Она уронила письмо рядом с другими, подошла к окну, вдохнула уличный воздух, впилась взглядом в солнечные блики и силуэты людей на улице.
Некоторое время она, похоже, еще размышляла надо всем этим.
Нет! Только не свекровь. Она-то наверняка уверена, что Антуанетта убила мужа, но не настолько уверена, чтобы писать: скорее, она что-то подозревает, о чем-то догадывается — это чувство вполне естественно для свекрови по отношению к ненавистной вдове ее сына.
Странно: Доминика испугалась, как бы взгляд Антуанетты не упал на ее окно, на нее, на ее тощую фигурку, мечущуюся по спальне, за которую ей внезапно стало стыдно; стараясь остаться незамеченной, она пошла и закрыла окно.
Шум начался еще на лестнице, этажом ниже: радостные восклицания, грубый мужской голос, женский смех, потом взбудораженный Альбер Кайль не сразу попал ключом в замочную скважину, и вульгарность всего этого натужного ликования внезапно напомнила Доминике о подгулявших свадебных гостях, гурьбой выходящих из кабачка.
Лина выскочила навстречу с воплем:
— Мама!
Должно быть, она долго обнималась с матерью, потому что грубый мужской голос шутливо проворчал:
— А я уже, выходит, не в счет?
Доминике ничего не было видно, однако она представляла себе всю сцену в красках: режущие глаз цвета, тяжелые, добротные чемоданы, гладко выбритый и хорошо одетый господин, благоухающий одеколоном, гордый собой провинциальный предприниматель, безумно довольный тем, что впервые навещает замужнюю дочь в Париже.
Лина играла свою роль:
— Что это?
— Отгадай!
— Не знаю… Дай сюда.
— Сперва отгадай!
— Платье?
— Кто же возит из Фонтене-ле-Конт платья для молодой парижской дамы?
— Это и не драгоценность: коробка слишком большая… Дай сюда, папа!
Суча ногами от нетерпения, она кричит матери:
— Не смей рыться в моих ящиках! Альбер, не давай маме трогать наши вещи… Ну папа, пожалуйста! Ага, я так и знала, что ты уступишь! Где ножницы? Что это? Постойте-ка! Да это же покрывало на диван! Посмотри, Альбер! Розовое, как я люблю!.. Спасибо, папа! Спасибо, мама…
Почему мать понизила голос? Наверняка заговорила о квартирной хозяйке.
Где она? Чем занимается? Какая она? Как к вам относится?
В ответ зашептали. Доминика готова поклясться, что отец снял пиджак и рукава его безукоризненной рубашки витают по комнате, как два ослепительных пятна.
Эти люди тоже не принадлежат к их клану. Их возбуждение оскорбляет Доминику до глубины души, задевает самые сокровенные струны, унаследованные от С? — лесов и Лебре, но все же она нашла и некоторые точки соприкосновения, особенно в шепоте Лининой мамы, которая видится ей невысокого роста, немного полной, одетой в черный шелк, увешанной драгоценностями, которые надевает лишь по торжественным случаям.
Доминика проворно переоделась, натянула лучшее платье, огляделась, проверяя, все ли на месте, и непроизвольно задержала взгляд на фотографии отца в парадной генеральской форме; к рамке фотографии были прикреплены отцовские ордена.
Еще один взгляд — через улицу, сквозь стекла и муслин занавесок: извиняющийся взгляд на Антуанетту.
Шушуканье из спальни переместилось в гостиную. Покашливание. Потом деликатный стук в дверь.
— Прошу прощения, мадмуазель… Я Линина мама…
Маленького роста, в черном шелке, все как думала Доминика, только более худощавая, более подвижная, одна из тех женщин, что всю жизнь, искореняя беспорядок, снуют вверх-вниз по лестницам чересчур просторного провинциального дома.
— Я вам не помешала?
— Нисколько, уверяю вас. Прошу, проходите.
Слова выскакивали у нее сами собой, откуда-то издали — и эта сдержанность, эта ненатуральная улыбка с легким налетом меланхолии и притом исполненная снисходительности, уместной по отношению к молодой парочке…
— Я непременно хотела поблагодарить вас за доброту к этим детям…
Скажите мне откровенно, не слишком ли они вас беспокоят?.. Понимаете, я-то их знаю! В их возрасте редко думают об окружающих…
— Уверяю вас, мне не на что жаловаться…
Дверь осталась открытой. В гостиной было пусто, цветы притаились в вазах, и Доминика готова была держать пари, что Лина смотрит на мужа, еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху.
— Мама в гостях у дракона…
Может быть, сперва они спорили шепотом:
— Сходи одна, мама. Клянусь, будет лучше, если ты пойдешь одна. А то я не выдержу и начну смеяться.
— Жюль, пойдем вместе…
— Ну нет, знаешь… Такие дела лучше улаживать между женщинами…
Они проводили ее взглядами. А сами втроем стали прислушиваться… Скоро мать им расскажет, как Доминика ради нее нарядилась в лучшее платье…
— Садитесь, пожалуйста…
— Я только на минутку… Не хотелось бы вам мешать… Мы бы, конечно, предпочли, чтобы дети сразу зажили своим домом… Тем более что муж мебельный фабрикант… Но они не захотели! Говорят, что сперва изучат Париж, выберут себе квартал… Моему зятю еще предстоит добиться положения… Для своего возраста он уже сделал немалые успехи… Вы читали его статьи?
Не смея сказать «да», Доминика молча кивает.
— Мы с мужем счастливы, что они попали к такому человеку, как вы… Ни за что на свете я не хотела бы, чтобы они мыкались по гостиницам и пансионам.
Взгляд на портрет и ордена.
— Это ваш отец, мадмуазель?
В ответ — еще один молчаливый кивок, с оттенком горделивого смирения, приличествующего генеральской дочери.
— Надеюсь, вы не рассердитесь: мы с мужем позволили себе привезти для вас небольшой сувенир в знак нашей признательности… да-да, именно признательности за все, что вы делаете для детей…
Она не осмелилась захватить пакет с собой и теперь вернулась за ним в гостиную и взяла его со стола; Доминика догадывалась, что подарок предназначался не ей. Об этом они и спорили в гостиной, понизив голос.
— Лучше подарим ей… Я вам другую пришлю…
Это оказалась алебастровая лампа-ночник, которую они взяли у себя в магазине, — ведь они производят и предметы украшения интерьера.
— Очень скромная вещица…
Гостья уже не знает что сказать. Она успела бросить несколько взглядов по сторонам. Все видела. Она снова улыбается.
— Еще раз спасибо вам… Не буду больше задерживать… Мы в Париже только до завтрашнего вечера, столько всего надо посмотреть… До свидания, мадмуазель… Если дети будут чересчур шуметь, если будут плохо себя вести, одергивайте их без малейших колебаний… Они так молоды!
Вот и все. Доминика одна. За стеной, там, куда ушла мать Лины и где собралась теперь вся семья, царит молчание. Мать оказалась искушеннее дочери и приметила дверь, соединяющую обе спальни; наверно, она приложила палец к губам. Лина сдерживает разбирающий ее смех; некоторое время они там шушукаются, потом мать нарочито громко предлагает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38