Ее лошадь хромой за собой на веревке тянет. Сзади еще конников тридцать.
Разделил я своих людей надвое. Решил так: одни нападут на бекову охрану сбоку, другие сзади, а я в суматохе схвачу невесту, и поминай как звали.
Как только я подал сигнал, выскочили наши из засады. Выстрелы загремели, лошади заржали. Бековы охранники мечутся как очумелые, совсем одурели с перепугу. Я — не шелохнусь, на невесту глаз нацелил. Смотрю — хромой выпустил веревку, пришпорил коня, удирает. Пристрелил я поганца, чтоб не позорил мужское племя.
А лошадь невесты ошалела, видно, от выстрелов, прянула в горы. Я — ей наперерез. Вытащил невесту из корзины, привязал к спине — затрепетала вся, как птица! — и в лес, только меня и видели.
И сейчас не могу в толк взять: как это я решился на такое дело, товарищей своих бросил. Бес ли попутал, на роду ли было так написано — поди разберись! Одно скажу: забыл я напрочь про бека своего, когда его невесту умыкал. Чудилось мне: за свою добычу бьюсь. Вонзила в меня кинжалы глаз своих, когда пересаживал ее к себе в седло,— и отшибло память.
Еду, а она прижалась всем телом горячим к моей спине, словно ее прилепили. В ней жар и во мне жар. Пот с меня в три ручья, сердце стучит, в горле сухо, во рту горько. Ветер лесной меня обдувает, а я весь горю, как в огне.
Услышал я — вода журчит. Спешился, привязал коня к дереву и, не снимая ружья, прямо к ручью. Окунул голову в пенистую струю, напился всласть, поплескал себе водой на грудь, на руки, пар от меня повалил.
Вдруг слышу звонкий голос из леса:
— Эй, джигит! Воды напился, а Кеви проворонил!
Смотрю — Кеви уже лошадь от дерева отвязала, в седле сидит. Кафтан на ней зеленый, на голове свадебный убор. Выпрямилась, осанка гордая, а уж красива так, что и глаз не оторвешь. Отвечаю ей ровным голосом:
— Своего не упущу. От меня и на крыльях не улетишь.
Засверкали у нее глаза, как молнии. Ни слова не сказала, ударила только Джейрана ногами по бокам и помчалась прочь.
Я и бровью не повел. Коли охота, пусть потешится. Потом руки ко рту приставил и кричу:
— Хо, Джейран, хо-о...
Умный у меня конь. Сразу встал как вкопанный. Заржал, ответил мне. Бекова дочка ну его плеткой охаживать, ну кулаками по спине молотить! Джейран ни с места.
Не выдержал я, расхохотался, глядя на нее.
— Иди ко мне, Джейран,— говорю,— уморил ты бекову дочку.
Конь ко мне затрусил. Выгреб я из торбы горсть изюма, скормил коню. Достал горсть очищенных орехов грецких и сушеных абрикосов.
— Слазь с коня, бекова дочка,— говорю,— будешь слушаться меня, как мой конь, буду и тебя кормить из своих рук.
Она и не пошевелилась. Рассыпал я по земле угощение, сам снял ее с седла.
Думал я тогда, что придется мне долго возиться, приручать гордячку, а вышло все наоборот. Крепче Джейрана приросла ко мне душой красавица.
Три года укрывались мы с ней в горах и ущельях, три года рыскали по нашему следу люди моего бека. Да где им напасть на след Джано! Здешние места я знаю, как дом родной. И бекова дочка все вынесла, душой не пала. Зимой мы с ней на мельницах ночевали, летом — в лесу, на войлочной подстилке. Ни разу не охнула, не вздохнула бекова дочка. Ночью она спала, я сторожил, днем я спал, она — на дозоре. На этом же войлоке она и дочку родила, сама пупок ей перевязала, сама в честь матери своей нарекла Дже-мо. Привязала Кеви ее к себе за спину, и поскакали мы в горы. Так и стало нас трое. Молока своего у Кеви не было. Брали мы у чабанов козье молоко, им поили дочку.
Тем временем отступились от нас бековы люди, перестали за нами гоняться. Видать, надоело им зря по горам-долам шастать. А может, и другая причина тут была. Новые заботы появились у шейхов-беков.
Стал ходить по деревням один ходжа, чудные вести разносил. Объявился будто бы в стране Рум новый паша, из себя красавец: волосы золотые, глаза голубые, статью — богатырь. И объявил он страшную войну османскому падишаху-кровососу и всем гяурам, что с ним заодно. Закипела битва. Сошлись один на один падишах и паша, ударил паша своим мечом — падишаха пополам перерубил. Очистил паша от неверных всю страну. Освободил и самого халифа, что томился у гяуров в плену.
Сорок дней, сорок ночей праздновали все османцы великую победу. Разослал паша всем шейхам и бекам такой приказ: «Эй, горцы! Хватит вам насильничать да разбойничать! Не будут больше богатые обижать бедных. Теперь все равны. Ослушаетесь моего приказа — вам же будет хуже. Пойду на вас войной, как на падишаха ходил, потушу ваши очаги!»
Одни беки и шейхи покорились, подарки паше послали. Другие восстали против паши. Вместе с ними и наш бек оказался.
Как услышал я это, бросился ходже руки целовать.
— Теперь,— говорю,— и я буду рабом паши. Кровь за него пролью, жизнь за него положу. Буду ему верно служить, пока не покорим всех смутьянов.
Ходжа по спине меня погладил:
— Коли так, записывайся добровольцем в войско шейха Махмуда да передай ему мое благословение.
Шейха Махмуда вся округа знала. Славный джигит, храбрый воин. Одной свиты при нем — триста конников. Пастбища у него неоглядные, стада несчитанные. Кто глянет в его черные глаза — в огонь и в воду за него пойдет, рабом его станет.
Прибыл я к шейху, руку ему поцеловал, благословение от ходжи ему передал.
— Джемо и Кеви,— говорю,— отныне рабы твои.
А шейх Махмуд про нас уже наслышан.
— Разве твоему беку неведомо,— говорит,— что раб господа не смеет перечить его воле? Что же он подымает голову против всевышнего? Кто против воли всевышнего пойдет, с пути собьется. Гази-паша нечестивцев с наших земель прогнал, всем бедным свободу дал. Кто против него поднялся, тому худо придется. А ты теперь нам брат, бекова дочка нам названая сестра, берем ее к себе под защиту. Ее жизнь, ее честь пуще глаза будем оберегать.
Тяжко было расставаться с Кеви. За три года мы с ней и на миг не разлучались. Да и не осталась бы она, если бы не ребенок. В ту пору она второго ждала.
— Кеви,— говорю,— ради нашего дитяти, что появится на свет, надобно тебе здесь остаться. Ждите меня с дочкой, пока не вернусь.
Тут она пальцами себе в живот вцепилась, словно хотела вырвать из него дитя, что разлучает нас. Потом вдруг руки как плети опустила, глаза потухшие в землю уставила. Подошли к ней люди шейха Махмуда, увели в дом.
Решил шейх Махмуд удальство мое испытать да людям показать. Собрал народ и говорит мне:
— Много слышал я про тебя, Джано. Поглядим же, каков ты молодец!
Для начала потягался я силами со стрелками шейха. Вижу, все как один — знатные стрелки. Кто со ста шагов в серебряную монету попадает, кто у сигареты, воткнутой в землю стоймя, кончик сшибает, кто сосновую шишку, подброшенную вверх, насквозь пулей просаживает.
Пришел мой черед. Поставил я сзади себя ягнячью бабку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Разделил я своих людей надвое. Решил так: одни нападут на бекову охрану сбоку, другие сзади, а я в суматохе схвачу невесту, и поминай как звали.
Как только я подал сигнал, выскочили наши из засады. Выстрелы загремели, лошади заржали. Бековы охранники мечутся как очумелые, совсем одурели с перепугу. Я — не шелохнусь, на невесту глаз нацелил. Смотрю — хромой выпустил веревку, пришпорил коня, удирает. Пристрелил я поганца, чтоб не позорил мужское племя.
А лошадь невесты ошалела, видно, от выстрелов, прянула в горы. Я — ей наперерез. Вытащил невесту из корзины, привязал к спине — затрепетала вся, как птица! — и в лес, только меня и видели.
И сейчас не могу в толк взять: как это я решился на такое дело, товарищей своих бросил. Бес ли попутал, на роду ли было так написано — поди разберись! Одно скажу: забыл я напрочь про бека своего, когда его невесту умыкал. Чудилось мне: за свою добычу бьюсь. Вонзила в меня кинжалы глаз своих, когда пересаживал ее к себе в седло,— и отшибло память.
Еду, а она прижалась всем телом горячим к моей спине, словно ее прилепили. В ней жар и во мне жар. Пот с меня в три ручья, сердце стучит, в горле сухо, во рту горько. Ветер лесной меня обдувает, а я весь горю, как в огне.
Услышал я — вода журчит. Спешился, привязал коня к дереву и, не снимая ружья, прямо к ручью. Окунул голову в пенистую струю, напился всласть, поплескал себе водой на грудь, на руки, пар от меня повалил.
Вдруг слышу звонкий голос из леса:
— Эй, джигит! Воды напился, а Кеви проворонил!
Смотрю — Кеви уже лошадь от дерева отвязала, в седле сидит. Кафтан на ней зеленый, на голове свадебный убор. Выпрямилась, осанка гордая, а уж красива так, что и глаз не оторвешь. Отвечаю ей ровным голосом:
— Своего не упущу. От меня и на крыльях не улетишь.
Засверкали у нее глаза, как молнии. Ни слова не сказала, ударила только Джейрана ногами по бокам и помчалась прочь.
Я и бровью не повел. Коли охота, пусть потешится. Потом руки ко рту приставил и кричу:
— Хо, Джейран, хо-о...
Умный у меня конь. Сразу встал как вкопанный. Заржал, ответил мне. Бекова дочка ну его плеткой охаживать, ну кулаками по спине молотить! Джейран ни с места.
Не выдержал я, расхохотался, глядя на нее.
— Иди ко мне, Джейран,— говорю,— уморил ты бекову дочку.
Конь ко мне затрусил. Выгреб я из торбы горсть изюма, скормил коню. Достал горсть очищенных орехов грецких и сушеных абрикосов.
— Слазь с коня, бекова дочка,— говорю,— будешь слушаться меня, как мой конь, буду и тебя кормить из своих рук.
Она и не пошевелилась. Рассыпал я по земле угощение, сам снял ее с седла.
Думал я тогда, что придется мне долго возиться, приручать гордячку, а вышло все наоборот. Крепче Джейрана приросла ко мне душой красавица.
Три года укрывались мы с ней в горах и ущельях, три года рыскали по нашему следу люди моего бека. Да где им напасть на след Джано! Здешние места я знаю, как дом родной. И бекова дочка все вынесла, душой не пала. Зимой мы с ней на мельницах ночевали, летом — в лесу, на войлочной подстилке. Ни разу не охнула, не вздохнула бекова дочка. Ночью она спала, я сторожил, днем я спал, она — на дозоре. На этом же войлоке она и дочку родила, сама пупок ей перевязала, сама в честь матери своей нарекла Дже-мо. Привязала Кеви ее к себе за спину, и поскакали мы в горы. Так и стало нас трое. Молока своего у Кеви не было. Брали мы у чабанов козье молоко, им поили дочку.
Тем временем отступились от нас бековы люди, перестали за нами гоняться. Видать, надоело им зря по горам-долам шастать. А может, и другая причина тут была. Новые заботы появились у шейхов-беков.
Стал ходить по деревням один ходжа, чудные вести разносил. Объявился будто бы в стране Рум новый паша, из себя красавец: волосы золотые, глаза голубые, статью — богатырь. И объявил он страшную войну османскому падишаху-кровососу и всем гяурам, что с ним заодно. Закипела битва. Сошлись один на один падишах и паша, ударил паша своим мечом — падишаха пополам перерубил. Очистил паша от неверных всю страну. Освободил и самого халифа, что томился у гяуров в плену.
Сорок дней, сорок ночей праздновали все османцы великую победу. Разослал паша всем шейхам и бекам такой приказ: «Эй, горцы! Хватит вам насильничать да разбойничать! Не будут больше богатые обижать бедных. Теперь все равны. Ослушаетесь моего приказа — вам же будет хуже. Пойду на вас войной, как на падишаха ходил, потушу ваши очаги!»
Одни беки и шейхи покорились, подарки паше послали. Другие восстали против паши. Вместе с ними и наш бек оказался.
Как услышал я это, бросился ходже руки целовать.
— Теперь,— говорю,— и я буду рабом паши. Кровь за него пролью, жизнь за него положу. Буду ему верно служить, пока не покорим всех смутьянов.
Ходжа по спине меня погладил:
— Коли так, записывайся добровольцем в войско шейха Махмуда да передай ему мое благословение.
Шейха Махмуда вся округа знала. Славный джигит, храбрый воин. Одной свиты при нем — триста конников. Пастбища у него неоглядные, стада несчитанные. Кто глянет в его черные глаза — в огонь и в воду за него пойдет, рабом его станет.
Прибыл я к шейху, руку ему поцеловал, благословение от ходжи ему передал.
— Джемо и Кеви,— говорю,— отныне рабы твои.
А шейх Махмуд про нас уже наслышан.
— Разве твоему беку неведомо,— говорит,— что раб господа не смеет перечить его воле? Что же он подымает голову против всевышнего? Кто против воли всевышнего пойдет, с пути собьется. Гази-паша нечестивцев с наших земель прогнал, всем бедным свободу дал. Кто против него поднялся, тому худо придется. А ты теперь нам брат, бекова дочка нам названая сестра, берем ее к себе под защиту. Ее жизнь, ее честь пуще глаза будем оберегать.
Тяжко было расставаться с Кеви. За три года мы с ней и на миг не разлучались. Да и не осталась бы она, если бы не ребенок. В ту пору она второго ждала.
— Кеви,— говорю,— ради нашего дитяти, что появится на свет, надобно тебе здесь остаться. Ждите меня с дочкой, пока не вернусь.
Тут она пальцами себе в живот вцепилась, словно хотела вырвать из него дитя, что разлучает нас. Потом вдруг руки как плети опустила, глаза потухшие в землю уставила. Подошли к ней люди шейха Махмуда, увели в дом.
Решил шейх Махмуд удальство мое испытать да людям показать. Собрал народ и говорит мне:
— Много слышал я про тебя, Джано. Поглядим же, каков ты молодец!
Для начала потягался я силами со стрелками шейха. Вижу, все как один — знатные стрелки. Кто со ста шагов в серебряную монету попадает, кто у сигареты, воткнутой в землю стоймя, кончик сшибает, кто сосновую шишку, подброшенную вверх, насквозь пулей просаживает.
Пришел мой черед. Поставил я сзади себя ягнячью бабку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44