«Убей!» И убили вот тут, на границе, между Пынархисаром и Сараза Балканы.
В тот день мальчишки-газетчики кричали по всему Стамбулу: «Сабахаттин Али убит на болгарской границе!» Я опустился на скамью в парке Гюльхане, откуда открывался вид на Босфор, в голове у меня шумело. Зажав ее руками, я задумался. Когда мальчишка-газетчик прокричал эту фразу, мне показалось, что у меня над ухом прогремел пушечный выстрел. Нет, не показалось — выстрел прогремел на самом деле. И не один, а двадцать один,— я сосчигал. Американская эскадра, бросив якоря у входа в Золотой Рог, перед дворцом Долмабахче, приветствовала Стамбул залпами своих орудий!
Я размышлял. Сабахаттин Али был убит при переходе болгарской границы. Убийца—агент одетых во фраки полицейских, сидящих в Анкаре. Это наши враги. До сих пор они убивали тех, кто шел на их Стеклянный дворец, на их собственную берлогу. Теперь они убили человека, который бежал от их дворца. Значит, это тоже им страшно. Значит, Сабахаттин Али не бежал, а выходил на простор, чтобы собран, новые силы для похода на Стеклянный дворец.
Я пытался сопоставить прочитанное в газетах с тем, что узнал из уст, чтобы додумать все до конца. Не получалось. В то время что-либо разузнать, с кем-либо посоветоваться по этому поводу было невозможно. Короток язык — вытянут, длинен — окоротают. Лучше всего поеду-ка я во Фракию, решил я про себя. В журнале, где время от времени печатались мои рассказы, я получил журналистское удостоверение. Сел в автобус. И по этому удостоверению меня пропустили через контрольный пункт в Чекмеджё. Здравствуй, Кыркларелй!2 Из деревни в
деревню пришел я в тот лес, где убили нашего мастера. Сел над ручьем, у которого его ударили дубиной в затылок. Поговорил с крестьянами: «Если судьба не накаркает, отсюда до границы самокрутку выкурить не успеешь». Хоть часами нашему крестьянину служат колеса арбы, слова их были недалеки от истины.
Теперь я был ближе к Сабахаттину Али, чем когда-либо. И он ко мне. Я сидел на том месте, где он упал. Но, когда я встал, он ожил во мне. Окровавленный поднялся с земли. Мне захотелось пойти и завершить тот путь, который не удалось запершить ему, вместо него переступить порог свободы. Нужно было сделать только один шаг. Но я не смог. Не посмел.
Сказать по правде, мне показалось, что какой-то невидимый аркан обвился вокруг меня и потянул назад. Что это был за аркан? Что меня удержало? Родина, могила моей матери, отчий дом, сын, добрая женщина, с которой я делил последние месяцы свой горький ломоть, или неоконченная мною книга, что лежала на столе в моей холостяцкой комнате? Или страх, что меня назовут бесчестным из бесчестных, безродным из безродных, назовут предателем родины? Может быть, прямой грубый смысл слова «беглец»? А может быть, страх, что меня убьют, как Сабахаттина Али, а если и не убыот, то я никогда больше не смогу вернуться и умру на чужбине?..
Не знаю. Знаю только, что этот аркан потянул меня снова в Стамбул.
Тут вокруг моей шеи обвился еще один аркан, брошенный из Анкары. Оттуда пришли почтовая открытка и письмо. Сначала я прочел открытку. От моего адвоката. Он сообщал о результате суда: «Вы разведены. За сына вы должны платить вашей бывшей жене семьдесят пять лир в месяц. Привет!» Будь здоров! Эту сумму вот уже несколько месяцев я посылал ей и без суда. Я облегченно вздохнул. Вернее, не успел. Распечатал конверт, прочел письмо. Оно было полно яду. Может быть, жена ругала меня, грозилась или проклинала? Нет. Напротив.
«Слава аллаху,— писала она,— я от тебя наконец избавилась. Мы разведены. Разведены-то разведены, но сын твой так меня вчера просил, так меня умолял: «Ну что тебе стоит, мамочка, одень старую папину пижаму, шлепанцы и тюбетейку, возьми и войди вдруг в комнату, поиграем, пусть я подумаю, что папа пришел...»
В этот раз мне не удалось проглотить слезы. Стоило мне чуть отпустить поводья, и этот аркан вырвал меня из
седла и утащил бы в Анкару. Но я удержался. Правда, с большим трудом. И тоже стал играть. Сам с собой сыграл я приезд сына. Одел его в своем воображении покрасивей. Усадил на деревянную лошадку. Погнал лошадку из Анкары в Стамбул. Привязал у дверей. Привел сына в комнату. Усадил против себя. «Послушай меня, сынок!» — сказал я. «Дай конфетку»,— сказал он. Дал. «Я уезжаю, сынок!» — сказал я. «Дай попить!» — сказал он. Дал. «Мне кажется, я вижу путь, по которому нужно идти, чтоб сделать твой хлеб сладким!»—сказал я. «Хочу пипи!» — сказал он. Посадил. «Если я смогу вернуться, если ты сможешь дождаться, мы еще увидимся с тобой, сынок!» — сказал я. «Хочу спать!» — сказал он. Уложил. В ту ночь мы с ним спали в обнимку — сын с отцом.
На следующий день я с двумя товарищами начал готовиться к дороге.
Вот так я попал в Болгарию. Это нес, что я обещал вам рассказать, что я хотел написан, вам. Я говорил с вами откровенно, не считая, что это допрос.
Это не роман. Это всего лини, около тридцати историй из жизненной понести молодого человека, ищущего свой путь в жизни. Давайте назовем их «Горький ломоть».
Я пришел к вам, чтобы овладеть искусством, которое помогло бы сделать этот ломоть сладким. Если я бежал, то бежал из проданной Турции. Для того, чтобы вступить в борьбу за Турцию свободную.
На этом я могу закончить рассказ. Точка.
После того как письменные и устные экзамены были сданы, трое товарищей снова оказались вместе. На их лицах была написана не столько решимость, сколько усталость, не столько оптимизм, сколько нетерпение. Они мало говорили, много думали. В комнате, где они жили, даже в самом мягком кресле они сидели как на иголках. Один лежал на кровати, другой сидел, подперев руками голову, и глядел в стену, третий ходил из угла в угол.
За окном трудилась невидимая кисть осени. На зелени за стеклами появились красно-бурые пятна. Каждый ветерок срывал с серебристого тополя во дворе еще одну одежку и медленно сваливал к его ногам. Аисты на деревенской колокольне каждый день по нескольку часов давали своим птенцам уроки полета.
Все укорачивающиеся октябрьские дни, словно отрывая у трех спутников по кусочку терпения, стали им казаться все длинней и длинней. Но какими бы долгими
они ни казались, им пришлось прожить в пограничной казарме еще почти неделю.
Как-то вечером, много позже ужина, когда уже прозвучал отбой, в комнату вошел писарь Попов.
— Вставайте!
Попов, как всегда, был весел, и они тоже заулыбались. «Но разве сейчас не время ложиться?!»
— Собирайтесь!
А что им было собираться-то? Как улитки, они носили весь дом на своей спине. Даже пальто и шапки не надели. Не было.
Вошли еще два солдата. Принесли шинели.
— Хотите — наденьте, хотите — так набросьте. На улице прохладно. И грузовик открытый.
Когда они вышли в умытый лунным светом двор, заворчал грузовик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
В тот день мальчишки-газетчики кричали по всему Стамбулу: «Сабахаттин Али убит на болгарской границе!» Я опустился на скамью в парке Гюльхане, откуда открывался вид на Босфор, в голове у меня шумело. Зажав ее руками, я задумался. Когда мальчишка-газетчик прокричал эту фразу, мне показалось, что у меня над ухом прогремел пушечный выстрел. Нет, не показалось — выстрел прогремел на самом деле. И не один, а двадцать один,— я сосчигал. Американская эскадра, бросив якоря у входа в Золотой Рог, перед дворцом Долмабахче, приветствовала Стамбул залпами своих орудий!
Я размышлял. Сабахаттин Али был убит при переходе болгарской границы. Убийца—агент одетых во фраки полицейских, сидящих в Анкаре. Это наши враги. До сих пор они убивали тех, кто шел на их Стеклянный дворец, на их собственную берлогу. Теперь они убили человека, который бежал от их дворца. Значит, это тоже им страшно. Значит, Сабахаттин Али не бежал, а выходил на простор, чтобы собран, новые силы для похода на Стеклянный дворец.
Я пытался сопоставить прочитанное в газетах с тем, что узнал из уст, чтобы додумать все до конца. Не получалось. В то время что-либо разузнать, с кем-либо посоветоваться по этому поводу было невозможно. Короток язык — вытянут, длинен — окоротают. Лучше всего поеду-ка я во Фракию, решил я про себя. В журнале, где время от времени печатались мои рассказы, я получил журналистское удостоверение. Сел в автобус. И по этому удостоверению меня пропустили через контрольный пункт в Чекмеджё. Здравствуй, Кыркларелй!2 Из деревни в
деревню пришел я в тот лес, где убили нашего мастера. Сел над ручьем, у которого его ударили дубиной в затылок. Поговорил с крестьянами: «Если судьба не накаркает, отсюда до границы самокрутку выкурить не успеешь». Хоть часами нашему крестьянину служат колеса арбы, слова их были недалеки от истины.
Теперь я был ближе к Сабахаттину Али, чем когда-либо. И он ко мне. Я сидел на том месте, где он упал. Но, когда я встал, он ожил во мне. Окровавленный поднялся с земли. Мне захотелось пойти и завершить тот путь, который не удалось запершить ему, вместо него переступить порог свободы. Нужно было сделать только один шаг. Но я не смог. Не посмел.
Сказать по правде, мне показалось, что какой-то невидимый аркан обвился вокруг меня и потянул назад. Что это был за аркан? Что меня удержало? Родина, могила моей матери, отчий дом, сын, добрая женщина, с которой я делил последние месяцы свой горький ломоть, или неоконченная мною книга, что лежала на столе в моей холостяцкой комнате? Или страх, что меня назовут бесчестным из бесчестных, безродным из безродных, назовут предателем родины? Может быть, прямой грубый смысл слова «беглец»? А может быть, страх, что меня убьют, как Сабахаттина Али, а если и не убыот, то я никогда больше не смогу вернуться и умру на чужбине?..
Не знаю. Знаю только, что этот аркан потянул меня снова в Стамбул.
Тут вокруг моей шеи обвился еще один аркан, брошенный из Анкары. Оттуда пришли почтовая открытка и письмо. Сначала я прочел открытку. От моего адвоката. Он сообщал о результате суда: «Вы разведены. За сына вы должны платить вашей бывшей жене семьдесят пять лир в месяц. Привет!» Будь здоров! Эту сумму вот уже несколько месяцев я посылал ей и без суда. Я облегченно вздохнул. Вернее, не успел. Распечатал конверт, прочел письмо. Оно было полно яду. Может быть, жена ругала меня, грозилась или проклинала? Нет. Напротив.
«Слава аллаху,— писала она,— я от тебя наконец избавилась. Мы разведены. Разведены-то разведены, но сын твой так меня вчера просил, так меня умолял: «Ну что тебе стоит, мамочка, одень старую папину пижаму, шлепанцы и тюбетейку, возьми и войди вдруг в комнату, поиграем, пусть я подумаю, что папа пришел...»
В этот раз мне не удалось проглотить слезы. Стоило мне чуть отпустить поводья, и этот аркан вырвал меня из
седла и утащил бы в Анкару. Но я удержался. Правда, с большим трудом. И тоже стал играть. Сам с собой сыграл я приезд сына. Одел его в своем воображении покрасивей. Усадил на деревянную лошадку. Погнал лошадку из Анкары в Стамбул. Привязал у дверей. Привел сына в комнату. Усадил против себя. «Послушай меня, сынок!» — сказал я. «Дай конфетку»,— сказал он. Дал. «Я уезжаю, сынок!» — сказал я. «Дай попить!» — сказал он. Дал. «Мне кажется, я вижу путь, по которому нужно идти, чтоб сделать твой хлеб сладким!»—сказал я. «Хочу пипи!» — сказал он. Посадил. «Если я смогу вернуться, если ты сможешь дождаться, мы еще увидимся с тобой, сынок!» — сказал я. «Хочу спать!» — сказал он. Уложил. В ту ночь мы с ним спали в обнимку — сын с отцом.
На следующий день я с двумя товарищами начал готовиться к дороге.
Вот так я попал в Болгарию. Это нес, что я обещал вам рассказать, что я хотел написан, вам. Я говорил с вами откровенно, не считая, что это допрос.
Это не роман. Это всего лини, около тридцати историй из жизненной понести молодого человека, ищущего свой путь в жизни. Давайте назовем их «Горький ломоть».
Я пришел к вам, чтобы овладеть искусством, которое помогло бы сделать этот ломоть сладким. Если я бежал, то бежал из проданной Турции. Для того, чтобы вступить в борьбу за Турцию свободную.
На этом я могу закончить рассказ. Точка.
После того как письменные и устные экзамены были сданы, трое товарищей снова оказались вместе. На их лицах была написана не столько решимость, сколько усталость, не столько оптимизм, сколько нетерпение. Они мало говорили, много думали. В комнате, где они жили, даже в самом мягком кресле они сидели как на иголках. Один лежал на кровати, другой сидел, подперев руками голову, и глядел в стену, третий ходил из угла в угол.
За окном трудилась невидимая кисть осени. На зелени за стеклами появились красно-бурые пятна. Каждый ветерок срывал с серебристого тополя во дворе еще одну одежку и медленно сваливал к его ногам. Аисты на деревенской колокольне каждый день по нескольку часов давали своим птенцам уроки полета.
Все укорачивающиеся октябрьские дни, словно отрывая у трех спутников по кусочку терпения, стали им казаться все длинней и длинней. Но какими бы долгими
они ни казались, им пришлось прожить в пограничной казарме еще почти неделю.
Как-то вечером, много позже ужина, когда уже прозвучал отбой, в комнату вошел писарь Попов.
— Вставайте!
Попов, как всегда, был весел, и они тоже заулыбались. «Но разве сейчас не время ложиться?!»
— Собирайтесь!
А что им было собираться-то? Как улитки, они носили весь дом на своей спине. Даже пальто и шапки не надели. Не было.
Вошли еще два солдата. Принесли шинели.
— Хотите — наденьте, хотите — так набросьте. На улице прохладно. И грузовик открытый.
Когда они вышли в умытый лунным светом двор, заворчал грузовик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61