Ни больше, ни меньше. Она вернулась на родину под надзором, в военном самолете. "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин." "Вы не слишком-то жизнерадостны." "Это правда." Начало писем к жене младшего графского отпрыска: Мадам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по лестницам." Как насчет Касабланки? Санта Круз? Фунчала? Малаги? Валетты? Ираклиона? Самоса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? "Я хочу сменить обстановку," - говорит Флоренс. "Чтобы буквально все было по-другому." В творческом сочинении, необходимом, но не достаточном для поступления в Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне", начинавшимися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона, неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены."
У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиана. Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина начиналась "Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Флоренс Грин - невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая старушенция! Шесть определений описывают ее таким образом, что сразу понимаешь: она - чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтклифф?) сурово говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дискурсивность не есть литература." "Цель литературы," - весомо ответствовал Баскервилль, - "созидание необычного объекта, покрытого мехом, который разбивает вам сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради чего?" - спрашиваю. "Не знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее ответа. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. То, что она сказала, Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этих реплик и той про сестер Эндрюс любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Армии, потому что хотите. Так что делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы никто не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что когда Армия открывает огонь по чему-нибудь, все делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с теми, кто не в Армии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить врага."
Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль. Старушенция требует полной новизны - никак не меньше. Ужин закончился. Мы прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно временно; верхняя ванная протекает без ремонта; я чувствую, деньги уплывают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень обаятельный. Я редактирую... Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно выяснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин - забрать свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я знаю, что когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа? Котор-Бей? Ее ни в одном из этих мест не будет. Она будет где-то еще. Там, где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем фольксвагене я еду по дождливо-черной улице, думая почему-то о "Реквиеме" Верди. И начинаю закладывать на крохотном автомобильчике совершенно идиотские виражи, и начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".
1 2 3 4
У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиана. Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина начиналась "Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Флоренс Грин - невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая старушенция! Шесть определений описывают ее таким образом, что сразу понимаешь: она - чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтклифф?) сурово говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дискурсивность не есть литература." "Цель литературы," - весомо ответствовал Баскервилль, - "созидание необычного объекта, покрытого мехом, который разбивает вам сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради чего?" - спрашиваю. "Не знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее ответа. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. То, что она сказала, Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этих реплик и той про сестер Эндрюс любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Армии, потому что хотите. Так что делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы никто не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что когда Армия открывает огонь по чему-нибудь, все делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с теми, кто не в Армии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить врага."
Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль. Старушенция требует полной новизны - никак не меньше. Ужин закончился. Мы прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно временно; верхняя ванная протекает без ремонта; я чувствую, деньги уплывают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень обаятельный. Я редактирую... Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно выяснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин - забрать свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я знаю, что когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа? Котор-Бей? Ее ни в одном из этих мест не будет. Она будет где-то еще. Там, где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем фольксвагене я еду по дождливо-черной улице, думая почему-то о "Реквиеме" Верди. И начинаю закладывать на крохотном автомобильчике совершенно идиотские виражи, и начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".
1 2 3 4