Мы будем
разливать пенистую жидкость по бокалам, что вымыла Уне, а потом уляжемся на диван, где только что сидела моя голубоглазая жена. Я буду стараться подавить проклятое чувство вины, и, если это не удастся, Веронике придется порядком попотеть, пока она не разбудит во мне мужчину. Чертовщина! А я еще заливаю, что нас с Уне связывает только жратва. Могу врать сколько угодно, все равно не удастся себя убедить, что несколько тысяч ночей, проведенных вместе, канули бесследно. Конечно, я не люблю ее. Не люблю и, наверно, никогда не любил. Во всяком случае, так, как в свое время Хелю. Как было бы хорошо, если б Уне однажды сказала: я всю жизнь была к тебе равнодушна, и если жила с тобой, то только по привычке; кроме того, мне нравится быть женой знаменитости и не думать о куске хлеба. Я был бы благодарен ей за такие слова. Увы... Могу сотни раз предать ее, оплевать, а она все равно простит. Простит и постарается забыть, потому что рабская любовь не сводит счетов».
15
До обеда шлялся по городу, не находя себе места. Забежал на минутку в мастерскую, в надежде, что заставит себя работать, но в голове мусор да паутина, как в его провонявшем плесенью полуподвале. Жуть какая-то. Скульптуры застыли в предсмертной агонии. Не улыбаются, не говорят, не мыслят, не проливают слез. Мертвый каменный мир, так недавно еще бурливший всеми человеческими страстями, вызывая радость и гордость у своего творца. Куча рухляди... Дрянь!
Захлопнул дверь мастерской, словно крышку гроба. Погожее сентябрьское небо, улицы, запруженные людьми и машинами. Жизнь!
— Приветик, Людас. Куда топаешь? — Бывший сокурсник. Потрепанный, общипанный, как выбравшийся из дымохода воробей. Способный был парень, но алкоголь свалил с копыт едва вылупившегося творца, и от многообещающей личности остались покрасневшие с похмелья глаза да раздражение при встречах со «счастливчиками».
«Сейчас попросит рубль на портвейн...»
Нет, на сей раз ему рубль не нужен. Нету, но не нужен: выклянчит у другого. Куда приятнее бутылки спиртованной отравы поиздеваться над классиком литовской скульптуры. Итак:
— Куда топаешь, мсье Роден, спрашиваю? Может, зайдем кофейку выпьем? Если не брезгуешь такой компанией.
— Почему бы нет? Охотно посижу минутку. Тусклые с похмелья глаза моргают, лицо идиотски
ухмыляется: не ждал такого ответа.
Они заходят в первое попавшееся кафе. По чашечке кофе, по пирожному, графинчик коньяка. Хватит! Убийственно скучен лепет полупьяного попрошайки. Будь здоров, приятель, дела ждут. А дел-то никаких. Точнее говоря, дел миллионы, но тошнит от одной мысли о них.
Снова улица, люди, обмен словами со случайными знакомыми. Можно зайти в кино или во Дворец выставок — до свидания с Вероникой масса времени, — но и там та же сводящая с ума скука. Чертовщина какая-то!
Задумавшись, едва не сшибает с ног старика в темно-синей шляпе и с бородкой клинышком. Виноват, простите. Черт возьми, до чего же узка становится улица, когда идешь, повесив нос...
Томас Диенис!
Минутку смотрят друг на друга, растерявшись, и робко улыбаются. Вот так встреча! На самой оживленной улице, перед самой живописной площадью города. Словно сговорились...
— Разве не странное совпадение, друг мой? — ликует Диенис. — Иду вот и думаю: после обеда будет немного свободного времени — ни заседания, ни собрания, — почему бы не заглянуть к маэстро Скирмо-нису, поглазеть, как рождается новое произведение? Придется согласиться с психологами, которые утверждают, что в мозгу каждого человека устроена невидимая радиостанция.
— Да? Что ж, а мне остается только согласиться с вами. Который день уже чувствую необходимость встретиться с близким человеком, только не знал, что этим человеком окажетесь вы, уважаемый Томас.
— Без подхалимажа, ох, без подхалимажа, друг мой, одними прекрасными словами не отделаетесь! — Диенис улыбается в бороденку, потирает ладони, не
может устоять на месте. — Я слышал, вы работаете над скульптурной группой для новой Оперы?
— Болтовня! — Скирмонис возмущен и обижен, словно Диенис сам виноват в этих слухах. — Уже решено, что перед театром будет стоять фигура нашего великого солиста Кипраса Петраускаса. Нет, товарищ Диенис, ничем свежим не смогу вас порадовать. С той поры, как вы последний раз у меня побывали, я почти не работаю. Сами знаете, что я ни в чем вам не откажу, но сегодня очень бы не хотелось... Понимаете? Очень бы не хотелось, товарищ Диенис.
— О, не волнуйтесь, друг мой. И не переживайте, если немного застряли. Творческая передышка... или как там у вас?.. Это же естественно, не удивляюсь. Человек — не машина, не сверхъестественное существо, хоть и творец.
Скирмонис качает головой, страдальчески улыбаясь. Нет, он не чувствует себя изнуренным, опустошенным в том смысле, который имеет в виду Диенис. Можно, конечно устать до такой степени, что и сама твоя профессия становится противной, можно даже пережить временную творческую импотенцию; нет, все это не страшно — страшнее всего лишиться душевного равновесия!
— Без сомнения, — соглашается Диенис. — Почувствовать, что ты бессилен оправдать свое призвание, что у тебя отняли возможность выполнить свой долг как творца перед обществом... да, это драматическая ситуация, я хорошо вас понимаю, маэстро. Но, поверьте, все это пройдет, ведь не первый же раз вы переживаете подобное состояние? Вы несчастны, я понимаю, но, увы, не могу ничем помочь: от этой болезни пока еще не изобрели лекарства.
— От любви? — Скирмонис смотрит на Диениса разинув рот, дивясь этим двум словам, прогремевшим неожиданно, наподобие выстрелов, да и выстрелил-то, кажется, не он сам, другой за него нажал на спуск.
Диенис растерян.
— Так, так, так, — машинально щелкает языком, оглядывая с сомнением Скирмониса.— Вроде бы вы сами установили себе диагноз... Или я ослышался?
— Совершенно верно, уважаемый Томас. — Скирмонис минутку стоит ссутулясь, опустив голову. — Сам не знаю, что со мной творится... Несколько секунд назад и не думал сказать то, что вы услышали. Но раз
уж это произошло, значит, должно было произойти. Я не сожалею об этом. Вы для меня не просто хороший знакомый, заслуживающий уважения и доверия. Да, да, не просто знакомый. Мне нечего от вас скрывать.
Диенис молчит, ероша кончиками пальцев боро-денку. Мягкий, улыбчивый взгляд открытых глаз с любопытством и плохо скрываемым удивлением изучает Скирмониса.
— Вы очень заняты? — спрашивает тот.—Может, найдете минутку времени для разговора?
— Сейчас? — Диенис достает карманные часы.— Через пятнадцать минут я должен быть у Тялкши. Служебный разговор. Но после пяти я к вашим услугам, маэстро.
— Благодарю.
— Буду ждать. — Диенис приподнимает шляпу и уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
разливать пенистую жидкость по бокалам, что вымыла Уне, а потом уляжемся на диван, где только что сидела моя голубоглазая жена. Я буду стараться подавить проклятое чувство вины, и, если это не удастся, Веронике придется порядком попотеть, пока она не разбудит во мне мужчину. Чертовщина! А я еще заливаю, что нас с Уне связывает только жратва. Могу врать сколько угодно, все равно не удастся себя убедить, что несколько тысяч ночей, проведенных вместе, канули бесследно. Конечно, я не люблю ее. Не люблю и, наверно, никогда не любил. Во всяком случае, так, как в свое время Хелю. Как было бы хорошо, если б Уне однажды сказала: я всю жизнь была к тебе равнодушна, и если жила с тобой, то только по привычке; кроме того, мне нравится быть женой знаменитости и не думать о куске хлеба. Я был бы благодарен ей за такие слова. Увы... Могу сотни раз предать ее, оплевать, а она все равно простит. Простит и постарается забыть, потому что рабская любовь не сводит счетов».
15
До обеда шлялся по городу, не находя себе места. Забежал на минутку в мастерскую, в надежде, что заставит себя работать, но в голове мусор да паутина, как в его провонявшем плесенью полуподвале. Жуть какая-то. Скульптуры застыли в предсмертной агонии. Не улыбаются, не говорят, не мыслят, не проливают слез. Мертвый каменный мир, так недавно еще бурливший всеми человеческими страстями, вызывая радость и гордость у своего творца. Куча рухляди... Дрянь!
Захлопнул дверь мастерской, словно крышку гроба. Погожее сентябрьское небо, улицы, запруженные людьми и машинами. Жизнь!
— Приветик, Людас. Куда топаешь? — Бывший сокурсник. Потрепанный, общипанный, как выбравшийся из дымохода воробей. Способный был парень, но алкоголь свалил с копыт едва вылупившегося творца, и от многообещающей личности остались покрасневшие с похмелья глаза да раздражение при встречах со «счастливчиками».
«Сейчас попросит рубль на портвейн...»
Нет, на сей раз ему рубль не нужен. Нету, но не нужен: выклянчит у другого. Куда приятнее бутылки спиртованной отравы поиздеваться над классиком литовской скульптуры. Итак:
— Куда топаешь, мсье Роден, спрашиваю? Может, зайдем кофейку выпьем? Если не брезгуешь такой компанией.
— Почему бы нет? Охотно посижу минутку. Тусклые с похмелья глаза моргают, лицо идиотски
ухмыляется: не ждал такого ответа.
Они заходят в первое попавшееся кафе. По чашечке кофе, по пирожному, графинчик коньяка. Хватит! Убийственно скучен лепет полупьяного попрошайки. Будь здоров, приятель, дела ждут. А дел-то никаких. Точнее говоря, дел миллионы, но тошнит от одной мысли о них.
Снова улица, люди, обмен словами со случайными знакомыми. Можно зайти в кино или во Дворец выставок — до свидания с Вероникой масса времени, — но и там та же сводящая с ума скука. Чертовщина какая-то!
Задумавшись, едва не сшибает с ног старика в темно-синей шляпе и с бородкой клинышком. Виноват, простите. Черт возьми, до чего же узка становится улица, когда идешь, повесив нос...
Томас Диенис!
Минутку смотрят друг на друга, растерявшись, и робко улыбаются. Вот так встреча! На самой оживленной улице, перед самой живописной площадью города. Словно сговорились...
— Разве не странное совпадение, друг мой? — ликует Диенис. — Иду вот и думаю: после обеда будет немного свободного времени — ни заседания, ни собрания, — почему бы не заглянуть к маэстро Скирмо-нису, поглазеть, как рождается новое произведение? Придется согласиться с психологами, которые утверждают, что в мозгу каждого человека устроена невидимая радиостанция.
— Да? Что ж, а мне остается только согласиться с вами. Который день уже чувствую необходимость встретиться с близким человеком, только не знал, что этим человеком окажетесь вы, уважаемый Томас.
— Без подхалимажа, ох, без подхалимажа, друг мой, одними прекрасными словами не отделаетесь! — Диенис улыбается в бороденку, потирает ладони, не
может устоять на месте. — Я слышал, вы работаете над скульптурной группой для новой Оперы?
— Болтовня! — Скирмонис возмущен и обижен, словно Диенис сам виноват в этих слухах. — Уже решено, что перед театром будет стоять фигура нашего великого солиста Кипраса Петраускаса. Нет, товарищ Диенис, ничем свежим не смогу вас порадовать. С той поры, как вы последний раз у меня побывали, я почти не работаю. Сами знаете, что я ни в чем вам не откажу, но сегодня очень бы не хотелось... Понимаете? Очень бы не хотелось, товарищ Диенис.
— О, не волнуйтесь, друг мой. И не переживайте, если немного застряли. Творческая передышка... или как там у вас?.. Это же естественно, не удивляюсь. Человек — не машина, не сверхъестественное существо, хоть и творец.
Скирмонис качает головой, страдальчески улыбаясь. Нет, он не чувствует себя изнуренным, опустошенным в том смысле, который имеет в виду Диенис. Можно, конечно устать до такой степени, что и сама твоя профессия становится противной, можно даже пережить временную творческую импотенцию; нет, все это не страшно — страшнее всего лишиться душевного равновесия!
— Без сомнения, — соглашается Диенис. — Почувствовать, что ты бессилен оправдать свое призвание, что у тебя отняли возможность выполнить свой долг как творца перед обществом... да, это драматическая ситуация, я хорошо вас понимаю, маэстро. Но, поверьте, все это пройдет, ведь не первый же раз вы переживаете подобное состояние? Вы несчастны, я понимаю, но, увы, не могу ничем помочь: от этой болезни пока еще не изобрели лекарства.
— От любви? — Скирмонис смотрит на Диениса разинув рот, дивясь этим двум словам, прогремевшим неожиданно, наподобие выстрелов, да и выстрелил-то, кажется, не он сам, другой за него нажал на спуск.
Диенис растерян.
— Так, так, так, — машинально щелкает языком, оглядывая с сомнением Скирмониса.— Вроде бы вы сами установили себе диагноз... Или я ослышался?
— Совершенно верно, уважаемый Томас. — Скирмонис минутку стоит ссутулясь, опустив голову. — Сам не знаю, что со мной творится... Несколько секунд назад и не думал сказать то, что вы услышали. Но раз
уж это произошло, значит, должно было произойти. Я не сожалею об этом. Вы для меня не просто хороший знакомый, заслуживающий уважения и доверия. Да, да, не просто знакомый. Мне нечего от вас скрывать.
Диенис молчит, ероша кончиками пальцев боро-денку. Мягкий, улыбчивый взгляд открытых глаз с любопытством и плохо скрываемым удивлением изучает Скирмониса.
— Вы очень заняты? — спрашивает тот.—Может, найдете минутку времени для разговора?
— Сейчас? — Диенис достает карманные часы.— Через пятнадцать минут я должен быть у Тялкши. Служебный разговор. Но после пяти я к вашим услугам, маэстро.
— Благодарю.
— Буду ждать. — Диенис приподнимает шляпу и уходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121