Над дверью горит красный фонарь.
— Красный свет! — произносит Альбер, подмигивая самому себе.
Он снова смотрит на меня изучающе. Взгляд настолько липкий, что его, кажется, можно использовать в качестве липучки для мух.
Чтобы немного разрядить обстановку, я спрашиваю:
— Классный фильм?
— Как сказать, — строит гримасу мастер восклицательных знаков. — Меняются нравы, появляются новые спецэффекты, но нет достойных сюжетов.
Разбираясь в тонкостях кинематографической кухни, он решает выплеснуть на меня свои знания и шепчет с жаром:
— Понимаешь, комиссар, сюжет в кино заключается в том, что один господин хочет прыгнуть на даму, но по разным причинам может это сделать только в конце фильма или книги. Ситуации разные, а сюжет один и тот же. Типичный в новом кино. В наше извращенное время если господин хочет даму, то он ее возьмет в натуральном виде, быстро, не спрашивая мнения семейного совета. Понял? А как следствие — кризис жанра.
Красный фонарь гаснет. Механик сцены открывает тяжелую дверь.
— Пошли! — бросает Альбер. Он широким шагом входит в студию площадью с общественный туалет. Этот Галиматье везде как дома. В его присутствии хозяева начинают чувствовать себя гостями.
В студии царит страшный гвалт. Включенные прожекторы ослепляют меня. По студии мечутся люди с очень озабоченным видом. Из-за жары и духоты я несколько теряюсь. Народ в основном одет в вельвет, замшу и кожу. Вперемешку слышится английская и французская речь.
Галиматье перешагивает через загородку, и мы выходим прямо под свет прожекторов на съемочную площадку, изображающую великолепно воссозданную улицу Марселя. На полу настоящая булыжная мостовая, а в глубине виден старый порт.
— Вон смотри, — говорит Альбер, — малый, который крутится возле кинокамеры и лысый, как орех, — это Жив О’Глотт, самый главный режиссер. Знаешь, сколько ему платят за работу во Франции? Двадцать штук в день — только суточные! Ему не удается переварить такие бабки, зато местные девочки называют его Сайта-Клаусом.
Мы пробираемся через лес трехногих юпитеров. Чуть поодаль я замечаю Фреда Лавми. Должен признать, у него обалденная внешность. Парень развалился в кресле, на котором написано его имя. На нем светло-бежевый костюм с переливом, кремовая рубашка и вишневый с бежевыми разводами галстук. Супермен сидит, чуть прикрыв глаза. Зато его рот открыт как ворота, и здоровый малый с загорелой блестящей лысиной пульверизатором что-то прыскает ему в глотку…
— Что это он делает? — спрашиваю я Бебера.
— Обрабатывает ему горло антибиотиками. Лавми считает, что французские киностудии страдают отсутствием гигиены, вот он и опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе позволить думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого гонорар за каждый фильм более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит, стоит дороже, чем речь премьер — министра…
Расслабившись, Альбер подходит к актеру.
— Привет, Фредди! — бросает он.
Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто неспособен держать открытыми и то и другое.
— А, привет, Боб!
— Хочу представить вам своего друга, — говорит Галиматье на английском, указывая на меня. — Хороший парень, и очень хочет познакомиться с вами.
В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер назовет мою профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что упущение сделано специально. Мой друг журналист большой психолог. И он меня знает. Ему известно, что мне плевать на актеров, кто бы они ни были, и если я пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело, скорее всего, очень серьезное.
Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои дружеские чувства к нему становятся сильнее.
— Привет! — кивает мне Фред Лавми.
Он отодвигает малого с пульверизатором, подмигивает мне и выпрямляется. Лавми, на мой первый взгляд, не выглядит испорченным букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит его, дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.
— Ну вот, теперь вы знакомы, — ухмыляется Альбер.
Поскольку у меня на физиономии отражается внутреннее беспокойство, Альбер пожимает плечами.
— Валяй, но только он не говорит по-французски. Собственно, он и по-американски-то с трудом говорит. Этот малый — цветок предместий больших городов Америки. Его мироощущения формировались среди проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью дубинки отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже заслуживает уважения, понимаешь?
— Еще как!
Но Фред в любом случае мне очень симпатичен. Под личиной этакого небрежного громилы угадывается большая человеческая грусть и одиночество.
— Красивый парень, скажи? — говорит Бебер тоном продавца на рынке, расхваливающего свой товар. — У него коктейль поляков и ирландцев в крови, и каков результат! Шикарные ребята американцы! Никакого прошлого, зато какое будущее!
— Что он говорит? — подмигивает мне Фред.
Если я и понимаю по-английски, правда, с трудом, то говорю еще хуже. Но все же, собрав в кучку все свои мизерные знания, изрекаю фразу, которая очень веселит кинозвезду.
— Кто этот верзила, похожий на хот-дог? — спрашиваю я, указывая на малого с пульверизатором.
— Его секретарь. Он служит Фреду менеджером, прислугой и доктором… Его зовут Элвис. Немножко угрюмый, но хороший парень, хоть и педераст…
Я задумчиво разглядываю голубого секретаря. Не он ли, случаем, тот самый, что похитил нашу милую мадам Берюрье?
В мою битком набитую голову заскакивает еще одна шальная мысль.
— Мне бы очень хотелось получить фотографию господина Лавми на память, — говорю я. — Но не кадр из фильма, а портрет живого человека, как сейчас, например, когда ему орошают глотку пульверизатором… Насколько я тебя знаю, ты не пройдешь мимо таких кадров!
— Именно так! — соглашается Альбер. — Ладно, получишь, если тебе надо, мой фотограф как раз здесь, в студии, с альбомом.
Альбер отходит от нас на минутку. Лавми спрашивает, работаю ли я в прессе. Я отвечаю утвердительно.
Секретарь укладывает свой дезинфицирующий инструмент в металлический чемоданчик.
Почему-то этот чемоданчик напоминает мне тот, о котором говорила толстуха. Помните, тот самый, где лежала тряпочка с хлороформом?
Я призываю себя к спокойствию. «Малыш Сан-Антонио, не давай себя увлечь собственному воображению, иначе оно уведет тебя слишком далеко…»
Галиматье возвращается с глянцевой фотографией, держа ее двумя пальцами.
— Такая подойдет? — спрашивает он, ухмыляясь.
На фотографии изображен секретарь Лав-ми к нам лицом, занимающийся своим хозяином, который сидит к нам спиной.
На лице моего друга возникает ироническая улыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36