Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!
–Благослови тебя бог, дитя! –сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, –она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, –Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
–Теперь, мой супруг, –сказала она, –твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, –так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! –Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? –Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.
Всё это время Кеаве ел, и разговаривал, и строил планы возвращения домой, и благодарил ее за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл ее своей верной помощницей. А потом стал смеяться над глупым стариком, купившим бутылку.
–Он показался мне сперва достойным человеком! –сказал Кеаве. –Но разве можно судить по виду? Ведь понадобилась же для чего-то старому нечестивцу эта бутылка!
–Супруг мой, –смиренно промолвила Кокуа, –у него, может статься, были хорошие намерения.
Кеаве сердито рассмеялся.
–Вздор! –воскликнул он. –Старик –мошенник, говорю тебе, и осел в придачу. Бутылку было трудно продать и за четыре сантима, а уж за три это и вовсе невозможно. Слишком близок ад, уже начинает пахнуть паленым… брр! –содрогнулся он. –Правда, я сам купил ее за один цент, не зная, что есть монеты еще мельче. Я свалял дурака, но другого такого не сыщешь, и тот, кто владеет бутылкой сейчас, унесет ее с собой в преисподнюю.
–О,мойсупруг, –промолвилаКокуа, –развене ужасно, спасая себя, толкнуть на вечную гибель другого? Мне кажется, я не могла бы смеяться! Мое сердце было бы полно смирения и грусти. Я молилась бы за несчастного, купившего нашу бутылку.
Тут Кеаве, чувствуя справедливость ее слов, рассердился еще больше.
–Чепуха! –воскликнул он. –Ну и грусти, если тебе угодно, а только не так должна вести себя хорошая жена. Если бы ты хоть немного думала обо мне, ты постыдилась бы так говорить.
Он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Разве была у нее надежда продать бутылку за два сантима? Нет, это было невероятно. Но даже будь это возможно, так ведь Кеаве торопит ее уехать в те края, где нет монеты меньше цента. А тут еще, в тот самый день, когда она принесла такую жертву, муж недоволен ею, –он ушел и оставил ее одну.
И вместо того чтобы воспользоваться временем, которое у нее еще оставалось, она сидела дома и то вынимала бутылку и глядела на нее с несказанным ужасом, то, содрогаясь, убирала ее с глаз долой.
Вскоре Кеаве вернулся и пожелал, чтобы она поехала с ним кататься.
–Супруг мой, я больна, –сказала Кокуа. –У меня тяжело на сердце. Прости меня, но мне сейчас не до развлечений.
Тогда Кеаве рассердился еще больше; он гневался на нее, так как думал, что она грустит из-за старика, и на себя, так как понимал, что правда на ее стороне, и стыдился своего счастья.
–Вот она, твоя преданность и твоя любовь! –воскликнул он. –Муж едва избежал вечной гибели, на которую не убоялся пойти ради тебя, а тебе не до развлечений! Кокуа, у тебя вероломное сердце.
И в ярости он снова ушел из дому и целый день бродил по улицам. Он встретил друзей и пил с ними. Они наняли экипаж, поехали за город и там снова пили. И всё время Кеаве было не по себе, потому что он развлекался в то время, как жена его грустила, и потому что в глубине души он сознавал ее правоту, и сознание это заставляло его пить еще больше.
С ним бражничал один хаоле –старый негодяй, в прошлом боцман на китобойном судне, дезертир, золотоискатель, каторжник. У него было подлое сердце и грязный язык, он любил пить и спаивать других, и он подливал Кеаве еще и еще. Скоро ни у кого не осталось больше денег.
–Эй ты, –обратился тогда боцман к Кеаве, –ты всегда хвастал своим богатством. У тебя есть какая-то дурацкая бутылка или еще что-то в этом роде.
–Да, –ответил Кеаве, –я богат. Я пойду домой и возьму денег у жены, она держит их у себя.
–Глупо, приятель, –заметил боцман. –Никогда не доверяй деньги бабе. Женщины изменчивы, как вода. За ними надо смотреть в оба!
Кеаве был одурманен вином, и слова боцмана вселили в него сомнения.
«Я, пожалуй, не удивился бы, если б она мне изменила, –подумал Кеаве. –Почему бы иначе ей так загрустить, когда я спасся от злой участи? Но я покажу ей, что я не из тех, кого можно водить за нос! Я поймаю ее на месте преступления!»
И вот, когда они вернулись в город, Кеаве попросил боцмана подождать на углу возле старой тюрьмы, а сам пошел к своему дому. Уже настала ночь, в одном из окон горел свет, но не было слышно ни звука. Кеаве, крадучись, обошел дом, бесшумно открыл заднюю дверь и заглянул внутрь.
На полу сидела Кокуа, а перед ней в свете лампы мерцала молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком; глядя на нее, Кокуа ломала в отчаянии руки.
Долго стоял Кеаве у порога. Сперва от удивления он потерял всякую способность рассуждать здраво, а потом его охватил страх, что сделка почему-то не вышла и бутылка вернулась к нему, как это было в Сан-Франциско, и у него подкосились ноги, и винные пары развеялись, как утренний туман над рекой. Но затем ему пришла на ум другая мысль, страшная мысль, от которой у него запылали щеки.
«Я должен в этом убедиться», –подумал он.
Он закрыл дверь и снова тихонько обогнул дом, а потом, громко топая, направился к парадному входу, будто бы только что вернулся. И –подумать только! –когда он вошел в комнату, бутылки уже не было на прежнем месте, а Кокуа сидела в кресле и, увидев его, вскочила, словно он разбудил ее.
–Я весь день пиливеселился, –сказалКеаве. –Я провел время с добрыми друзьями и сейчас пришел только за тем, чтобы взять денег и снова бражничать с ними!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
–Благослови тебя бог, дитя! –сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, –она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, –Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
–Теперь, мой супруг, –сказала она, –твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, –так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! –Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? –Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.
Всё это время Кеаве ел, и разговаривал, и строил планы возвращения домой, и благодарил ее за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл ее своей верной помощницей. А потом стал смеяться над глупым стариком, купившим бутылку.
–Он показался мне сперва достойным человеком! –сказал Кеаве. –Но разве можно судить по виду? Ведь понадобилась же для чего-то старому нечестивцу эта бутылка!
–Супруг мой, –смиренно промолвила Кокуа, –у него, может статься, были хорошие намерения.
Кеаве сердито рассмеялся.
–Вздор! –воскликнул он. –Старик –мошенник, говорю тебе, и осел в придачу. Бутылку было трудно продать и за четыре сантима, а уж за три это и вовсе невозможно. Слишком близок ад, уже начинает пахнуть паленым… брр! –содрогнулся он. –Правда, я сам купил ее за один цент, не зная, что есть монеты еще мельче. Я свалял дурака, но другого такого не сыщешь, и тот, кто владеет бутылкой сейчас, унесет ее с собой в преисподнюю.
–О,мойсупруг, –промолвилаКокуа, –развене ужасно, спасая себя, толкнуть на вечную гибель другого? Мне кажется, я не могла бы смеяться! Мое сердце было бы полно смирения и грусти. Я молилась бы за несчастного, купившего нашу бутылку.
Тут Кеаве, чувствуя справедливость ее слов, рассердился еще больше.
–Чепуха! –воскликнул он. –Ну и грусти, если тебе угодно, а только не так должна вести себя хорошая жена. Если бы ты хоть немного думала обо мне, ты постыдилась бы так говорить.
Он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Разве была у нее надежда продать бутылку за два сантима? Нет, это было невероятно. Но даже будь это возможно, так ведь Кеаве торопит ее уехать в те края, где нет монеты меньше цента. А тут еще, в тот самый день, когда она принесла такую жертву, муж недоволен ею, –он ушел и оставил ее одну.
И вместо того чтобы воспользоваться временем, которое у нее еще оставалось, она сидела дома и то вынимала бутылку и глядела на нее с несказанным ужасом, то, содрогаясь, убирала ее с глаз долой.
Вскоре Кеаве вернулся и пожелал, чтобы она поехала с ним кататься.
–Супруг мой, я больна, –сказала Кокуа. –У меня тяжело на сердце. Прости меня, но мне сейчас не до развлечений.
Тогда Кеаве рассердился еще больше; он гневался на нее, так как думал, что она грустит из-за старика, и на себя, так как понимал, что правда на ее стороне, и стыдился своего счастья.
–Вот она, твоя преданность и твоя любовь! –воскликнул он. –Муж едва избежал вечной гибели, на которую не убоялся пойти ради тебя, а тебе не до развлечений! Кокуа, у тебя вероломное сердце.
И в ярости он снова ушел из дому и целый день бродил по улицам. Он встретил друзей и пил с ними. Они наняли экипаж, поехали за город и там снова пили. И всё время Кеаве было не по себе, потому что он развлекался в то время, как жена его грустила, и потому что в глубине души он сознавал ее правоту, и сознание это заставляло его пить еще больше.
С ним бражничал один хаоле –старый негодяй, в прошлом боцман на китобойном судне, дезертир, золотоискатель, каторжник. У него было подлое сердце и грязный язык, он любил пить и спаивать других, и он подливал Кеаве еще и еще. Скоро ни у кого не осталось больше денег.
–Эй ты, –обратился тогда боцман к Кеаве, –ты всегда хвастал своим богатством. У тебя есть какая-то дурацкая бутылка или еще что-то в этом роде.
–Да, –ответил Кеаве, –я богат. Я пойду домой и возьму денег у жены, она держит их у себя.
–Глупо, приятель, –заметил боцман. –Никогда не доверяй деньги бабе. Женщины изменчивы, как вода. За ними надо смотреть в оба!
Кеаве был одурманен вином, и слова боцмана вселили в него сомнения.
«Я, пожалуй, не удивился бы, если б она мне изменила, –подумал Кеаве. –Почему бы иначе ей так загрустить, когда я спасся от злой участи? Но я покажу ей, что я не из тех, кого можно водить за нос! Я поймаю ее на месте преступления!»
И вот, когда они вернулись в город, Кеаве попросил боцмана подождать на углу возле старой тюрьмы, а сам пошел к своему дому. Уже настала ночь, в одном из окон горел свет, но не было слышно ни звука. Кеаве, крадучись, обошел дом, бесшумно открыл заднюю дверь и заглянул внутрь.
На полу сидела Кокуа, а перед ней в свете лампы мерцала молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком; глядя на нее, Кокуа ломала в отчаянии руки.
Долго стоял Кеаве у порога. Сперва от удивления он потерял всякую способность рассуждать здраво, а потом его охватил страх, что сделка почему-то не вышла и бутылка вернулась к нему, как это было в Сан-Франциско, и у него подкосились ноги, и винные пары развеялись, как утренний туман над рекой. Но затем ему пришла на ум другая мысль, страшная мысль, от которой у него запылали щеки.
«Я должен в этом убедиться», –подумал он.
Он закрыл дверь и снова тихонько обогнул дом, а потом, громко топая, направился к парадному входу, будто бы только что вернулся. И –подумать только! –когда он вошел в комнату, бутылки уже не было на прежнем месте, а Кокуа сидела в кресле и, увидев его, вскочила, словно он разбудил ее.
–Я весь день пиливеселился, –сказалКеаве. –Я провел время с добрыми друзьями и сейчас пришел только за тем, чтобы взять денег и снова бражничать с ними!
1 2 3 4 5 6 7 8 9