— Короче говоря, вы были тогда еще маленькой?
— Мне было десять лет…
— Подозреваю, — попытался он пошутить, — что вы не были еще влюблены в вашего зятя…
— Не знаю…
Он искоса поглядел на нее, и у него пропала всякая охота смеяться.
— Так, значит, уже год, как ваш отец умер и ваша сестра и ее муж приютили вас?
— Я переехала жить к ним, именно так…
— И когда именно вы стали любовницей Вуавена?
— Семнадцатого мая…
Она произнесла это отчетливо, почти с гордостью.
— Вы его любите?
— Да…
Глядя на нее, такую хрупкую и пылкую, можно было бы представить себе, что он, внушивший такую любовь, красив и романтичен. Но вовсе нет — и это было одной из смущающих сторон этой истории, — агент был человеком самым заурядным, и нужно было сделать усилие, чтобы припомнить его лицо. Его профессия была начисто лишена поэтичности. Целыми часами он торчал в кафе на улице Лафайета, поблизости от биржи драгоценных камней, и только с месяц назад он купил себе по случаю скромную машину. Кроме всего прочего, он еще и не отличался крепким здоровьем.
— А ваша сестра?
— Моя сестра была очень ревнивой.
— Она его любила?
— Не знаю.
— Что она сказала, застав вас?
— Ничего не сказала… Она мне написала… С тех пор мы никогда не обращались друг к другу, ни словом не обменялись.
— И когда это было?
— Второго июня… Мы в третий раз были вместе…
— На бульваре Бомарше?
— Да… В моей комнате… Фердинан думал, что Луиза вышла из дома, а она была на кухне с прислугой…
— Вы не думали о том, чтобы жить отдельно?
— Я хотела… Это сестра потребовала, чтобы я осталась…
— Почему?
— Чтобы легче было за нами следить… Она опасалась, что, если я не буду жить в их квартире, ее мужу будет совсем просто со мной тайком встречаться…
— А в квартире?
— Она никогда не оставляла нас наедине… Всегда ходила в мягких домашних туфлях, так что появлялась бесшумно…
— Как вы могли жить месяцами, не говоря друг другу ни слова?
— Мы обменивались записками… Например, сестра писала: «Приготовь к завтрашнему утру свое грязное белье…», или же: «Не пользуйся ванной. Она течет…»
— А Вуавен?
— Он очень страдал. С самого начала он не стал спать в спальне жены и устроился на диване в гостиной… Он поклялся мне, что между ними ничего больше нет…
Мегрэ посчитал на пальцах:
— Июнь… июль… август… сентябрь… октябрь… Пять месяцев!.. Неужто пять месяцев вы так и жили?
Кивком головы она подтвердила его слова, словно бы это было вполне естественным.
— Фердинан Вуавен никогда не говорил вам о том, чтобы освободиться от жены?
— Никогда! Клянусь вам…
— И никогда не предлагал вам уехать вместе с ним?
— Вы его не знаете, — вздохнула она, покачав головой. — Он порядочный человек, понимаете? Такой он и в делах… Подписав контракт, он выполняет его в точности, чего бы это ни стоило… Спросите у всех, с кем он работает…
— Тем не менее ваша сестра в течение нескольких месяцев как бы предчувствовала свой конец… Она написала три письма одной своей подруге по пансиону, и в каждом из них речь идет об отравлении…
— Знаю! Сестра словно совсем обезумела… Из-за того, что нас выслеживала… Чуть ли не каждую ночь она открывала дверь в мою комнату, и в темноте я ощущала, как ее рука касается моего лица. Она желала убедиться, что я в своей постели и что я там одна…
— Один вопрос. Со второго июня вы больше не виделись с Вуавеном наедине?
— Виделась три или четыре раза, не дома… Но сестра об этом узнавала… Каждый раз она нас ждала у дверей отеля… Она повсюду ходила за мной по пятам… Один раз она вышла на улицу в домашних туфлях, потому что ей не хватило времени надеть другие.
Мегрэ побывал в квартире, такой же безликой, как сам Вуавен… Он представлял себе жизнь этих троих персонажей. И нужно было без конца кружиться вокруг все тех же вопросов, как без конца кружатся на манеже, не находя выхода, лошади.
— Знаете ли вы, что в аптечке в ванной комнате лежала упаковка соды?
Весь вопрос и был в этом. После смерти Луизы Вуавен всю квартиру перерыли. Очень скоро нашли стакан, в котором было лекарство. Анализ показал, что это дигиталис, разведенный в небольшом количестве воды.
Рядом со стаканом нашли пакет с этикеткой «Питьевая сода». А в пакете был дигиталис, в количестве, достаточном, чтобы прикончить сотню людей.
— Что вы делали в последнее воскресенье во второй половине дня?
— То же, что и каждое воскресенье. Это был самый тяжелый день. Фердинан был в гостиной, просматривал счета. Я читала у себя в комнате. Сестра должна была быть у себя…
— Что вы ели на завтрак?
— Это я прекрасно помню… Зайца, его прислал один из клиентов Фердинана.
Она по-прежнему произносила «Фердинан» с жаром, словно то был самый красивый и самый необыкновенный из людей.
— Вас очень потрясла смерть сестры?
— Нет!
Она не таилась. Даже подняла голову, чтобы показать лицо.
— Сестра заставляла его страдать слишком сильно…
— А он?..
— Разве это его вина?.. Я знаю, что он ее никогда не любил… Он прожил с нею восемь лет, но никогда не был счастлив… Сестра всегда была грустной, плохо себя чувствовала… В первый же год, как они поженились, ей пришлось перенести операцию, и она напрочь перестала быть женщиной, как какая-нибудь другая…
Мегрэ еще раз вышел на минуту, и от дверей посмотрел на человека, глубоко утонувшего в диване. Один раз он ему уже задавал вопросы, но длилось это недолго, и он колебался, стоит ли затевать один из тех бесконечных допросов, что изнуряют обе стороны.
— Он не захотел поесть? — тихо спросил Мегрэ у одного из инспекторов.
— Нет… Утверждает, что не голоден…
— Ну ладно!
И Мегрэ, пытаясь приободриться, вернулся в кабинет, где неподвижно сидела Николь.
— Да, кстати… Раз уж мы говорим о болезнях… У кого в доме побаливал живот?
У Фердинана! — без колебаний откликнулась она. — Редко, но иногда его схватывало, особенно когда у него бывало сердцебиение…
— Так у него случалось сердцебиение?
— Можно сказать, что его беспокоило сердце, по-моему, года два назад, но сейчас он от этого почти выздоровел…
— Не знаете ли вы, не болел ли у вашего зятя живот последние недели?
— Да, болел, — подтвердила она, как всегда, уверенно.
— Какого числа?
— В тот день, когда мы все заболели…
— Не помните ли вы, что вы ели?
— Этого я уже не помню…
— Доктора приглашали?
— Нет! Фердинан не захотел… Ночью у нас у всех болела голова, нас рвало, и Фердинан подумал, что была утечка газа.
— Так было только один раз?
— Да… Во всяком случае, так сильно.
— Вы хотите сказать, что бывали и другие недомогания?
— Я вас понимаю, комиссар… Но вы не заставите меня потерять хладнокровие. Я выдержу до конца, несмотря ни на что, потому что знаю, что Фердинан невиновен.
1 2 3 4