Чудеса были технически неосуществимы, вот и все. А сейчас, когда так высоко… понимаешь? Без чудес нынче невозможно. Мы же не дикари, чтоб обходиться без чудес.
Не дождавшись ответа. Проктор продолжал:
— Как я услышал, что сержант орет твоим голосом твои слова, я тут же смекнул, что произошло чудо.
— Обыкновенная телепатия, — устало сказал Эриксен. — Гипноз на расстоянии. Я внушил Беренсу, что ему говорить, — только всего.
— Не телепатия, а чудо, — стоял на своем Проктор. — И не гипноз, частное дело двух человек, а энергетическая эманация, нарушившая всю структуру государства, — вот что ты сделал, парень.
— Не понимаю вас, Проктор.
— А чего не понимать? Это же не Беренс кричит на нас, а полковник Флит орет нам голосом Беренса. А в полковнике гремит генерал Бреде, а генералом командует Его Бессмертие. Разве ты этого не проходил в школе? Во всех нас мыслит, чувствует и распоряжается Властитель-19, а если нам кажется, будто это наши мысли, наши чувства и наши голоса, так на это у нас есть свобода воображать, что мы… Ты не голос Беренса заглушил, нет. Ты заглушил в Беренсе голос Флита, то есть голос Бреде, то есть голос… ты понимаешь? И вот я спрашиваю тебя: разве это не чудо?
— Что вы хотите от меня? — спросил Эриксен, всматриваясь в возбужденное лицо Проктора.
Проктор зашептал еще жарче:
— Сотвори новое чудо! Раз ты сержанта Беренса так ловко… Это же одна цепочка, пойми! Одним винтиком завладеть — вся машина в руках. Слушай меня. На полюсе концентрируют тучи для атаки на северян. Двинь эти тучи на нас. Небольшого бы дождя, понял?
— А зачем вам нужен дождик?
— Во-первых, северян не зальет, их механизмы не потонут — соваться туда будет рискованно. А во-вторых, у нас все раскиснет — обратно не с чем соваться… И вместо войны — пшик!
— Вы не хотите войны?
— Я хочу домой… И чтоб все эти централизации и тотализации!.. Понял?
Эриксен слышал, как жарко дышит пожилой солдат. На провокатора он не был похож. Но все, что он говорил, отдавало государственной изменой. Эриксену и в голову раньше не приходило, что в казармах могут, невредимые, существовать люди, подобные Проктору.
— А вы не боитесь нейтринных соглядатаев и гамма-карателей? — спросил после некоторого молчания Эриксен. — По-моему, этим приборам не придется долго раздумывать, если они хоть раз к вам прислушаются.
— Чепуха! — нетерпеливо воскликнул Проктор. — В душу мою им не влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить. Эх, Эриксен, если бы ты знал, сколько раз мы между собою… Ты только зацепись, вставь палку в колеса чертовой машине, а мы все, как один… Чуда, Эриксен, умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа, и делать, что по душе, только бы это не мешало другим, и чтобы никаких войн! Сердце замирает — такая простота жизни!
Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет волос не был виден, зато ясно различалось, как пылает его лицо и как сверкают глаза. Он уже не шептал, а кричал тихим криком. Эриксен с полминуты молчал, потом сказал:
— Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлен на Земле?
— Да, знаю, — ответил Проктор прямо. — А теперь скажи по-честному: сделаешь чудо?
Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю жизнь он мечтал о запретной Земле. И всю свою жизнь боялся высказать вслух сокровенные желания.
И те, кто окружал его, были такие же — мечтали и молчали: Проктор первый заговорил открыто. Эриксену нечего было ответить. Против машины синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.
— Я сделаю все, что смогу, — сказал он потом. И снова с отчаянием ощутил, как ничтожны его силы.
Проктор убрался на свою койку. Стены казарм дрожали под давлением осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли уши, а в глазах вспыхивали глумливые искорки. Тонкая пылевая взвесь проникала сквозь щели в стенках.
Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не казарму, а то, что было вне ее, — огромную, неласковую планету: воздух, напоенный красноватой пылью, безжизненные равнины, отполированные сухими ураганами до металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков забросило сюда? Почему они остались здесь? Почему? Нет, почему они из людей превратились в бездушные механизмы?
Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чем на Марсе думать было запрещено. Он видел Проктора и Властителя-19, Беренса и генерала Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся над планетой, облака высосанной из планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса…
И вдруг Эриксен вскрикнул — такая боль свела мозг. Он вскочил, хотел позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа, но боль стала затихать. Голова отяжелела, Эриксену чудилось, что это не голова, а каменный шар — тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо и влево, вперед и назад. Эриксен поспешно лег снова, чтоб не повалиться всем телом вперед, за непостижимо заменившим голову шаром.
Стало легче, но в мозгу творился сумбур: Эриксен слышал стоны и визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом прибора: «Косинус пси — девяносто девять и пять десятых, полная синхронизация! Косинус пси — девяносто девять и пять!..» Эриксен напряженно, без мыслей, вслушивался в шумы мозга, пытаясь разобраться в них, но разобраться в них было невозможно, их можно было лишь слушать. Тогда он стал размышлять сам, но размышлять он тоже не мог, он утратил способность к размышлению. Мысли так медленно тащились по неровным извилинам мозга, так запинались на каждой мозговой выбоине и колдобине, словно каждая тянула за собой непомерный груз.
«Тучи! — трудно думал Эриксен. — Ах, да… тучи… Нет, что же?.. Тучи… Вот оно что — тучи!.. Ах, нет — синхронизация… Нет, куда же я? Ах, что… что со мной?..» Он вяло, будто в сумрачном полусне-полубреду, удивлялся себе: он переменился в эту ночь, ему не нравилась перемена. Раньше он мыслил легко и свободно, мысли вспыхивали, как огни, проносились стремительно, как тени, что же, нет, что же произошло? «Тучи, — все снова думал Эриксен, упрямо выстраивая мысль. — Все… тучи… сюда… и маленький дождь… с полюса сюда… хочу!»
И когда ему удалось не додумать, а доделать эту тяжкую мысль, он, измученный, провалился в сон, как в пропасть.
Его разбудил шум в казарме. Солдаты вскакивали с коек, раздетые кидались к двери.
— Дождь! Дождь! — кричали солдаты. Эриксен тоже протиснулся к дверям. Лишь в древних преданиях и бабушкиных сказках он слышал о чем-то похожем на то, что сейчас разворачивалось перед ним. И охваченный таким же восторгом, как и другие солдаты, он ликующе вопил:
— Дождь! Дождь!
Мир стал непостижимо прозрачен. Марсианская равнина проглядывалась во все стороны на многие километры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Не дождавшись ответа. Проктор продолжал:
— Как я услышал, что сержант орет твоим голосом твои слова, я тут же смекнул, что произошло чудо.
— Обыкновенная телепатия, — устало сказал Эриксен. — Гипноз на расстоянии. Я внушил Беренсу, что ему говорить, — только всего.
— Не телепатия, а чудо, — стоял на своем Проктор. — И не гипноз, частное дело двух человек, а энергетическая эманация, нарушившая всю структуру государства, — вот что ты сделал, парень.
— Не понимаю вас, Проктор.
— А чего не понимать? Это же не Беренс кричит на нас, а полковник Флит орет нам голосом Беренса. А в полковнике гремит генерал Бреде, а генералом командует Его Бессмертие. Разве ты этого не проходил в школе? Во всех нас мыслит, чувствует и распоряжается Властитель-19, а если нам кажется, будто это наши мысли, наши чувства и наши голоса, так на это у нас есть свобода воображать, что мы… Ты не голос Беренса заглушил, нет. Ты заглушил в Беренсе голос Флита, то есть голос Бреде, то есть голос… ты понимаешь? И вот я спрашиваю тебя: разве это не чудо?
— Что вы хотите от меня? — спросил Эриксен, всматриваясь в возбужденное лицо Проктора.
Проктор зашептал еще жарче:
— Сотвори новое чудо! Раз ты сержанта Беренса так ловко… Это же одна цепочка, пойми! Одним винтиком завладеть — вся машина в руках. Слушай меня. На полюсе концентрируют тучи для атаки на северян. Двинь эти тучи на нас. Небольшого бы дождя, понял?
— А зачем вам нужен дождик?
— Во-первых, северян не зальет, их механизмы не потонут — соваться туда будет рискованно. А во-вторых, у нас все раскиснет — обратно не с чем соваться… И вместо войны — пшик!
— Вы не хотите войны?
— Я хочу домой… И чтоб все эти централизации и тотализации!.. Понял?
Эриксен слышал, как жарко дышит пожилой солдат. На провокатора он не был похож. Но все, что он говорил, отдавало государственной изменой. Эриксену и в голову раньше не приходило, что в казармах могут, невредимые, существовать люди, подобные Проктору.
— А вы не боитесь нейтринных соглядатаев и гамма-карателей? — спросил после некоторого молчания Эриксен. — По-моему, этим приборам не придется долго раздумывать, если они хоть раз к вам прислушаются.
— Чепуха! — нетерпеливо воскликнул Проктор. — В душу мою им не влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить. Эх, Эриксен, если бы ты знал, сколько раз мы между собою… Ты только зацепись, вставь палку в колеса чертовой машине, а мы все, как один… Чуда, Эриксен, умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа, и делать, что по душе, только бы это не мешало другим, и чтобы никаких войн! Сердце замирает — такая простота жизни!
Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет волос не был виден, зато ясно различалось, как пылает его лицо и как сверкают глаза. Он уже не шептал, а кричал тихим криком. Эриксен с полминуты молчал, потом сказал:
— Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлен на Земле?
— Да, знаю, — ответил Проктор прямо. — А теперь скажи по-честному: сделаешь чудо?
Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю жизнь он мечтал о запретной Земле. И всю свою жизнь боялся высказать вслух сокровенные желания.
И те, кто окружал его, были такие же — мечтали и молчали: Проктор первый заговорил открыто. Эриксену нечего было ответить. Против машины синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.
— Я сделаю все, что смогу, — сказал он потом. И снова с отчаянием ощутил, как ничтожны его силы.
Проктор убрался на свою койку. Стены казарм дрожали под давлением осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли уши, а в глазах вспыхивали глумливые искорки. Тонкая пылевая взвесь проникала сквозь щели в стенках.
Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не казарму, а то, что было вне ее, — огромную, неласковую планету: воздух, напоенный красноватой пылью, безжизненные равнины, отполированные сухими ураганами до металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков забросило сюда? Почему они остались здесь? Почему? Нет, почему они из людей превратились в бездушные механизмы?
Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чем на Марсе думать было запрещено. Он видел Проктора и Властителя-19, Беренса и генерала Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся над планетой, облака высосанной из планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса…
И вдруг Эриксен вскрикнул — такая боль свела мозг. Он вскочил, хотел позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа, но боль стала затихать. Голова отяжелела, Эриксену чудилось, что это не голова, а каменный шар — тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо и влево, вперед и назад. Эриксен поспешно лег снова, чтоб не повалиться всем телом вперед, за непостижимо заменившим голову шаром.
Стало легче, но в мозгу творился сумбур: Эриксен слышал стоны и визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом прибора: «Косинус пси — девяносто девять и пять десятых, полная синхронизация! Косинус пси — девяносто девять и пять!..» Эриксен напряженно, без мыслей, вслушивался в шумы мозга, пытаясь разобраться в них, но разобраться в них было невозможно, их можно было лишь слушать. Тогда он стал размышлять сам, но размышлять он тоже не мог, он утратил способность к размышлению. Мысли так медленно тащились по неровным извилинам мозга, так запинались на каждой мозговой выбоине и колдобине, словно каждая тянула за собой непомерный груз.
«Тучи! — трудно думал Эриксен. — Ах, да… тучи… Нет, что же?.. Тучи… Вот оно что — тучи!.. Ах, нет — синхронизация… Нет, куда же я? Ах, что… что со мной?..» Он вяло, будто в сумрачном полусне-полубреду, удивлялся себе: он переменился в эту ночь, ему не нравилась перемена. Раньше он мыслил легко и свободно, мысли вспыхивали, как огни, проносились стремительно, как тени, что же, нет, что же произошло? «Тучи, — все снова думал Эриксен, упрямо выстраивая мысль. — Все… тучи… сюда… и маленький дождь… с полюса сюда… хочу!»
И когда ему удалось не додумать, а доделать эту тяжкую мысль, он, измученный, провалился в сон, как в пропасть.
Его разбудил шум в казарме. Солдаты вскакивали с коек, раздетые кидались к двери.
— Дождь! Дождь! — кричали солдаты. Эриксен тоже протиснулся к дверям. Лишь в древних преданиях и бабушкиных сказках он слышал о чем-то похожем на то, что сейчас разворачивалось перед ним. И охваченный таким же восторгом, как и другие солдаты, он ликующе вопил:
— Дождь! Дождь!
Мир стал непостижимо прозрачен. Марсианская равнина проглядывалась во все стороны на многие километры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10