Выше, выше!
Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы
поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, - горизонт
раздвинулся; солнце, громадное, рдяное, плавилось в сероватой знойной
дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.
На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка. Я не
знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.
- Что это?
- Индикатор высоты, - произнес сын и вдруг испугался, будто сказал
что-то запретное, и поспешно забормотал: - Здесь кончается уровень набора
высоты, понимаешь, так что подниматься больше нельзя... - По этому
бормотанию я и понял, что снова первые его слова имели тайный смысл.
- Ах, высоты!! - закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего
напряжения души; рука моя, вопросительно протянутая к индикатору,
внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на контакты, и
машина, словно от удара титанической пружины, рванулась прямо в синий
зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел из мглы отчаянный
вопль: "Не надо!!!" - и в тот же миг еле видные солнце, небо, океан и
остров пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение.
Гравилет стоял.
Гравилет стоял в громадном плоском зале.
Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин,
погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском
дне.
Дрожащими руками я откинул колпак.
Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками
ухватился за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но
этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
- Что это? - тихо спросил я.
Он молчал.
Я осторожно провел ладонью по его голове.
Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор,
как окончился домашний курс обучения, и очень старый, седой человек -
инспектор ближайшей школы на материке - увез его учиться.
На материке?!
- Что это такое? - спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то,
тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос.
Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
- Звездолет.
Я ничего не почувствовал.
- Ах вот как, - сказал я. - Звездолет. Мы куда-то летим?
- Уже прилетели. Больше трех лет.
- Куда же? - спросил я после паузы.
Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов
требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново
собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
- Эпсилон Индейца.
Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной
пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
- Долго летели?
- Двадцать шесть лет.
Я не знал, что еще спросить.
- Все хорошо?
- Хорошо. Да.
И тут меня осенило.
- Так это же смена поколений!
- Да.
- Значит, тот инспектор школы...
- Один из пилотов. Они действительно учили нас...
- Пилотов... Подожди! А передачи? Мой концерт в Мехико? Мы каждый
день... Книги? Фильмы?!
- Информационная комбинаторика. Это Ценком.
- Ценком?
- Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования
среды.
Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое
горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было - боль
за меня?
- А ну-ка возьми себя в руки! - резко сказал я.
Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, -
тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне
было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был
удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда
знал это, всегда ощущал все это - ожидание, бешеный полет и
сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я
прилетел наконец!
- Я должен все увидеть.
Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт
взметнул нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор
медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри
сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в
блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к
коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и
остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли
мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
- Вот рубка.
Я увидел их планету.
Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
- Мы на орбите? - хрипло спросил я.
- Да.
Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми
возносились экраны, опустился в кресло - наверняка в кресло одного из
пилотов, возможно от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует
сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
- Когда же назад? - спросил я.
Сын помотал головой.
- Что... н-нет?
- Никогда назад, - медленно проговорил он. - Мы - человечество. Два
корабля уже идут с Земли следом.
- Подожди, - мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать,
что ничего не понимаю. - Подожди. Давай по порядку.
Он молчал.
- Ну что ты дуришь, - ласково сказал я.
Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
- Нравится?
- Очень, - искренне сказал я.
- Там, вблизи, - еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
- Ну?
- Что тебе сказать... Были отобраны люди с чистыми генотипами, со
склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный,
кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще
полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили
экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
- Но... подожди, что ты такое говоришь?! - Я почти рассвирепел. -
Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать вопрос, - любая попытка
облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что
язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали... что - на
Земле!
Он покачал головой.
- Да-да... Память о собеседованиях была блокирована, а легкое
внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни,
неприязнь к технике... это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло
многих... Вот почему я так растерялся утром - ведь ты просто не мог
поднять гравилет...
- Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
1 2 3 4 5 6
Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы
поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, - горизонт
раздвинулся; солнце, громадное, рдяное, плавилось в сероватой знойной
дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.
На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка. Я не
знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.
- Что это?
- Индикатор высоты, - произнес сын и вдруг испугался, будто сказал
что-то запретное, и поспешно забормотал: - Здесь кончается уровень набора
высоты, понимаешь, так что подниматься больше нельзя... - По этому
бормотанию я и понял, что снова первые его слова имели тайный смысл.
- Ах, высоты!! - закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего
напряжения души; рука моя, вопросительно протянутая к индикатору,
внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на контакты, и
машина, словно от удара титанической пружины, рванулась прямо в синий
зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел из мглы отчаянный
вопль: "Не надо!!!" - и в тот же миг еле видные солнце, небо, океан и
остров пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение.
Гравилет стоял.
Гравилет стоял в громадном плоском зале.
Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин,
погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском
дне.
Дрожащими руками я откинул колпак.
Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками
ухватился за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но
этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
- Что это? - тихо спросил я.
Он молчал.
Я осторожно провел ладонью по его голове.
Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор,
как окончился домашний курс обучения, и очень старый, седой человек -
инспектор ближайшей школы на материке - увез его учиться.
На материке?!
- Что это такое? - спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то,
тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос.
Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
- Звездолет.
Я ничего не почувствовал.
- Ах вот как, - сказал я. - Звездолет. Мы куда-то летим?
- Уже прилетели. Больше трех лет.
- Куда же? - спросил я после паузы.
Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов
требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново
собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
- Эпсилон Индейца.
Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной
пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
- Долго летели?
- Двадцать шесть лет.
Я не знал, что еще спросить.
- Все хорошо?
- Хорошо. Да.
И тут меня осенило.
- Так это же смена поколений!
- Да.
- Значит, тот инспектор школы...
- Один из пилотов. Они действительно учили нас...
- Пилотов... Подожди! А передачи? Мой концерт в Мехико? Мы каждый
день... Книги? Фильмы?!
- Информационная комбинаторика. Это Ценком.
- Ценком?
- Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования
среды.
Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое
горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было - боль
за меня?
- А ну-ка возьми себя в руки! - резко сказал я.
Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, -
тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне
было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был
удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда
знал это, всегда ощущал все это - ожидание, бешеный полет и
сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я
прилетел наконец!
- Я должен все увидеть.
Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт
взметнул нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор
медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри
сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в
блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к
коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и
остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли
мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
- Вот рубка.
Я увидел их планету.
Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
- Мы на орбите? - хрипло спросил я.
- Да.
Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми
возносились экраны, опустился в кресло - наверняка в кресло одного из
пилотов, возможно от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует
сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
- Когда же назад? - спросил я.
Сын помотал головой.
- Что... н-нет?
- Никогда назад, - медленно проговорил он. - Мы - человечество. Два
корабля уже идут с Земли следом.
- Подожди, - мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать,
что ничего не понимаю. - Подожди. Давай по порядку.
Он молчал.
- Ну что ты дуришь, - ласково сказал я.
Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
- Нравится?
- Очень, - искренне сказал я.
- Там, вблизи, - еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
- Ну?
- Что тебе сказать... Были отобраны люди с чистыми генотипами, со
склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный,
кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще
полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили
экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
- Но... подожди, что ты такое говоришь?! - Я почти рассвирепел. -
Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать вопрос, - любая попытка
облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что
язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали... что - на
Земле!
Он покачал головой.
- Да-да... Память о собеседованиях была блокирована, а легкое
внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни,
неприязнь к технике... это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло
многих... Вот почему я так растерялся утром - ведь ты просто не мог
поднять гравилет...
- Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
1 2 3 4 5 6