Мы оба были довольны и, случалось, улыбались друг другу. Моя жена первая определила этот мышиный звук: письмо, которое кто-то пытался просунуть под дверь и которое проходило с трудом — мешал ковер. Ни я, ни она не шевелились. Мы смотрели на угол белой бумаги, боровшейся с сопротивлением, уступая, складываясь, сдвигаясь влево, наконец, увеличиваясь.
Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
— От твоего брата!
Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог бы подумать, что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
«Дорогой Эдуар, Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не имею права подвергать моих ребят опасности заразиться. А все-таки мне абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз это в самом деле серьезно. Я тебя жду внизу.
Любящий тебя брат Гильом».
Я протянул письмо жене. Сначала она ничего не сказала. Покоряясь обстоятельствам, я взял с вешалки шляпу, и только, когда поворачивал ручку двери, Жанна спросила:
— Ты взял бумажник?
Точно такое же утро, как и накануне, то же солнце, те же полосы тени на своем месте и даже терраса виноторговца, обрызганная водой.
Я посмотрел по сторонам. Помню, что проходил молодой человек, он снял пиджак и нес его на руке, рубашка его образовала яркое пятно.
Но голос моего брата донесся из тени, из узкой лавки виноторговца, чего я должен был ожидать.
— Я иду! Признаюсь, мне было неприятно, противно. Я знаю это бистро, потому что оно находится против моих окон. Его хозяин доставляет нам дрова и уголь. У хозяйки зоб. Нет ничего бесчестного в том, чтобы…
Я понимаю, почему мне неприятно. Сейчас нет и десяти часов утра, и хотя Гильом быстро проглотил содержимое своей рюмки, я все-таки увидел, что там было, узнал опаловый цвет. Он не алкоголик. Но если ему нужно подождать хотя бы пять минут, он обязательно зайдет в маленький кабачок вроде этого и выпьет рюмку чего-нибудь. Он там чувствует себя как дома.
Сразу же на равной ноге с хозяином или хозяйкой, с клиентами, кто бы они ни были.
Он выходит, вытирая губы, он смущен и считает нужным солгать:
— Мне надо было позвонить по телефону.
Потом сразу спрашивает с серьезным видом:
— Как малыш?
— Хорошо.
— Надеюсь, он спасен? Мне говорила мама. Оказывается, это Морен…
Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
— Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил приходить к тебе, из-за заразы…
Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не может, всех нас, мою мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла в нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом. Я забыл, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в Валансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице местную девушку.
Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что «они ему покажут», если он не женится на ней. Я не знаю никого так агрессивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает, хозяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
— Что ты хотел мне сказать?
— Послушай, Эдуар… Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я неспособен на подлость…
Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я иду по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А почему бы и нет?
— Продолжай, — говорю я немного устало. И, к сожалению, добавляю: Сколько?
— Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и твоя жена, вы считаете меня нищим…
Если он будет продолжать, он заплачет. Я его знаю. Он возмущается, потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, аперитив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя волосы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более неопределенные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я такой же расхлябанный?
— Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и если бы не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне…
Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если я буду спорить с ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что он жил с матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в одну лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не могли там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно относятся химики, менее компетентные, чем он.
— Говори быстрее, — мягко сказал я.
— Тебя ждет больной?
— Нет! Я иду в больницу…
Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
— Я тебя провожу… У нас в театре произошла ужасная драма… Вчера, подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили недостачу…
Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь угадать, до какого предела можно дойти.
— …две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не будет…
Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не протестовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек по сто франков.
— Это все, что я сейчас могу сделать…
Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
— Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
Он провожает меня еще.
— Скажи, Гильом…
— Что?
— Скажи…
Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
— Ничего!
— Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне доверять, я готов умереть за тебя… если у тебя какие-нибудь неприятности…
— Нет! Ничего…
Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что происходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал мне жизнь.
Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, оставался и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст, когда ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде моей жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели пожениться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением, взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Потом Жанна взяла письмо, подала его мне и вздохнула:
— От твоего брата!
Она сказала это не язвительно, так что посторонний мог бы подумать, что письмо от моего брата могло быть самым обыкновенным письмом.
«Дорогой Эдуар, Я не решаюсь подняться к тебе, потому что я тоже отец семейства, и не имею права подвергать моих ребят опасности заразиться. А все-таки мне абсолютно необходимо поговорить с тобой. На сей раз это в самом деле серьезно. Я тебя жду внизу.
Любящий тебя брат Гильом».
Я протянул письмо жене. Сначала она ничего не сказала. Покоряясь обстоятельствам, я взял с вешалки шляпу, и только, когда поворачивал ручку двери, Жанна спросила:
— Ты взял бумажник?
Точно такое же утро, как и накануне, то же солнце, те же полосы тени на своем месте и даже терраса виноторговца, обрызганная водой.
Я посмотрел по сторонам. Помню, что проходил молодой человек, он снял пиджак и нес его на руке, рубашка его образовала яркое пятно.
Но голос моего брата донесся из тени, из узкой лавки виноторговца, чего я должен был ожидать.
— Я иду! Признаюсь, мне было неприятно, противно. Я знаю это бистро, потому что оно находится против моих окон. Его хозяин доставляет нам дрова и уголь. У хозяйки зоб. Нет ничего бесчестного в том, чтобы…
Я понимаю, почему мне неприятно. Сейчас нет и десяти часов утра, и хотя Гильом быстро проглотил содержимое своей рюмки, я все-таки увидел, что там было, узнал опаловый цвет. Он не алкоголик. Но если ему нужно подождать хотя бы пять минут, он обязательно зайдет в маленький кабачок вроде этого и выпьет рюмку чего-нибудь. Он там чувствует себя как дома.
Сразу же на равной ноге с хозяином или хозяйкой, с клиентами, кто бы они ни были.
Он выходит, вытирая губы, он смущен и считает нужным солгать:
— Мне надо было позвонить по телефону.
Потом сразу спрашивает с серьезным видом:
— Как малыш?
— Хорошо.
— Надеюсь, он спасен? Мне говорила мама. Оказывается, это Морен…
Мы идем рядом. Гильом, все еще из чувства долга, продолжает:
— Это было таким ударом для моей жены! Если бы ты не запретил приходить к тебе, из-за заразы…
Все это абсолютно фальшиво, но Гильом счел бы себя обесчещенным, если бы не выразил волнения. Его жена терпеть нас не может, всех нас, мою мать, Жанну и меня, а заодно и моих детей. Она знает, что силой вошла в нашу семью и что мы не мечтаем встретиться с ней.
Это история, которая должна была случиться именно с Гильомом. Я забыл, в каком городе он проходил военную службу; кажется, это было в Валансьене. Однажды вечером он встретил где-то на улице местную девушку.
Девушка забеременела. Ее отец и братья, рабочие на заводе, угрожали, что «они ему покажут», если он не женится на ней. Я не знаю никого так агрессивно вульгарного, как эта женщина; за детьми она плохо ухаживает, хозяйство в беспорядке, в квартире крик с утра до вечера.
— Что ты хотел мне сказать?
— Послушай, Эдуар… Я полагаю, ты меня знаешь, ты знаешь, что я неспособен на подлость…
Давно уже я так не радовался солнцу и жизни, как сейчас, когда я иду по этому тротуару, вдоль этой стенки, пестрящей разноцветными афишами, и мне трудно принимать своего брата всерьез. Неспособен на подлость? А почему бы и нет?
— Продолжай, — говорю я немного устало. И, к сожалению, добавляю: Сколько?
— Ну вот! Всегда деньги! Ты сразу же думаешь о них! Ты и твоя жена, вы считаете меня нищим…
Если он будет продолжать, он заплачет. Я его знаю. Он возмущается, потом разнеживается, то плачет, когда ему это надо, а может быть, аперитив подступает ему к глазам. А все-таки Гильом похож на меня, хотя волосы у него светлее, он объемом больше меня, черты у него более неопределенные. Мне всегда неприятно, когда я смотрю на брата и думаю: неужели я такой же расхлябанный?
— Клянусь, мне пришлось заставить себя обратиться к тебе, и если бы не мои дети, ты никогда больше и не услышал бы обо мне…
Он неухоженный. Башмаки у него потрепанные. Если я буду спорить с ним, он с горечью напомнит, что ему не повезло, как мне, что он жил с матерью в нужде, в то время как я спокойно заканчивал свое образование.
Я долго пытался помочь ему. Несколько лет назад я устроил его в одну лабораторию помощником лаборанта, но две недели спустя его уже не могли там выносить, потому что он жаловался, что к нему высокомерно относятся химики, менее компетентные, чем он.
— Говори быстрее, — мягко сказал я.
— Тебя ждет больной?
— Нет! Я иду в больницу…
Я сказал это так, просто чтобы не ходить взад и вперед перед домом.
— Я тебя провожу… У нас в театре произошла ужасная драма… Вчера, подсчитывая деньги с представителем Общества актеров, мы обнаружили недостачу…
Он колеблется. Он колеблется, какую цифру назвать. Значит, Гильом, по своему обыкновению, врет. Он украдкой поглядывает на меня, стараясь угадать, до какого предела можно дойти.
— …две тысячи! Ответственность на мне. Если в полдень этой суммы не будет…
Ему уже полегчало. Самое трудное для него прошло. Так как я не протестовал, он считает, что две тысячи франков уже у него в руках, тем более что я шарю в своем бумажнике. Но я достаю оттуда только пять бумажек по сто франков.
— Это все, что я сейчас могу сделать…
Он не смеет радоваться слишком открыто. Он говорит:
— Я попытаюсь устроиться, получить отсрочку для уплаты остального.
Он провожает меня еще.
— Скажи, Гильом…
— Что?
— Скажи…
Мы остановились на краю тротуара, чтобы пропустить машины, и я решил:
— Ничего!
— Что ты хотел у меня спросить? Ты знаешь, Эдуар, ты можешь мне доверять, я готов умереть за тебя… если у тебя какие-нибудь неприятности…
— Нет! Ничего…
Я просто хотел узнать у него подробности смерти отца, о том, что происходило в то время в Арси. Потому что я знаю только, от чего умер отец.
И я чуть ли не лучше знаю мсье Рекюле, чем того человека, который дал мне жизнь.
Началась ли у меня в лицее, где я состоял на полном пансионе, оставался и на ночь, какая-то более личная жизнь? Или это был возраст, когда ведешь растительное существование? Все, что я знаю об этом периоде моей жизни, я помню плохо, с пробелами и, конечно, не точно.
Мсье Рекюле не сразу поселился у моей тети. Они оба хотели пожениться, но существовали препятствия из-за факта исчезновения Тессона. В конце концов тетя, несмотря на свой страх перед общественным мнением, взяла мсье Рекюле к себе в дом, якобы в качестве жильца, и официально поселила его в маленькой комнатке, на третьем этаже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30