приятное тепло, бессилие, глаза слипаются, - сладко, сладко ... Вы понимаете: два года! Сама только сознание этого приводит в такую ярость, что ... Я, например, знаю, что надо спать. Я никогда не хочу, ложусь же потому, что надо. И каждую ночь лежишь и слушаешь, как другие спят ... Вы знаете это состояние? Когда лежишь, председатель тяжелая, больная, все спит, ночь, как вечность ... Боже ... Но и это еще ничего! ... И это еще перенесет ... А вот как заведется где нибудь собачка и лает. О, это - погибель .. это - мука невыносимая, это - стыд непереносний. Вы подумайте: паршивенькую, глупый собачка где-то далеко тявкае, без нужды, без порядка, никто его не слушает, он даже не подозревает, о влиянии своего тявкання, мечтать не смеет, глупый, плохой собачка, далеко, на второй даже улицы, а я, разумное существо, всю ночь занят ним всю ночь звиваюсь от его тявкання, визжат от бешенства и отчаяния, закрывает голову подушкой, мечуся, сажусь в темноте на постели и, верите, плачу ... Плачу! Ну, разве не ничтожество я, не ...
У Тараса зашарпались губы, подбородок, он быстро отвернулся и забегал по комнате.
Мирон взволнованно встал, подошел к нему, тихо обнял и подвел к дивану.
- Не надо, голубчик, волноваться не надо. Вы больны, но это пройдет. Ей Богу, пройдет, Тарас. Садитесь, милый, садитесь. Я вас всем сердцем понимаю, я сам был такой ... Садитесь. Это пустое, СЕБ-то не праздный, это очень серьезное, но пройдет.
- Нет, вы подумайте! - Покорно садясь и поворачиваясь к Мирона, то по детски жалуясь заторопился опять Тарас, - быть в таком состоянии и ни от кого никакого сочувствия, никто даже не верит. Он ходит, говорит, даже смеется, ну какой же он, мол, болен?
- Вам лечиться надо, Тарас.
- Что же мне лечить? Что лечить?
- Как "что"! Нервы, конечно.
- А откуда я знаю, что это нервы? Что такое нервы? Душа? Но что такое душа? Нет, подождите, вы не смейтесь. А может, это душа болит у меня? Иногда я даже хочу этого, чтобы душа ... Я же все время только и делаю, что смотрю в себя и вижу, что когда мне лучше, СЕБ-то, когда эти нервы немного спокойнее, я сам становлюсь бадьорищим, более моральным, люблю людей. Понимаете? Но достаточно измениться погоде, и я меняюсь, "душа" меняется, я делаюсь злой, грубый, аморальный, мне все отвратительное Ну? Что же это такое? ... Нет, подождите ... Вот я думал, вчера ... Целую, ночь думал: почему это так, почему вы безнравственный (вы не обижайтесь, я буду все открыто) так вот, вы, распутник, считаете, что с женщинами все можно, проституции там .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54