Но вообще, конечно, раз или два он упоминал про траст. Помнится, он сказал, что дядя Говард, похоже, пустил корни в Испании и вовсе не питает столь сильных чувств к Эшли, чтобы приехать надзирать за ним. И говорил это не в качестве упрека, с чего бы? Он говорил: «Этого следовало ожидать, но все же жаль». Вот так. Но я знаю, он надеялся, что ты и Эмори можете относиться к Эшли иначе. В конце концов, вы тоже жили здесь вместе с нами. И как вы?
– Ты хочешь, чтобы я ответил за Эмори?
– Если можешь. Помню, ты сказал, что не можешь говорить за него, когда я спросила о его отношениях с Кэти Андерхилл, но его чувства к Эшли ты должен знать. – Я пытливо посмотрела на него. – И мне кажется, в данном случае между вами нет различий. То есть если он думает о женитьбе на Кэти...
– Он бы смог должным образом содержать Эшли? Думаю, да, – сказал Джеймс, – но ясно, что делать этого он не захочет.
За лимонными деревьями часы в церкви пробили полчаса. Бой казался далеким и отстраненным. Отдаленное уханье первой совы возвещало о приходе таинственной ночи.
– А ты? – спросила я. – Нет, Джеймс, все в по рядке. Я все понимаю. Но мне нужно знать правду. Ты сказал, что я должна быть на твоей стороне, и так оно и есть: я на твоей стороне, и ты это знаешь. Мы говорим сейчас не о семье, не о людях, а о кирпиче, растворе и деревьях, которые дороги одному и ничего не значат для другого. Так скажи мне: ты хотел бы владеть Эшли или хотя бы его частью?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тихо, и в обнимавшей меня руке чувствовалось напряжение.
– Думаю, ты знаешь ответ, не так ли? Когда мы говорили о сломанной кошке, я сказал, что все здесь прогнило, и это в самом деле так. Ты сама знаешь. Все разваливается, частичка за частичкой, уже много лет. Это обуза, даже если ты надеешься протянуть здесь до самой смерти. Теперь так не живут, мертвые уже не могут заплатить живым за память о них. – Он набрал в грудь воздуха, словно тяжело вздохнул. – Извини, милая Бриони, неподходящее время говорить так, но ты сама спросила. Вряд ли у тебя было время подумать об этом с тех пор, как умер дядя Джон, но тебе не следует всерьез рассчитывать, что мы, Эмори и я, будем и дальше поддерживать этот дом, отвергнутый Национальным фондом памятников, даже если бы у нас были средства. Есть много другого, на что можно потратить деньги, Бриони. Во всяком случае, нам.
– Наверное, да.
– Вот, а дядя Джон, видимо, думал, что мы захотим жить в Эшли. Но ты – другое поколение, ты знаешь меру. На дворе семидесятые годы, а мир шире, чем парк Эшли. Если поместье никак не спасти, то его и не спасешь. Нужно иметь мужество трезво взглянуть на вещи.
– Я гляжу трезво, Джеймс.
Его рука напряглась, он обнял меня крепче. Его щека коснулась моих волос, но он не попытался приласкать меня.
– Ну вот, я все сказал, как и обещал, и хватит об этом. Но ты подумаешь?
– Конечно подумаю. Но учти, папа умер всего неделю назад, и пока я не узнаю, чего он хотел и почему...
– Понимаю, дорогая моя, понимаю. Извини. Не самое удачное время говорить о разделе имущества и расставании с Эшли, но когда мы начинали, то не знали, что с твоим отцом так обернется. А теперь и мой отец заболел и сходит с ума от беспокойства, а обстоятельства давят – черт бы их побрал!
Снова наступила тишина, но уже другая. Удары молота смолкли. Я подумала о сломанной кошке под водой и почему-то о павильоне в буйно разросшейся жимолости, окруженном изогнувшимися тисами, и о Кэти, спрашивающей: «Это тот самый стол, где он писал свои стихи?».
– А Френсис? – вдруг спросила я. – Что Френсис думает обо всем этом? Мне казалось, он любит Эшли.
– Любит, – согласился Джеймс. – Он пережиток прошлого, наш братец Френсис. И если бы все развалилось на части, он все равно не заметил бы, сидя в лабиринте и сочиняя стихи, как Уильям Эшли. Что я такого сказал? Ты аж подскочила.
– Да нет, ничего. Ты просто прочел мои мысли. И часто ты это делаешь?
Пауза, примерно на четыре такта моего сердца. Потом Джеймс непринужденно ответил:
– От случая к случаю мы с близнецом пользуемся этим. Наследие Бесс Эшли, цыганки, ты разве не знала?
– Наверное, здорово экономите на телефонных звонках? – пошутила я.
Он рассмеялся:
– О, конечно! Но ты говорила о Френсисе. Сомневаюсь, что он откажется помочь разорвать траст. Дело в том, что, даже если мы его разорвем, у нас нет никаких планов на сам дом. Его невозможно продать, так что просто придется остаться добродетельными и оставить поместье как уголок древней Англии на этом тесном островке. Пустить в ход можно только землю.
– Для чего?
– Чтобы получить наибольший доход.
– Больше всего она принесет, если сдать участки под строительство.
И то, что не договорила я, сказал он:
– А что, почему бы и нет? Людям нужны дома. И когда через Пенни-Флэтс проложат новое шоссе, мы окажемся на трассе в Бирмингем. – Наверное, он что-то почувствовал в моем молчании, потому что с легким раздражением добавил: – Послушай, Бриони, ты сказала, что трезво смотришь на вещи. Ведь то, что мы здесь играли детьми, само по себе не значит, что и наши дети получат такую же возможность, да и – боже мой! – захотят ли они здесь играть?
– Я ничего такого и не говорила. Я думала о других, кого это тоже коснется. Может быть, и папа думал о том же. Например, о викарии. Что станет с ним? Наверное, ничего страшного, хотя трудно представить мистера Брайанстона ютящимся в двухквартирном доме без сада. Но еще есть Гендерсоны и Роб Гренджер. Их дома ты тоже продашь?
– А почему нет? Конечно, им в первую очередь будет предоставлено право выкупить дома.
– Гендерсоны смогли бы, но Робу, боюсь, это не по карману.
– Странно. В конце концов, у него ферма. Если он не сумел извлечь из нее доход, почему же мы должны отвечать за это?..
– Будь справедлив. Все, что они зарабатывали, его отец пропивал до последнего пенни, а по субботам без меры бил самого Роба и его мать. Он оставил их по уши в долгах, и если Робу не удалось скопить на дом после смерти этой старой скотины, вряд ли можно его упрекнуть в этом. И более того, если бы не Роб, все тут развалилось бы уже давным-давно.
– Ладно, ладно, – сказал Джеймс с извиняющейся улыбкой. – Что я такого сказал? Прости, я ничего не имел в виду. Я всегда любил Роба и знаю, что он сделал для тебя и твоего отца. А теперь ты рассердилась, когда мне надо, чтобы ты меня выслушала...
– Я не рассердилась. И это не значит, что я не на твоей стороне, Джеймс. Я за тебя. И я выслушала тебя. Ты говорил о трассе в Бирмингем. Что ж, ладно, все может так и получиться. Но все ли ты учел? Эшли не на пути из Бирмингема в Пенни-Флэтс.
Он резко повернул голову. Его глаза в сумерках казались темными, как у цыганки Эшли. Ощутив вдруг мелкую дрожь в спине, я отвернулась, а Джеймс страстно проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Ты хочешь, чтобы я ответил за Эмори?
– Если можешь. Помню, ты сказал, что не можешь говорить за него, когда я спросила о его отношениях с Кэти Андерхилл, но его чувства к Эшли ты должен знать. – Я пытливо посмотрела на него. – И мне кажется, в данном случае между вами нет различий. То есть если он думает о женитьбе на Кэти...
– Он бы смог должным образом содержать Эшли? Думаю, да, – сказал Джеймс, – но ясно, что делать этого он не захочет.
За лимонными деревьями часы в церкви пробили полчаса. Бой казался далеким и отстраненным. Отдаленное уханье первой совы возвещало о приходе таинственной ночи.
– А ты? – спросила я. – Нет, Джеймс, все в по рядке. Я все понимаю. Но мне нужно знать правду. Ты сказал, что я должна быть на твоей стороне, и так оно и есть: я на твоей стороне, и ты это знаешь. Мы говорим сейчас не о семье, не о людях, а о кирпиче, растворе и деревьях, которые дороги одному и ничего не значат для другого. Так скажи мне: ты хотел бы владеть Эшли или хотя бы его частью?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, его голос звучал тихо, и в обнимавшей меня руке чувствовалось напряжение.
– Думаю, ты знаешь ответ, не так ли? Когда мы говорили о сломанной кошке, я сказал, что все здесь прогнило, и это в самом деле так. Ты сама знаешь. Все разваливается, частичка за частичкой, уже много лет. Это обуза, даже если ты надеешься протянуть здесь до самой смерти. Теперь так не живут, мертвые уже не могут заплатить живым за память о них. – Он набрал в грудь воздуха, словно тяжело вздохнул. – Извини, милая Бриони, неподходящее время говорить так, но ты сама спросила. Вряд ли у тебя было время подумать об этом с тех пор, как умер дядя Джон, но тебе не следует всерьез рассчитывать, что мы, Эмори и я, будем и дальше поддерживать этот дом, отвергнутый Национальным фондом памятников, даже если бы у нас были средства. Есть много другого, на что можно потратить деньги, Бриони. Во всяком случае, нам.
– Наверное, да.
– Вот, а дядя Джон, видимо, думал, что мы захотим жить в Эшли. Но ты – другое поколение, ты знаешь меру. На дворе семидесятые годы, а мир шире, чем парк Эшли. Если поместье никак не спасти, то его и не спасешь. Нужно иметь мужество трезво взглянуть на вещи.
– Я гляжу трезво, Джеймс.
Его рука напряглась, он обнял меня крепче. Его щека коснулась моих волос, но он не попытался приласкать меня.
– Ну вот, я все сказал, как и обещал, и хватит об этом. Но ты подумаешь?
– Конечно подумаю. Но учти, папа умер всего неделю назад, и пока я не узнаю, чего он хотел и почему...
– Понимаю, дорогая моя, понимаю. Извини. Не самое удачное время говорить о разделе имущества и расставании с Эшли, но когда мы начинали, то не знали, что с твоим отцом так обернется. А теперь и мой отец заболел и сходит с ума от беспокойства, а обстоятельства давят – черт бы их побрал!
Снова наступила тишина, но уже другая. Удары молота смолкли. Я подумала о сломанной кошке под водой и почему-то о павильоне в буйно разросшейся жимолости, окруженном изогнувшимися тисами, и о Кэти, спрашивающей: «Это тот самый стол, где он писал свои стихи?».
– А Френсис? – вдруг спросила я. – Что Френсис думает обо всем этом? Мне казалось, он любит Эшли.
– Любит, – согласился Джеймс. – Он пережиток прошлого, наш братец Френсис. И если бы все развалилось на части, он все равно не заметил бы, сидя в лабиринте и сочиняя стихи, как Уильям Эшли. Что я такого сказал? Ты аж подскочила.
– Да нет, ничего. Ты просто прочел мои мысли. И часто ты это делаешь?
Пауза, примерно на четыре такта моего сердца. Потом Джеймс непринужденно ответил:
– От случая к случаю мы с близнецом пользуемся этим. Наследие Бесс Эшли, цыганки, ты разве не знала?
– Наверное, здорово экономите на телефонных звонках? – пошутила я.
Он рассмеялся:
– О, конечно! Но ты говорила о Френсисе. Сомневаюсь, что он откажется помочь разорвать траст. Дело в том, что, даже если мы его разорвем, у нас нет никаких планов на сам дом. Его невозможно продать, так что просто придется остаться добродетельными и оставить поместье как уголок древней Англии на этом тесном островке. Пустить в ход можно только землю.
– Для чего?
– Чтобы получить наибольший доход.
– Больше всего она принесет, если сдать участки под строительство.
И то, что не договорила я, сказал он:
– А что, почему бы и нет? Людям нужны дома. И когда через Пенни-Флэтс проложат новое шоссе, мы окажемся на трассе в Бирмингем. – Наверное, он что-то почувствовал в моем молчании, потому что с легким раздражением добавил: – Послушай, Бриони, ты сказала, что трезво смотришь на вещи. Ведь то, что мы здесь играли детьми, само по себе не значит, что и наши дети получат такую же возможность, да и – боже мой! – захотят ли они здесь играть?
– Я ничего такого и не говорила. Я думала о других, кого это тоже коснется. Может быть, и папа думал о том же. Например, о викарии. Что станет с ним? Наверное, ничего страшного, хотя трудно представить мистера Брайанстона ютящимся в двухквартирном доме без сада. Но еще есть Гендерсоны и Роб Гренджер. Их дома ты тоже продашь?
– А почему нет? Конечно, им в первую очередь будет предоставлено право выкупить дома.
– Гендерсоны смогли бы, но Робу, боюсь, это не по карману.
– Странно. В конце концов, у него ферма. Если он не сумел извлечь из нее доход, почему же мы должны отвечать за это?..
– Будь справедлив. Все, что они зарабатывали, его отец пропивал до последнего пенни, а по субботам без меры бил самого Роба и его мать. Он оставил их по уши в долгах, и если Робу не удалось скопить на дом после смерти этой старой скотины, вряд ли можно его упрекнуть в этом. И более того, если бы не Роб, все тут развалилось бы уже давным-давно.
– Ладно, ладно, – сказал Джеймс с извиняющейся улыбкой. – Что я такого сказал? Прости, я ничего не имел в виду. Я всегда любил Роба и знаю, что он сделал для тебя и твоего отца. А теперь ты рассердилась, когда мне надо, чтобы ты меня выслушала...
– Я не рассердилась. И это не значит, что я не на твоей стороне, Джеймс. Я за тебя. И я выслушала тебя. Ты говорил о трассе в Бирмингем. Что ж, ладно, все может так и получиться. Но все ли ты учел? Эшли не на пути из Бирмингема в Пенни-Флэтс.
Он резко повернул голову. Его глаза в сумерках казались темными, как у цыганки Эшли. Ощутив вдруг мелкую дрожь в спине, я отвернулась, а Джеймс страстно проговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73