Тогда уже всем обчеством решили в волость идти и просить заступиться.
После этого стало тише, да вдруг и сам Якуш заявился. Хорошо одетый, ухоженный. Пояса дорогие на нем, рубашка с манишкой, сапоги блестят, а портки так, может, просто с князя какого. Ну, известно, первым делом водка рекой полилась. Все село гуляй — у Якуша денег хватит!
Липнут девчата к Якушу, но только одна для него царица — Марина.
Женился-таки. Живут с родителями Базыль и Якуш — все будто бы хорошо. Кто его знает, может, виновата в том и Марина, но задумал Якуш так, чтобы хозяйство — и сенокосы те — ему одному досталось.
Скосили они свой участок: добрый там луг был, трава росла, как тростник. Место удачное, ровное, отлогое. И лесок недалеко.
Как-то раз Базыль с Якушем поехали туда за сеном. Наложили возы — ладные, широкие, и, пока уминали да обхорашивали, ночь подошла. А дорога далекая — верст с десять, пожалуй, будет. Якуш и говорит Базылю:
«А что, если б нам заночевать тут?»
«С чего это?»
«А зачем мучиться ночью? Думаешь, хорошо качаться на этих ямах?»
«Нашел чего бояться. Где объедешь, где плечом подопрешь. Что это — впервые? А завтра ведь нужно в Дятлище за бревнами ехать»,
«Успеешь со своими бревнами, никуда они не денутся».
«Как хочешь,— будто бы согласился Базыль.— Только же батька приказывал...»
«Ну, что там — батька! Сам видишь — ночь!»
Так и не поехали. Остановили лошадей, разложили костер, перекусили чем было, да и стали на ночлег устраиваться. Якуш долго лежал, глядя в небо, курил и сплевывал. Луна показалась над лесочком. Якуш поднялся, постоял, как бы прислушиваясь к чему-то, да и говорит:
«Базыль?» «А?»
«Ты спишь?»
«Нет. А что?»
«Спи, а я пробегу в лесок да пару вязков срублю. Благо, и месяц не сильно еще светит».
«Ну иди».
Покопался Якуш около воза, вытащил лопату, взял топор и подался в лес.
В лесу покружил немного, выбрал место, сгреб сверху листья и начал копать яму. Покопает, покопает, да и оглянется, прислушается. Довольно долго возился там.
Базыль спал, когда вернулся Якуш. Кони, сойдясь, изредка махали хвостами да терлись мордами друг о друга.
Якуш нагнулся над Базылем. В лунном свете было видно, как в его перепутанных волосах торчат сухие травинки. Якуш выпрямился, поднял топор и со всего маху опустил его. Базыль даже не встрепенулся.
Обтер Якуш топор сеном, потрогал ногой Базыля, чтобы убедиться, что тот мертв, взвалил на плечи и понес. А луна хорошо начала светить. Закопал Якуш яму, заровнял, нагреб наверх сухих листьев, разровнял их и, вытерев со лба рукавом пот, теперь уже украдкой направился к возам. Сначала шел, а потом бежал. То ли от страха, или в самом деле так было, но ему казалось, что за ним кралась и перебегала какая-то тень.
А это был лесничий. Вот же бывает: как ни прячься, а все равно кто-то заметит тебя.
Якуш позатирал следы, привел себя в порядок и поглубже закопался в сено.
Должно быть, даже самому отъявленному злодею не легко убить человека: так и не заснул он. Что ему чудилось, о чем думалось — кто это скажет? Только рассветать начало, а он уже был в дороге.
То ли чтобы смелости себе больше придать, то ли чтобы на людях виду не подать, но он даже песню запел, негодник. Едет, заливается — даже лес звенит. Ему уже грех не грех, где там! Ой, до чего зверь человек бывает... Но версты за четыре до дома его уже поджидают стражники.
«Куда едешь, человече?» — спрашивают.
«Сено домой везу — видите же».
«А откуда сено?»
«С Заболотья. Там же сенокосы наши».
«Один ездил?»
«Один».
«А может, с братом?»
«Так брат же ушел куда-то».
«И ты не знаешь куда?»
«А что я — пастух ему? Еще вчера вечером ушел куда-то. Может, уже дома».
«Дома? А может, в лесу?»
Почуял Якуш, что быть беде. Зыркает глазами: как бы убежать.
«Слезай с воза!»
А он одно долбит:
«Не знаю, где он».
«А мы знаем — идем».
Откопали ту свежую яму. Ну что ж: стоит Якуш, улыбку кривую состроил, как бы говоря: быстро же вы меня зацапали, прохвосты.
Так и пропали оба брата из-за жадности человеческой. Только от Макара потомство пошло. Но их уже всех стали называть Зарубчиками. Вот, детки, потому и меня Зарубчиком зовут... Не пан мне дал такое прозвище, а люди...
Темная, глубокая тишина стоит во всем свете. Костер давно потух, чуть высвечивая последними угольками белую дедову бороду. И дед мне кажется маленьким, и очень сгорбленным, и далеким, и мне не верится, что я только что слышал его голос. Может, это кто-то другой говорил из темноты, а дед только слушал его, а теперь смотрит на угли и все еще слышит тот голос. Еще раз я собрал и подбросил в костер сухого валежника, и огонь сначала совсем захлебнулся, а потом поскакал, цепляясь за тонкие хворостинки.
— Что же Якуша — засудили?
— Как говорите?
— Как же с Якушем потом поступили?
— С Якушем? — переспросил дед.— Казнили.
Вряд ли нужно было расспрашивать дальше. Все было кончено, от далекой старины остался старый свидетель ее — Зарубчик; я думал теперь о нем. Как тяжело, должно быть, ему нести на себе память человеческих поступков.
— Привели Якуша в город,— между тем говорил дед дальше,— чинить над ним суд. В центре города стоял высокий помост: на нем и карал палач преступников. А кара, детки, была такая: брал палач большой арапник — из семи жил, каждая с проволочным концом,— и начинал бить. И с каждым взмахом хлыста приговаривал: «Это за то, что не слушался отца», «Это за то, что не уважал царя и бога», «Это за то, что зарубил своего брата».
И вот в воскресенье на городскую площадь понагнали людей со всей волости, чтобы они видели, что ждет человека,
который переступил меру человеческого, поднял руку на кровного. Божкают люди, вздыхают. На помост поднялся палач, свистнул арапником, все примолкли. Сильный такой, в красной рубахе с засученными рукавами, похаживает по помосту. А потом остановился, ноги расставил твердо, потому что на помост возвели Якуша, гул пошел по площади: кто кричит, кто плачет. Якуша привязали к столбу, голой спиной к людям...
Так и бил палач его по этой спине, покуда не дошел он. Все уже разошлись, только Марина еще валялась на мостовой да стонала: уже и голосить не могла...
Кони звякнули удилами, должно быть отмахиваясь от комаров.
— Всякий грех карается, детки. Вот так-то,— закончил дед свою страшную быль.— А нас с тех пор и стали звать Зарубчиками.
Дед начал устраиваться спать. Костер наш давно погас, теперь на небе видны стали звезды, и чувствовалось, как намного похолодала ночь...
ПОРОГ
Отец мой, как и всякий грешный человек, хотел разбогатеть. Он влез в долги — к знакомым, в земельный банк — и купил под Слуцком участок земли. Неудобицы — пески, болото, кустарники, кочки,— самой дешевой, но только бы побольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
После этого стало тише, да вдруг и сам Якуш заявился. Хорошо одетый, ухоженный. Пояса дорогие на нем, рубашка с манишкой, сапоги блестят, а портки так, может, просто с князя какого. Ну, известно, первым делом водка рекой полилась. Все село гуляй — у Якуша денег хватит!
Липнут девчата к Якушу, но только одна для него царица — Марина.
Женился-таки. Живут с родителями Базыль и Якуш — все будто бы хорошо. Кто его знает, может, виновата в том и Марина, но задумал Якуш так, чтобы хозяйство — и сенокосы те — ему одному досталось.
Скосили они свой участок: добрый там луг был, трава росла, как тростник. Место удачное, ровное, отлогое. И лесок недалеко.
Как-то раз Базыль с Якушем поехали туда за сеном. Наложили возы — ладные, широкие, и, пока уминали да обхорашивали, ночь подошла. А дорога далекая — верст с десять, пожалуй, будет. Якуш и говорит Базылю:
«А что, если б нам заночевать тут?»
«С чего это?»
«А зачем мучиться ночью? Думаешь, хорошо качаться на этих ямах?»
«Нашел чего бояться. Где объедешь, где плечом подопрешь. Что это — впервые? А завтра ведь нужно в Дятлище за бревнами ехать»,
«Успеешь со своими бревнами, никуда они не денутся».
«Как хочешь,— будто бы согласился Базыль.— Только же батька приказывал...»
«Ну, что там — батька! Сам видишь — ночь!»
Так и не поехали. Остановили лошадей, разложили костер, перекусили чем было, да и стали на ночлег устраиваться. Якуш долго лежал, глядя в небо, курил и сплевывал. Луна показалась над лесочком. Якуш поднялся, постоял, как бы прислушиваясь к чему-то, да и говорит:
«Базыль?» «А?»
«Ты спишь?»
«Нет. А что?»
«Спи, а я пробегу в лесок да пару вязков срублю. Благо, и месяц не сильно еще светит».
«Ну иди».
Покопался Якуш около воза, вытащил лопату, взял топор и подался в лес.
В лесу покружил немного, выбрал место, сгреб сверху листья и начал копать яму. Покопает, покопает, да и оглянется, прислушается. Довольно долго возился там.
Базыль спал, когда вернулся Якуш. Кони, сойдясь, изредка махали хвостами да терлись мордами друг о друга.
Якуш нагнулся над Базылем. В лунном свете было видно, как в его перепутанных волосах торчат сухие травинки. Якуш выпрямился, поднял топор и со всего маху опустил его. Базыль даже не встрепенулся.
Обтер Якуш топор сеном, потрогал ногой Базыля, чтобы убедиться, что тот мертв, взвалил на плечи и понес. А луна хорошо начала светить. Закопал Якуш яму, заровнял, нагреб наверх сухих листьев, разровнял их и, вытерев со лба рукавом пот, теперь уже украдкой направился к возам. Сначала шел, а потом бежал. То ли от страха, или в самом деле так было, но ему казалось, что за ним кралась и перебегала какая-то тень.
А это был лесничий. Вот же бывает: как ни прячься, а все равно кто-то заметит тебя.
Якуш позатирал следы, привел себя в порядок и поглубже закопался в сено.
Должно быть, даже самому отъявленному злодею не легко убить человека: так и не заснул он. Что ему чудилось, о чем думалось — кто это скажет? Только рассветать начало, а он уже был в дороге.
То ли чтобы смелости себе больше придать, то ли чтобы на людях виду не подать, но он даже песню запел, негодник. Едет, заливается — даже лес звенит. Ему уже грех не грех, где там! Ой, до чего зверь человек бывает... Но версты за четыре до дома его уже поджидают стражники.
«Куда едешь, человече?» — спрашивают.
«Сено домой везу — видите же».
«А откуда сено?»
«С Заболотья. Там же сенокосы наши».
«Один ездил?»
«Один».
«А может, с братом?»
«Так брат же ушел куда-то».
«И ты не знаешь куда?»
«А что я — пастух ему? Еще вчера вечером ушел куда-то. Может, уже дома».
«Дома? А может, в лесу?»
Почуял Якуш, что быть беде. Зыркает глазами: как бы убежать.
«Слезай с воза!»
А он одно долбит:
«Не знаю, где он».
«А мы знаем — идем».
Откопали ту свежую яму. Ну что ж: стоит Якуш, улыбку кривую состроил, как бы говоря: быстро же вы меня зацапали, прохвосты.
Так и пропали оба брата из-за жадности человеческой. Только от Макара потомство пошло. Но их уже всех стали называть Зарубчиками. Вот, детки, потому и меня Зарубчиком зовут... Не пан мне дал такое прозвище, а люди...
Темная, глубокая тишина стоит во всем свете. Костер давно потух, чуть высвечивая последними угольками белую дедову бороду. И дед мне кажется маленьким, и очень сгорбленным, и далеким, и мне не верится, что я только что слышал его голос. Может, это кто-то другой говорил из темноты, а дед только слушал его, а теперь смотрит на угли и все еще слышит тот голос. Еще раз я собрал и подбросил в костер сухого валежника, и огонь сначала совсем захлебнулся, а потом поскакал, цепляясь за тонкие хворостинки.
— Что же Якуша — засудили?
— Как говорите?
— Как же с Якушем потом поступили?
— С Якушем? — переспросил дед.— Казнили.
Вряд ли нужно было расспрашивать дальше. Все было кончено, от далекой старины остался старый свидетель ее — Зарубчик; я думал теперь о нем. Как тяжело, должно быть, ему нести на себе память человеческих поступков.
— Привели Якуша в город,— между тем говорил дед дальше,— чинить над ним суд. В центре города стоял высокий помост: на нем и карал палач преступников. А кара, детки, была такая: брал палач большой арапник — из семи жил, каждая с проволочным концом,— и начинал бить. И с каждым взмахом хлыста приговаривал: «Это за то, что не слушался отца», «Это за то, что не уважал царя и бога», «Это за то, что зарубил своего брата».
И вот в воскресенье на городскую площадь понагнали людей со всей волости, чтобы они видели, что ждет человека,
который переступил меру человеческого, поднял руку на кровного. Божкают люди, вздыхают. На помост поднялся палач, свистнул арапником, все примолкли. Сильный такой, в красной рубахе с засученными рукавами, похаживает по помосту. А потом остановился, ноги расставил твердо, потому что на помост возвели Якуша, гул пошел по площади: кто кричит, кто плачет. Якуша привязали к столбу, голой спиной к людям...
Так и бил палач его по этой спине, покуда не дошел он. Все уже разошлись, только Марина еще валялась на мостовой да стонала: уже и голосить не могла...
Кони звякнули удилами, должно быть отмахиваясь от комаров.
— Всякий грех карается, детки. Вот так-то,— закончил дед свою страшную быль.— А нас с тех пор и стали звать Зарубчиками.
Дед начал устраиваться спать. Костер наш давно погас, теперь на небе видны стали звезды, и чувствовалось, как намного похолодала ночь...
ПОРОГ
Отец мой, как и всякий грешный человек, хотел разбогатеть. Он влез в долги — к знакомым, в земельный банк — и купил под Слуцком участок земли. Неудобицы — пески, болото, кустарники, кочки,— самой дешевой, но только бы побольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122