— закричал Сергей из пятой палатки. — У меня начинается сердцебиение!
— Повар-душа, когда наступит весна, я подарю тебе фиалок, — пообещал Бабаянц.
— Благодарю, — сказал шофер Сейфуллин, — однако влаги в твоем супе более чем достаточно.
Когда завтрак кончился и геологи разошлись по своим объектам, к поварихе снова пришел Воронов. В руке он держал миску с чьим-то недоеденным борщом.
— Ты это серьезно? — спросил он.
— Ой, о чем это вы разговариваете? — подняла брови Нина и расстегнула пуговицу на блузке.
Кругом было тихо, и только остатки борща бурлили в котле. Повариха расстегнула еще одну пуговицу, подошла к Воронову и засмеялась горлом.
— Ты со мной дружи, я добрая…
Воронов опустил глаза и сказал:
— Еще раз ребят бурдой накормишь — акт составлю.
Повернулся и вышел.
Нина застегнула блузку и обиженно поджала губы. А через несколько дней она переехала в новый дом. Столовая была большая, светлая. В кухне печь отделали кафелем, хотя это не было предусмотрено по смете. Повариха смеялась:
— Что мы, в Японии живем, что ли? И без кафеля обойтись можно.
— Это почему же в Японии? — спрашивали ребята.
— Потому, что там все изощренные и со своими бабами не живут, а на стороне нанимают, — объяснила Нина.
Когда работа в столовой кончалась, повариха доставала гитару с белым бантом на деке и начинала петь про подмосковные вечера. Голос у нее был низкий, с хрипотцой, но приятный.
— Тоскует баба, — говорил Сейфуллин, — утешить бы…
Кто-то пустил смешной слух, что Нина и не повариха вовсе, а известная певица и киноартистка и приехала сюда, чтобы сделать кинофильм о геологах.
Когда в поселке стараниями снабженца Геметова открылась промтоварная лавка, Нина пришла к Воронову и спросила его:
— Что у тебя в магазине продают, начальник? Кальсоны да книги. А я женщина. Мне, может, на ваши кальсоны смотреть противно. Пусть шелку привезут да штапеля в синюю розочку…
…Осенью в поселке приключилась беда: по недосмотру техника сгорел новый генератор. Крохотная электростанция стала. Нина сорвала с себя фартук и закричала на людей, собравшихся в столовой:
— Грязь жрите, землю! Она тут жирная! Пока света не будет, готовить не стану.
— Не наша вина-то, Нин…
— А мне плевать!
И повариха ушла из столовой, оставив людей без ужина. Наутро ее не пустили на кухню: там хозяйничали геологи во главе с Вороновым. Они чистили картошку перочинными ножами и пропускали через мясорубку немытую свинину.
Повариха стояла на пороге и не знала, что ей делать: смеяться или кричать. Она долго раздумывала, а потом заплакала.
— Гады вы проклятые, — всхлипывала она, — из-за вас вся жизнь у меня перекореженная. Чтоб вам ни дна ни покрышки!
Вечером Нина пришла к Воронову, выпив перед этим полстакана спирта. Она смотрела на него блестящими, навыкате глазами и говорила:
— Ты что из себя другого выдаешь? Такой же ты, как и все. Зачем сюда люди идут? За рублем. За рублем едут в эту проклятую тайжищу глухоманную! А ты что, словно в драмкружке, выпендриваешься?
Воронов курил и сопел носом.
— Сам на меня небось как жеребец смотришь, а форс даешь. Зачем? Одна у нас жизнь, чего ж ее бежать? Люди так людьми и помрут…
— Ты для чего Сейфуллина к себе водишь? — спросил Воронов.
Женщина молчала.
— Ты зачем перед Бабаянцем задом вертишь и блузку раскрываешь? — Воронов говорил негромко, раздувая ноздри, морщась. — Ты почему ребят дрянью кормишь, мясо воруешь и на прииске перепродаешь? Ты зачем всем и каждому жужжишь, что плохо у нас, скучно и кино нет? А? Ты что в нашей жизни понимаешь?
— Жизнь у всех одна, — тихо ответила женщина.
— Врешь ты. У нас с тобой жизнь разная.
Через неделю, когда установились дороги, схваченные цепкими руками первого мороза, повариха Нина уехала из поселка. Тайга расступилась и снова сомкнулась, оставшись один на один с людьми, которые сражались против ее зеленой силы…
Новогодняя ночь
Машины шли медленно. Свет фар пробивал белую стену снега только на пять метров.
Мороз ломал стволы деревьев. Они скрипели, и от этого казалось, что лес стонал.
В головной трехтонке начальник снабжения Якутской геологической партии Дмитрий Сергеевич Геметов то и дело протирал рукавицей чистое ветровое стекло и сокрушенно качал головой.
— Бабу везем, вот и не видно ни черта. Пурга.
— Все равно была бы, — возразил шофер Сейфуллин, — прогноз такой.
— Ты что, метеоролог?
Сейфуллин непонятно улыбнулся. Ссориться с Геметовым никак не входило в его планы, потому что везли сейчас, помимо оборудования для электростанции и двух кинопередвижек, шампанское, спирт, вина и всяческую снедь к встрече Нового года.
А перед отъездом из экспедиции, три недели тому назад, новый начальник Воронов, человек, как выяснилось, непьющий, объявил, что свою порцию шампанского, а равно и другого производного не только от виноградной лозы, но и от пшеничного хлеба отдаст шоферам, если груз будет доставлен в полной сохранности и к сроку.
— Вон как везу осторожненько, — сказал Сейфуллин, забыв о том, что рядом с ним не Воронов, а Геметов.
В силу профессиональной проницательности снабженец понял, куда клонит Сейфуллин, и ответил загадочно:
— С неба звездочка упала.
Сейфуллин внимательно поглядел на небо, ничего, конечно, кроме беспросветной белой мглы, не увидел, но дипломатично согласился:
— Да, бывает…
…Шофер второй машины, Проценко, ехал один и пел. Он всегда пел. Он даже думал словами стихов или песен. Когда Проценко хотел объясниться с медсестрой Людочкой, он говорил:
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под этим взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Людочка смеялась и садилась рядом с ним. Проценко лихо закидывал ногу за ногу, пощипывал струны гитары и запевал томно:
На деревне расставание поют,
Провожают В.Проценко в институт…
Людочка теребила косынку.
Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я о ней одной страдаю,
— нерешительно заканчивал Проценко и всегда после этих слов норовил Людочку обнять. Но каждый раз после этой неудачной попытки он оставался один.
— Эх, неприятно! — вздыхал он и тоскливо смотрел в бесконечную веселую пропасть синего дачного неба.
…В третьей машине вместе с шофером Гостевым ехала Наташа. Сначала девушка ему не понравилась. Он косил глазом весь первый день пути, изучая ее профиль. Шофер видел курносый нос, ямочку на щеке и мохнатые серые ресницы. Второй и третий день Гостев беспрерывно курил. Курил так, что в кабине, где воздух был раскаленным от маленькой печки, делалось сине, как в тайге летом после грибного дождя.
Вечером третьего дня решили заночевать в пути, потому что до ближайшего зимовья осталось километров пятьдесят, а по такой пурге, да еще ночью, эти пятьдесят километров могли бы оказаться похуже других пятисот.
1 2 3 4 5 6 7 8
— Повар-душа, когда наступит весна, я подарю тебе фиалок, — пообещал Бабаянц.
— Благодарю, — сказал шофер Сейфуллин, — однако влаги в твоем супе более чем достаточно.
Когда завтрак кончился и геологи разошлись по своим объектам, к поварихе снова пришел Воронов. В руке он держал миску с чьим-то недоеденным борщом.
— Ты это серьезно? — спросил он.
— Ой, о чем это вы разговариваете? — подняла брови Нина и расстегнула пуговицу на блузке.
Кругом было тихо, и только остатки борща бурлили в котле. Повариха расстегнула еще одну пуговицу, подошла к Воронову и засмеялась горлом.
— Ты со мной дружи, я добрая…
Воронов опустил глаза и сказал:
— Еще раз ребят бурдой накормишь — акт составлю.
Повернулся и вышел.
Нина застегнула блузку и обиженно поджала губы. А через несколько дней она переехала в новый дом. Столовая была большая, светлая. В кухне печь отделали кафелем, хотя это не было предусмотрено по смете. Повариха смеялась:
— Что мы, в Японии живем, что ли? И без кафеля обойтись можно.
— Это почему же в Японии? — спрашивали ребята.
— Потому, что там все изощренные и со своими бабами не живут, а на стороне нанимают, — объяснила Нина.
Когда работа в столовой кончалась, повариха доставала гитару с белым бантом на деке и начинала петь про подмосковные вечера. Голос у нее был низкий, с хрипотцой, но приятный.
— Тоскует баба, — говорил Сейфуллин, — утешить бы…
Кто-то пустил смешной слух, что Нина и не повариха вовсе, а известная певица и киноартистка и приехала сюда, чтобы сделать кинофильм о геологах.
Когда в поселке стараниями снабженца Геметова открылась промтоварная лавка, Нина пришла к Воронову и спросила его:
— Что у тебя в магазине продают, начальник? Кальсоны да книги. А я женщина. Мне, может, на ваши кальсоны смотреть противно. Пусть шелку привезут да штапеля в синюю розочку…
…Осенью в поселке приключилась беда: по недосмотру техника сгорел новый генератор. Крохотная электростанция стала. Нина сорвала с себя фартук и закричала на людей, собравшихся в столовой:
— Грязь жрите, землю! Она тут жирная! Пока света не будет, готовить не стану.
— Не наша вина-то, Нин…
— А мне плевать!
И повариха ушла из столовой, оставив людей без ужина. Наутро ее не пустили на кухню: там хозяйничали геологи во главе с Вороновым. Они чистили картошку перочинными ножами и пропускали через мясорубку немытую свинину.
Повариха стояла на пороге и не знала, что ей делать: смеяться или кричать. Она долго раздумывала, а потом заплакала.
— Гады вы проклятые, — всхлипывала она, — из-за вас вся жизнь у меня перекореженная. Чтоб вам ни дна ни покрышки!
Вечером Нина пришла к Воронову, выпив перед этим полстакана спирта. Она смотрела на него блестящими, навыкате глазами и говорила:
— Ты что из себя другого выдаешь? Такой же ты, как и все. Зачем сюда люди идут? За рублем. За рублем едут в эту проклятую тайжищу глухоманную! А ты что, словно в драмкружке, выпендриваешься?
Воронов курил и сопел носом.
— Сам на меня небось как жеребец смотришь, а форс даешь. Зачем? Одна у нас жизнь, чего ж ее бежать? Люди так людьми и помрут…
— Ты для чего Сейфуллина к себе водишь? — спросил Воронов.
Женщина молчала.
— Ты зачем перед Бабаянцем задом вертишь и блузку раскрываешь? — Воронов говорил негромко, раздувая ноздри, морщась. — Ты почему ребят дрянью кормишь, мясо воруешь и на прииске перепродаешь? Ты зачем всем и каждому жужжишь, что плохо у нас, скучно и кино нет? А? Ты что в нашей жизни понимаешь?
— Жизнь у всех одна, — тихо ответила женщина.
— Врешь ты. У нас с тобой жизнь разная.
Через неделю, когда установились дороги, схваченные цепкими руками первого мороза, повариха Нина уехала из поселка. Тайга расступилась и снова сомкнулась, оставшись один на один с людьми, которые сражались против ее зеленой силы…
Новогодняя ночь
Машины шли медленно. Свет фар пробивал белую стену снега только на пять метров.
Мороз ломал стволы деревьев. Они скрипели, и от этого казалось, что лес стонал.
В головной трехтонке начальник снабжения Якутской геологической партии Дмитрий Сергеевич Геметов то и дело протирал рукавицей чистое ветровое стекло и сокрушенно качал головой.
— Бабу везем, вот и не видно ни черта. Пурга.
— Все равно была бы, — возразил шофер Сейфуллин, — прогноз такой.
— Ты что, метеоролог?
Сейфуллин непонятно улыбнулся. Ссориться с Геметовым никак не входило в его планы, потому что везли сейчас, помимо оборудования для электростанции и двух кинопередвижек, шампанское, спирт, вина и всяческую снедь к встрече Нового года.
А перед отъездом из экспедиции, три недели тому назад, новый начальник Воронов, человек, как выяснилось, непьющий, объявил, что свою порцию шампанского, а равно и другого производного не только от виноградной лозы, но и от пшеничного хлеба отдаст шоферам, если груз будет доставлен в полной сохранности и к сроку.
— Вон как везу осторожненько, — сказал Сейфуллин, забыв о том, что рядом с ним не Воронов, а Геметов.
В силу профессиональной проницательности снабженец понял, куда клонит Сейфуллин, и ответил загадочно:
— С неба звездочка упала.
Сейфуллин внимательно поглядел на небо, ничего, конечно, кроме беспросветной белой мглы, не увидел, но дипломатично согласился:
— Да, бывает…
…Шофер второй машины, Проценко, ехал один и пел. Он всегда пел. Он даже думал словами стихов или песен. Когда Проценко хотел объясниться с медсестрой Людочкой, он говорил:
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под этим взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Людочка смеялась и садилась рядом с ним. Проценко лихо закидывал ногу за ногу, пощипывал струны гитары и запевал томно:
На деревне расставание поют,
Провожают В.Проценко в институт…
Людочка теребила косынку.
Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я о ней одной страдаю,
— нерешительно заканчивал Проценко и всегда после этих слов норовил Людочку обнять. Но каждый раз после этой неудачной попытки он оставался один.
— Эх, неприятно! — вздыхал он и тоскливо смотрел в бесконечную веселую пропасть синего дачного неба.
…В третьей машине вместе с шофером Гостевым ехала Наташа. Сначала девушка ему не понравилась. Он косил глазом весь первый день пути, изучая ее профиль. Шофер видел курносый нос, ямочку на щеке и мохнатые серые ресницы. Второй и третий день Гостев беспрерывно курил. Курил так, что в кабине, где воздух был раскаленным от маленькой печки, делалось сине, как в тайге летом после грибного дождя.
Вечером третьего дня решили заночевать в пути, потому что до ближайшего зимовья осталось километров пятьдесят, а по такой пурге, да еще ночью, эти пятьдесят километров могли бы оказаться похуже других пятисот.
1 2 3 4 5 6 7 8